Устинья, дочь боярская-2. Выбор

— Иди, да языком не болтай понапрасну.

Зря предупреждала.

Аксинья только косой мотнула — и унеслась.

Не зря ли Устя ее с собой взяла? А, ладно, выбора все одно нет. Дело сделано, ждать остается.

Нехорошо Устя себя в палатах государевых чувствовала, ощущение было — ровно мышь где под полом сдохла. Вроде бы и не видно ее, и не слышно, и вреда уж нет, а запах идет неприятный, гадкий. И есть он, и жить спокойно не дает, и найти ту мышь нельзя — не полы ж поднимать?

И что остается?

Терпеть.

Только вот Устя не мышь чуяла, ее недобрая, враждебная сила давила: черная, жестокая, противная самой природе...

Как прабабушка и говорила, неладное в палатах царских происходит. Ой, неладное!

Кто-то здесь ворожит, или еще чего нехорошее делает, или... не знала Устя! Только понимала, что рядом зло, совсем рядом. А как его искать? Где?

Хоть ты ходи, да принюхивайся, авось и поможет! Устя так и собиралась сделать. А как еще можно узнать, кто в палатах государевых окопался, змеей вполз, да и ядом брызжет? Кто?

В той жизни она не смотрела, не понимала, не разобралась. Вот и настало время исправлять прошлые ошибки.

А может, и еще что-то исправится?

Она попробует. Только бы все получилось...

* * *

— Государыня!

Боярышня Утятьева тоже времени не теряла, поспешила Любаву навестить, уважение выказать.

Заодно и посмотреть внимательнее, что там с государыней, как она... выглядела Любава плохо, краше в гроб кладут. Каштановые волосы сединой пробежало, щеки ввалились, глаза запали, лицо морщинки тронули, пролегли по прежде гладким щекам. Сейчас на десять, двадцать лет старше выглядела вдовая государыня.

Впрочем, не расстроилась Анфиса ничуточки.

Помрет?

Ну так что же, свекровь — не муж, пусть помирает, меньше забот будет! Вслух боярышня ничего крамольного не сказала, улыбнулась только нарочито ласково.

— Дозволишь присесть, государыня?

— Дозволяю, — Любава рукой шевельнула.

Боярин Раенский на сестру посмотрел внимательно.

— Вот она, боярышня Анфиса.

— Хороша девушка, Платоша, очень хороша, и красотой, и умом — всем взяла. Думаешь, получится чего, понравится она Феденьке?

— Не знаю, государыня. Пробовать надобно, познакомим их, а там уж видно будет. Очень уж царевичу Заболоцкая в душу запала, ни о ком другом и слышать не хочет.

— Так может, приворожила она его чем? Опоила?

Боярышня говорила уверенно.

Боярин на сестру посмотрел, плечами пожал.

— Не поила она его, и не брал он из ее рук ничего, — махнула рукой Любава. — Другое там.

Она-то о знакомстве Федора с Устиньей осведомлена была, Истерман ей все рассказал, как дело было.

— А вдруг, государыня?

— Чушь-то не мели, — оборвала Любава. — Когда хочешь быть с моим сыном, помалкивай чаще.

Анфиса и промолчала, разве что зубы стиснула.

Погоди ж ты у меня! С-сволочь!

Выйду замуж — там посмотрим, чего ты, свекровушка, в палатах царских делаешь! Давно тебе в монастырь пора!

Любава на красотку поглядела, вздохнула тихонько, вот уж не такую жену она для сыночка любимого хотела, да выбора нет, лучше уж эта, чем Устинья. Тут-то напоказ все, а там омут темный, а в нем что? Неведомо...

Ох, Федя-Феденька, как же так тебя угораздило?

* * *

Лекарь царский Устинье сразу не понравился.

Пришел, глаза рыбьи, морда вытянутая, снулая... хоть и Козельский Устинье не нравился, а этот и вовсе уж отвращение вызывал.

— Ложись, боярышня Заболоцкая.

И не поругаешься, не прогонишь его. Осмотр...

Терпеть надобно.

В той, в прошлой жизни, после осмотра Устя плакала долго. В этой же ни терпеть, ни сомневаться, ни стесняться не собиралась она, тем паче — молчать перед хамом.

