Человек, которого нет

Он попытался — с большой осторожностью и опасливо — признать, что часть этого могла быть и его работой. Пусть небольшая часть. Было страшно и стыдно: "а не много ли ты на себя берешь, не присваиваешь ли себе чужие заслуги?"

Но М. спросила, что он чувствует, когда думает об этих делах и следит за "отверткой". И он раскрылся внутри, дал эмоциям просто быть, без мыслей. Почувствовал сильное движение внутри, как будто какие-то слои сдвигались, освобождая дыхание, как будто сила рвалась наружу, сила торжества. Кулаки сжались, руки согнулись в локтях, и сам собой сделался такой жест, сверху вниз, жест победителя. Он наблюдал за этим с изумлением: наблюдал жест, наблюдал вскипавшее торжество.

— Что ты чувствуешь? — повторила М., и он замер, закусив губы.

— Не стесняйся, — предложила М.

И он выругался — с чувством глубокого удовлетворения и восторга. То, о чем он размышлял перед этим, сильно отзывалось в душе, как свое и как сделанное. Его сознанию, разуму, это снова было "уж слишком", но эмоции кричали слишком громко, чтобы просто отмахнуться от них. Кто я? — спрашивал он. Ответа не было.

Ладно, ладно, говорил он. Сейчас оно кажется слишком большим и сложным, но тогда он имел образование подходящее и подготовку соответствующую — если только все это правда... В рамках этой гипотезы... У него были нужные навыки и инструменты для оценки и прогнозирования результатов, для корректировки деятельности. Он был не один — у него была команда и поддержка. Были планы и задачи. Была ясность — или хотя бы представление о ясности. Он и сейчас, если разобраться, знает и умеет не так уж мало. Возможно, он недооценивает то, что делает сейчас: и результаты, и возможные последствия.

Он говорил, что умом понимает, что он и сейчас не маленький и не слабый. Масштабы разрушений в нем таковы не потому, что он слабый. Разрушения потому так велики, что долбили-долбили и так и не смогли продолбить. Не смогли сломать, хотя ломали долго, настойчиво.

Но из-за того, что так велики разрушения и так много страдания, и так много страшного вспоминается и так тяжело это заново переживать, и так много страдания и нужды в поддержке и помощи, он и сам себе начинает представляться слабым и сломанным. И боится, что близким он тоже кажется таким.

И он теряется и пропадает как сильный, как равный, как профессионал (во всех смыслах, которые были тогда и есть сейчас).

Беда, или счастье, или и то, и другое, в том, что, чем больше он ходит туда и раскапывает завалы боли и страха, тем больше доступа получает к силе и умениям, тем лучше ему жить здесь, тем больше он себе нравится. Он становится устойчивее и сильнее, возвращая, вынося из ада потерянные и забытые части себя. И поэтому "в этом аду мне как медом намазано".

И всю сессию снова и снова возникало и возвращалось слово "профессионал" — из самых разных ответвлений разговора, в разных смыслах, в разных областях. Он чувствовал в этом слове много силы, крепкую опору.

В самом конце, когда М. закрывала сессию, Лу неожиданно снова увидел того мальчика в большой темной комнате. Он понял, что не просто побудет с ним там, в темноте, чтобы не было страшно и одиноко. Понял, что он сам и есть этот мальчик. И все, что у него есть, вся сила и крепость, умения и стойкость — все принадлежит теперь и мальчику. Они — одно целое. Один и тот же человек. "Он это я. И все мое принадлежит ему. А у меня есть много чего, много-много. Я буду здесь".

Записки сумасшедшего: Не только что, но и как

Есть две вещи, которые обрывают мои попытки признать себя тем самым Симоном из Вальпараисо, признать себя собой и заодно присвоить, то есть авторизовать весь этот опыт, все свои поражения и победы. Одна из них — мыль о том, что так не бывает. Вторая — что я не знаю, как я это сделал.

Как бы это объяснить.