— Аксинья!

— Да, Устя.

— Воды подай! Лекарь руки помыть желает!

— А...

— И немедленно. После других осмотров.

— Я руки духами протер...

— И водой помоешь. Или вон отсюда! — Памятны Усте были и боль, и унижение. А еще... когда ребенка она скинула, этот же лекарь ее едва в могилу не свел. Потом уж, в монастыре объяснили, мол, дикие эти иноземцы... рук не моют, а везде ими лезут, вот и разносят заразу.

— Я сейчас к царю-батюшке... доложу...

— Что выгнали тебя, грязнулю непотребного!

— Да ты... ты...

Устя его мысли читала, как книгу открытую.

Ругаться?

Так ведь палаты царские, в них слухи стадами тучными ходят... как и правда — выберет ее Федор? Вот лекарю не поздоровится. Прежняя Устя, тихая, никому б вреда не причинила, а эта с первых минут зубы показывает.

Сказать, что не девушка она?

А как бабок-повитух пригласят? А могут ведь... тоже плохо получится, когда шум, скандал, когда работа его под сомнением окажется. Но и смиряться? Бабе подчиниться?

Устя только головой покачала.

Вот уж странные эти иноземцы, все у них не как у людей. То гостей принимают, на ночной вазе восседая, то супружескую верность охаивают, то помои за стены города выливают, пока те обратно переливаться не начинают... странные. *

*— все правда. Чисто европейское прошлое, прим. авт.

Лекарь первым сдался, фыркал злобно, а руки над тазиком вымыл. Устя на лавку улеглась, зубы стиснула...

— Я доложу государю, что девушка ты.

— Благодарю.

Устя дождалась конца — и встала резко. Тошно ей было, противно, гадко. Лекарь поклонился и вышел, к следующей боярышне пошел.

И там, наверное, тоже руки не помоет.

Гадость. Тьфу.

* * *

— Братец! Поговорить надобно!

Борис на Федора посмотрел с удивлением. Вот уж чего за Федькой не водилось, так это тяги к делам государственным. Чего ему на заседании думы боярской понадобилось?

— Что случилось, Федя?

— Я... я спросить хотел, когда дальше отбор пойдет?

Бояре невольно зашушукались. Борис подумал, еще и пересмеиваться начнут. Ну да, чего еще государю-то с боярами разговаривать?

Не о границах, не о налогах, не о дружинах, не о войске али торговле!

Надобно обсудить, как младшего брата женить будем!

Без того — не выживем!

— Братец, сегодня девушек в палаты привезли. Надобно им освоиться, успокоиться, потом, дней через несколько посмотрим, как себя покажут, чай, твоя же матушка и посмотрит. Потом поговоришь спокойно с каждой, а там и выбор сделаешь.

— Это ж еще сколько ждать?

— А тебе, братец, какая разница? Раньше Красной Горки все одно жениться нельзя, к свадьбе готовиться уж начали, вот и походи покамест в женихах. Глядишь, и раздумаешь еще? Опять же, здесь и боярин Утятьев, и боярин Мышкин, и боярин Васильев. Не желаешь ли словом перемолвиться? Как-никак родней оказаться можете?

— Не желаю, — Федор на каблуках развернулся, да и вышел, еще и дверью хлопнул.

Борис брови сдвинул, но братец ведь, нельзя его ругать при посторонних! Даже когда себя как дурак ведет, нельзя его дураком-то назвать, даже когда и заслужил, и очень хочется!

— Продолжим, бояре?

Бояре переглянулись, да и продолжили. А про Федора каждый подумал, что хоть и царевич он, да дурак. Не повезло царю с наследником, ой, не повезло.

* * *

— Феденька сегодня на заседании Думы Боярской был.

— Слушал или говорил чего?

— Говорил. Лучше б молчал он, Любавушка. Ох, лучше б молчал...

Вдовая царица родственника выслушала, губы поджала.

— Ох, Платоша, не о боярах сейчас бы думать нам, а о Феденьке. Все ли у тебя готово?

— Почти все, сестричка. Может, дней пять осталось подождать, али десять.

— Быстрее бы. Потяну я это время, но скорее надобно.

— Есть ли смысл? Все одно, раньше Красной Горки не обженят их?

— Меньше трех месяцев осталось, Платоша. Почитай, нет у нас времени совсем. Дней десять тебе надобно, потом уедет домой эта выскочка... а лучше б в ссылку ее! Я с Борисом поговорю, куда-нибудь на север ее, да подальше!

— А Федор?

— Найду я, чем его закружить! Найду... а как обженится он, так и дальше можно будет двигаться.

— Хорошо, Любава. Постараюсь я побыстрее, но не все от меня зависит. Сама понимаешь.

— Понимаю. Поторопись, Платоша.

— Потороплюсь.

* * *

Не ожидала такого Устинья. А случилось.

Вечером, как отослала она Аксинью, застучало что-то за стеной, заскрипело.

Устя отскочила, подсвечник схватила, кричать не стала... она и сама любого ворога приветит — чай, не порадуется!

Но ворога не случилось.

Отошла в сторону часть обшивки стенной, а за ней государь обнаружился. В рубахе простой, в портах, и ни кафтана на нем, ни шитья золотого, ни перстней драгоценных. Видимо, из спальни своей ушел через потайной ход, потому и не разоделся.

— Устя!

— Государь!

— Устя, договорились ведь мы?

— Прости... Боря, сложно мне покамест тебя так запросто называть. А тут везде ходы потайные?

— Нет. Я распорядился, чтобы тебе эту комнату отвели, из нее и выйти можно незамеченными, и войти, и запереться изнутри, в других покоях такого нет. Заложи засов.

Устя послушалась, и к царю повернулась, посмотрела на него внимательно, каждую черточку подмечая, каждый жест его.

Устал любимый.

Сразу видно, вот, и круги под глазами синие, и в волосах ниточки седины, и сами глаза усталые... ее б воля — закрыла б она сейчас все двери, а государя спать уложила. И сама рядом сидела, силу в него по капельке вливала, поддерживала...

А кто мешает-то?

— Государь, а такие ходы через все палаты царские тянутся?

— Не везде, да нам пройти хватит. И пройти, и на людей посмотреть, и послушать, авось, и почуешь ты черноту в ком?

Устя пару минут подумала.

— Государь, дозволь тогда сарафан сменить на что потемнее, попроще. До утра у нас время есть, успею я?

— Есть, Устя, ты не торопись, не надо.

— Ты присядь покамест, а я сейчас...

Устя Бориса на лавку усадила, свечу поправила, та почти перед Борисом оказалась, он невольно на пламя посмотрел.

Устя за его спину зашла, заговорила тихо, стараясь в ритм попасть.

— Отдохнуть бы тебе, государь, чай, умаялся, утомился, а как передохнешь, так и легче тебе будет, и решения приниматься проще будут...

Легко ли человека убаюкать?

Да уж не так сложно. Когда и на зрение, и на голос воздействовать, и запах по комнате поплыл, легкий, словно луг летний, Устя мешочек со сбором травяным открыла незаметно, Бориса и разморило за пару минут.

Вдох, еще один — и расслабляется на лавке смертельно усталый мужчина. Опускает руки на стол, а голову на них положить не успевает. Устя его перехватила, улечься помогла, ноги на лавку подняла, сапоги стянула, под голову подушку подсунула.

Ворот рубахи развязала, сама рядом присела, руку его в свои ладони взяла. Рука у царя большая, тяжелая, двух ее ладоней едва хватило его ладонь согреть.

— Боренька, лЮбый мой, сколько я о тебе плакала, сколько горевала, сколько тосковала... не допущу более, все сделаю, сама сгину, а ты жить будешь, жизни радоваться, солнышку улыбаться... верну я тебе это тепло. Ей-свет, верну...

И силу вливать по капелькам, по крохотным... руки разминать, виски гладить, волосы, сединой тронутые, перебирать...

Осторожно, чтобы не навредить даже ненароком, чтобы усталость из взгляда ушла, складки на лбу разгладились, лицо посветлело...