Если завтра передо мной положат книгу с моим именем на обложке, но с незнакомым названием, про которую я не помню, как я ее придумал, сочинил и записал, как я жил в это время, день за днем и месяц за месяцем, как мне в голову приходили те или иные мысли и сюжетные ходы, какого цвета была клавиатура, какое вокруг стояло время года... Пусть даже мне покажут договор с издательством, который подтверждает, что книга точно моя. Пусть даже мои близкие начнут рассказывать мне, что я замучил их фрагментами и отрывками, выкладыванием в блоге глав не по порядку и, в общем, всем, что обычно сопровождает мой творческий процесс. Пусть мне покажут даже мои черновики. И пусть это будет самая прекрасная книга, лучше всех, что я до сих пор написал. Мне будет невозможно признать ее своей, потому что я не знаю, как я это сделал. Но я еще смогу допустить вероятность того, что это я ее написал, да. Потому что я вообще-то делаю это время от времени. Пишу книги, да. Бывает. Это мое дело, ну, вот, выпал кусок из памяти — но это вообще мое.

Но если мне покажут фотографии или даже видео о том, как я лезу на скалу, или прыгаю с парашютом, или еду верхом, нет, лучше на мотоцикле, или что я лихо танцую танго, или чечетку, или иду по канату, я не смогу в это поверить. Я не делаю этого вообще-то. Я не знаю, как это делается. Не умею.

И вот — я не знаю и не умею того, что мне показывают мои "картинки". У меня нет необходимой подготовки, нужных знаний, навыков, умений. Здесь и сейчас — нет. И пока я не увижу в этих "картинках", не важно, будут это картинки для глаз или для эмоций и телесных ощущений, пока я не обнаружу там способы и подходы, инструменты и формы для деятельности, я не могу принять результаты этой деятельности как свои.

Я здесь не знаю, как это делается.

Я поверю, что я это умел, если я увижу не просто, что я это сделал, но — как я это сделал, то есть, как я это умел.

Всё просто. Вопрос не в самооценке или в мысли, что я недостаточно хорош для таких результатов. Я достаточно хорош. Но я знаю, как я пишу книги, и я не знаю, как я прыгаю с парашютом, потому что я никогда не прыгал. Хорошо, оговорюсь: здесь не прыгал. И не собираюсь. Я вообще боюсь высоты. Поэтому я как-то еще могу допустить, что действительно занимался тем, чем занимался. И попал под раздачу. И что-то знал. И не хотел им отвечать.

Но что сумел выстоять? При том, какие средства были применены?

Я, несомненно, время от времени натыкаюсь на куски этого, с первых же сессий. Но там есть только результат: чувство победы и близкое небытие. Там нет того, что могло обеспечить этот результат. Там нет знания, как я это сделал. Поэтому я не верю. А заодно перестаю верить вообще всему и отмахиваюсь от всего на всякий случай. Но оно так просачивается и проникает из пространства сессий наружу... Не отмахнешься.

Неокончательный диагноз: "... Ты есть, ты бежишь, ты здесь!"

После той сессии его снова охватило сильное желание физической нагрузки, организованной и регулярной. Его тренер в этот день отменила встречу. Он надеялся принять участие в игре-квесте, запланированной в Серебряном бору в ближайшее воскресенье, но погода заставила организаторов отменить мероприятие. Это очень огорчило: хотелось как раз побегать по лесу за какой-нибудь задачей. "Прям хоть обувайся и сам бегать иди, вот засада!" — а он никогда не испытывал пристрастия к бегу как виду спорта или развлечению. По крайней мере, она не испытывала. Несколько попыток бега для похудения оставили у нее самое неприятное впечатление. А он и не пробовал. И когда прошлым летом давняя подруга рассказывала ему о том, с каким удовольствием она бегает ежедневно по лесопарку, он отвечал дифирамбами велосипедным прогулкам.