Устя уже так делала, с Дарёной, а ежели с ней получилось, хоть и с трудом, и тут получится. Любимому человеку все отдавать только в радость...

И горит на столе свеча, и светится окошко, и смотрят на него двое мужчин. Федор из своих покоев, Михайла из сада, смотрят, и об Устинье думают. А ей ничего не надобно.

Сидит она, руки государя в своих ладонях греет, пальцы его перебирает, со следами от перстней, силой делится, всю себя отдает... и не жалко ей, и не убывает у нее. Она ведь по доброй воле, для любимого человека. Так-то силы только прибавится.

Сидит, колыбельную мурлыкает, тихо-тихо.

Борис лежит спокойно, впервые за долгое время, и сон у него ровный, глубокий, и кошмары ему не снятся, а снится мама.

Такая, как он ее с детства помнил, ласковая, родная, теплая... сидит на лавке, по голове его гладит, и все-то у него хорошо. Все спокойно.

Мамочка...

* * *

Солнечный лучик лукавый в окошко пробрался. Устя ему пальцем погрозила, да что ему — золотистому? Проскользнул, пощекотал царю нос, да и был таков. Боря чихнул, глаза открыл, по сторонам огляделся — не сразу и понял, где он и что с ним.

Комната незнакомая, лавка неудобная, рядом девушка сидит, за руку его держит. Выглядит усталой, под глазами синие круги пролегли, а глаза серые, и смотрят ласково, заботливо.

— Устёна? Что случилось?

Устя выглядела невинно, хоть ты с нее икону пиши.

— Ничего. Я сарафан меняла, а ты, Боря, взял, да и уснул.

Царю по должности дураком быть не положено, потому и не поверил.

— Так-таки взял и сам уснул?

— Почти сам, государь. Я до тебя и пальцем не дотронулась, да и не умею я такого — усыплять.

— Поклянись?

— Не умею, государь, — Устя перекрестилась с полным спокойствием. — Меня и не учили считай, ничему.

Ей что крестик, что нолик — все едино теперь. Она и крещенная, и в храм войти может, а все одно, душа ее Живе-матушке принадлежит. Так что...

Это не клятвопреступление, это... это военный маневр!

Борис с недоверием посмотрел, но уж слишком хорошо он себя чувствовал, ругаться и не хотелось даже.

Давно у него так не было... считай... с детства? Как принял он Россу на свои плечи, так и сон, и покой потерял, а сейчас вот и плечи расправились, и улыбка появилась, румянец на лице заиграл. Ровно двадцать лет долой, как в юности себя чувствуешь, особенно... да, чувствуешь, так бы и... и к жене б зайти! Ее порадовать, самому посластиться.

Нельзя.

Нельзя покамест, обещал он...

А еще хорошо бы боярышню поблагодарить, даже если не она это, но ведь сидела, берегла сон его.

— Ты меня так всю ночь и стерегла?

— Да, Боря. Ты не думай, мне то не в тягость.

— Вижу я, как оно тебе не в тягость! Вон круги какие под глазами легли!

Устя только рукой махнула.

Не до кругов ей, не до глупостей, поди, просиди так всю ночь, да силой делись... тут кого хочешь усталость свалит. Усталость — да, а все одно не в тягость ей это, только в радость.

— Хорошо все, государь.

— Я распоряжусь, пусть тебя не трогают сегодня. Ляг да поспи.

— Как ты такое скажешь-то, государь? Какие причины могут быть?

— А... сегодня Федор должен с кем-нибудь из девушек побеседовать, он вроде как собирался. Вот, пусть с кем другим поговорит, а ты поспи, отдохни.

— Когда не выйду я вместе со всеми, неладно будет, государь. Ты иди, все хорошо со мной будет.

Борис нахмурился, к потайному ходу подошел.

— Хорошо же. До вечера, Устёна.

Только дерево скрипнуло чуточку, закрываясь — и не найдешь, где щель. Доски — и доски.

Устя на лавку упала, руки к груди прижала, улыбнулась счастливо.

Вот оно — и такое, счастье-то! Знать, что рядом любимый человек, что жив он, что все хорошо у него. Счастье — не обладать, а себя ему отдавать без оглядки, без остатка.