Однако 10 июня утром он встал, натянул видавшие виды шатны-карго защитного цвета, обулся в легкие летние берцы и направился в парк возле дома. Он не пытался пробежать сразу много, кое-что слышал об интервальном беге, так что начал со ста шагов попеременно бегом и быстрым шагом.

Тропинка протянулась под деревьями, между кустов, сквозь заросли крапивы и пустырника. Было тепло, влажно от испаряющейся росы, солнечные пятна мелькали на земле, солнце било в глаза через прорехи в листве, звенели птицы...

11 июня почти с удивлением обнаружил себя шнурующим берцы. Хотел просто пройтись, но увидел траву — какие-то зонтичные вымахали уже выше головы... и солнечные пятна на дорожке, и свет между листьями прыгает в глаза. И птички чирикают. И берцы на ногах.

Не удержался.

Далее — все лето, и даже когда они уехали к морю, он выбирался из палатки в семь утра и бежал вдоль моря, как обычно, каждый день. Он чувствовал покой и удовлетворение, и вопрос "кто я?" этим летом не вставал. Он — тот, кто бежит по тропе, там и здесь, тогда и сейчас...

Харонавтика: сессия N21 — 20.06.13: "В желтой жаркой Африке..."

Сессия N21, 20 июня 2013

— Не хочу никаких ужасов, никаких подвалов... Хочу чего-нибудь хорошего. Хочу Африку.

Так он начал разговор 20 июня. Прошло почти два месяца с первой сессии "про Африку", и в эти два месяца он прошел еще одну область ада и действительно устал.

М. улыбнулась в ответ:

— Мы же не знаем, где точки входа. Не можем предсказать, куда попадем в этот раз.

Но он уверенно сказал, что может пройти в Африку от того куста с большими листьями. И как только сказал, почувствовал, что его ноги полны энергии и силы, готовы бежать — и почувствовал сильное тепло вокруг, и на лице выступил пот. Он чувствовал, как это происходит, чувствовал, как выступают капли на лбу.

Он спросил у М., и она подтвердила, что температура в комнате не изменилась.

— Ты бегаешь теперь? У тебя есть опыт тела, прямо сейчас. Можешь вспомнить, как это?

Он заулыбался, а М. предложила "поменять" высокую траву вокруг тропы на кусты. Его улыбка стала еще шире, он сказал: там не только кусты, там и трава такая... Высокая. Кажется, сказал он, земля там другого цвета, желтее. И это была как будто другая местность, чем в прошлый раз. Там было светлее, и просторнее — тропа пролегала по открытому пространству, заросшему высокой, очень легкой, светло-желтой травой. Высохшей? Ему привиделись ноги — бегущего человека, перепрыгивающего через промоину на тропе. Высокие коричневые ботинки, толстые темные носки, загнутые поверх берцев. Загорелые ноги, шорты до колен. Это выглядело так, как будто он наблюдает со стороны. Он не видел лица бегущего, только место — поворот и спуск тропы с промоиной посередине, и светлую траву вокруг, и ноги в ботинках, так цепко проходящие этот изгиб. Он не понимал, почему "смотрит" на кого-то другого и кто, собственно, этот другой.

— Следи за "отверткой", — сказала М., — и смотри на свои ноги.

Но у него не получилось. Он снова боялся, что фантазирует, и останавливал себя. В конце концов, смущенный, он оставил попытки, отвлекся, стал думать о том, что дома не получается навести порядок, потому что слишком много всего... Это привело его в сильное раздражение.

— О чем ты думаешь? — спросила М.

— Думаю о том, что мне тесно.

— Тесно?

— Много вещей, и я не могу навести порядок...

Он имел в виду — тесно дома. Они недавно съехались с партнером, и Лу еще не удалось обустроиться так, чтобы было так же комфортно, как одному, но вдвоем. И все-таки в этом "тесно" было какое-то непонятное раздражение, не ложившееся на его отношение к тому, что сейчас дома. Ему было именно тесно, как будто даже повернуться негде.

— Подожди. Ты это очень интересно сказал. Каким-то необычным тоном. Необычным для тебя. Тесно?

Когда М. спросила, он понял, про что это было это слово. Понял с такой прямотой и внезапной очевидностью, что опять испугался фантазий. Но до того, как успел испугаться, увидел картину настолько отчетливо и ясно, что непроизвольно сорвалось грубое слово. Он боялся внятно описать картину, но видел ее совершенно ясно.

— Там... кровати. Так: рядами, ровно, — он показал руками два ряда. — Длинное помещение, и кровати рядами.

М. посмотрела на него и осторожно сказала: есть такое слово — "казарма".

— Ну, не то чтобы прям так...

Это был вид изнутри — длинный дом, светлые стены, не крашеные. Золотистый цвет дерева. Крыша на два ската, как будто плетеная или выложенная из больших листьев. Ее поддерживают столбы, похожие на оструганные стволы деревьев. По периферии видно нечетко, взгляд направлен в сторону двери, она справа, но довольно далеко. Между ним и дверью — ряд железных кроватей, ровно и одинаково заправленных, одеяла светлые, "верблюжьего" цвета. Слева еще ряд кроватей, таких же, параллельный. Между рядами проход. Судя по тому, что он видит, он стоит близко к проходу, в правом ряду. Там, дальше, после двери — ряды кроватей продолжаются. Много света, солнце падает в дверь, в маленькие окна, и радостно. Но тесновато, да.

И он шарахнулся от этой картины, потому что она была совершенно отчетливой и однозначной, и он не был готов верить тому, что видел.

С этого момента он едва удерживался, чтобы не заснуть. Как будто все, чем он мог ответить на вопросы, задаваемые М., это сон или головокружение. Ему казалось, что он проспал половину сессии. М. предложила ему встать и пройтись — он с неохотой поднялся, прошел взад-вперед по комнате, попрыгал на месте, попил воды. Сердился на себя, что тратит время зря, а надо... Надо смотреть и узнавать новое.

— Возможно, это сопротивление, — предположила М. — Возможно, ты настолько боишься фантазировать, что блокируешь все вообще, всю мыслительную деятельность. Попробуем зайти с другой стороны?

Он заинтересовался: как это можно сделать?

— Я заметила, — сказала М., — что точки входа у тебя мы находим через сильные телесные ощущения. И, например, мы можем попробовать бег, еду, секс.

Он успел еще подумать, что уж лучше про бег — потому что на самом деле его очень, очень интересовал секс. И тут началось... Он принялся смеяться совершенно неудержимо, краснея, как школьник.

Он закрывал лицо руками, сгибался и прятал лицо в коленях, что только не делал. Он хохотал и хихикал, попеременно и одновременно, никак не мог остановиться.

Он попытался сесть, положив ступню одной ноги на колено другой, но не хватило растяжки. То прятал лицо за ладонями или в колени, то пытался развалиться в чересчур откровенной позе — и покоя между этими крайностями не было, и в них тоже не было покоя.

— Сколько же там... энергии! — удивился он. — Это же про секс. Нет, я знал, что... Но чтобы оно вот так сейчас развернулось? Вот именно так? Ну, я слышал, что сексуальное напряжение может сливаться смехом, но настолько...

И так он смеялся и вертелся, а потом стал дышать... ну, как потом сразу дышат, когда надо отдышаться: тяжело, глубоко и довольно, и радостно, и голова слегка кружилась, и слабость в ногах...

— Ничего себе — смущенно сказал Лу. — Спасибо, что смехом отыграл.

— Ничего страшного, если бы и не смехом, меня это не смущает.

— Я предпочел бы обойтись без откровенных сцен. Но сколько энергии там заряжено, ничего себе!

— Да, — сказала М. — Какое-то совершенно бешеное количество энергии. Но это не похоже на разрядку, когда энергию слили — и нет ее. Это как будто высвобождение доступа к ней.