Осторожно поднимаю руку, на которую пришлось попадание пули, шевелю — слушается. Чуть поворачиваю голову — никого.
Что это было? Сую палец в дырку в скатке — пуля застряла в тугой скатке шинели и брезентовой плащ-палатки. Хорошо. Хорошо, что из пистолета стреляли, не из винтовки. Спасла скатка. И чуть не погубила — из-за неё я так завис над землёй. На лишний десяток сантиметров. На хрен! Скидываю скатку, скатываюсь обратно в ход сообщения, бегу по нему.
Ориентируясь опять на своё чутьё, выглядываю. Потом выбираюсь, по-пластунски отползаю в "морщину" земли.
Вот и овраг. Вот и батарея. Хлопают миномётами. Кричат. Лежу в голых кустах, смотрю на них. Работают, кричат, суетятся. По сторонам — не смотрят. Чисто табор. Цыгане какие-то. Те так же гомонят. Выговор схож. Раздолбаи хлеще нас. Немцы дали бы мне так к ним подобраться?
Не спеша приготавливаю гранаты, не метаю, подкидываю их, подкатываю. Одну — под ноги крикуну с телефоном, барону, ёпта, этого табора, две — на противоположные стороны огневой. Прячу голову за срез земли.
Хлопок, хлопок, хлопок. Спрыгиваю вниз, ППШ в руках дёргается, как живой. Враги дёргаются, умирая, верещат. Прохожу по огневой, поливая врагов пулями ППШ.
Копчик зажгло, резко стало неприятно. Оборачиваюсь — вспышка в глазах. Вспышка боли в лице. Красная пелена и звон в ушах. Занавес красного бархата.
Я жив? Я — думаю, значит — существую. Что это было? Взрыв? Нет. Удар в нос. Очень крепкий удар. Миг дезориентирования стоил мне выбитого из рук автомата.
Ничего не вижу — пылающая болью кровавая пелена застит глаза. Сразу — сопли, слёзы, кровь во рту, на лице. Выработанным рефлексом — ухожу в глухую защиту. Смешно. Если он вооружён — что ему этот блок из рук?
Он — один. Я — чувствую, где он находится. Не стреляет. Нет оружия? Поднимет! Тут его до... навалено! Вам — до пояса будет!
Не дать! Отталкиваюсь спиной, наношу удары ногами. Отбивает. Трясу головой — чуть проясняется. Я его вижу! Теперь — не пропаду! Он держит руки — внизу. Взгляд — там же. Резво я его пинал. А теперь — рукой. Кулак мой должен был ему попасть в кончик челюсти — он успел среагировать — отдёрнулся. Удар смазанный. Не беда — у меня ещё есть. Осыпаю его градом ударов руками и пинаю в колени. Не глядя. Но ощущению, где должна находиться нога. Один раз — попадаю. Его качнуло, тут же проходит удар в голову.
Рано обрадовался — я тоже пропускаю удар. В челюсть. Единственное на что успеваю — чуть опустить голову. Крепко так он мне вмазал, как петарда в голове взорвалась. Терпеть! А если бы не по зубам, а в подбородок, как он и хотел?
Наношу удар под его "переднюю" руку, прошло в корпус, он чуть съёживается, чуть опускает руки. А вот тебе лоу-кик в голень — руки ещё чуть дернулись. А теперь — два быстрых, но лёгких тычка в лицо. Поднял руки? На тебе удар в пах! Тут не ринг! Тут — нет правил! И вот тебе — фаталити — локтем в затылок.
И сам на колени упал рядом с ним. Сопли, слюни, кровь, слёзы — я просто задохнулся. Схватка была такой короткой, что обошлось.
Присутствие, три тени, кувырком ухожу, подбираю ППШ, разворачиваюсь.
— Ты?
— Свои! — выдохнул я и сел на задницу, заходясь в кашле. Не в то горло попало, с перепугу.
Политрук и 3 бойца. Политрук осмотрел дело рук моих, пальцами расставил бойцов.
— Этот — живой, — указал подбородком на "боксёра", — здорово дерётся. Но — глупый. С кулаками на меня полез.
— Где Шестаков?
— Нет его больше. И пулемёта — нет. Эти уроды и убили. Отомстил. Ха, а вот и сапоги мои!
Это я увидел, что ноги "боксёра" — не меньше моих. И сапоги — справные. Не то, что у меня — кирза ботинок убитая настолько, что завхоз авиаполка, тот ещё жмот — не пожалел, выдал, зная, что не отчитается. Списанные, видимо. Стал стягивать сапоги.
— Отставить мародёрство! — крикнул политрук.
— Ты, гражданин начальник, чё разорался? У него всё одно — отберут. А ты мне новые — справишь? Есть такой размер?
Я ему продемонстрировал свою стёртую подошву. Отвернулся он. Молча. Стянул я сапоги, переобулся.
"Боксёр"-цыган пришёл в себя, повозился, сел, тряся головой. С удивлением оглядел меня, политрука.
— Хенде хох! — заявил я ему.
Он разинул рот, но руки поднял.
— Обувайся, — сказал я ему по-русски. Понял, опять же, замотал портянки, натянул мои ботинки. Вяжет проволоку, что я использовал вместо шнурков.
— Давай, грохнем его, — предложил один из штрафников.
— Но-но! Это — моя корова! Иди, себе налови — и делай, что хочешь! А мне — искупать грехи надо. Мне тут — четыре пожизненных повесили.
— Четыре пожизненных? — повеселились бойцы. Пока политрук увлечённо смотрел в сторону, они потрошили карманы трупов.
— А то! Да и уважать себя этот цыганёнок заставил. Надо же — меня пробил! Молодец! Пусть живёт. Может быть, ещё и цыганочку спляшет. Ай-ла-лэ-ла-лэ!
— Ящики с минами он притащил. Вот и безоружен оказался. Сидел бы ты сейчас тут... — качает головой политрук.
Противника — выбили. Гаубицы румын — разбили миномётами. Танки наши и стрелковые роты — попёрлись штурмовать вторую линию обороны. Мы остались на занятых позициях. Ввиду понесенных потерь. От роты — половина. Кого-то закопаем, большинство — по госпиталям и в строевые части — искупили кровью.
Мародёрство! Война без сбора лута — беготня скучная.
Мой пленный цыган тащил два набитых вещмешка. И я — свой. Я его конвоировал в тыл. Сдавать. Скатку свою подобрал — не гоже добром разбрасываться.
Знаете, кого в тылу я встретил? Давешнего председательствующего трибунала. Он устало смотрел, как грузили нашего ротного старшину. Без ремня, руки за спиной связаны. Вот это поворот!
— Во, блин! И кому теперь это чудо сдавать? Не отпускать же? Цыгане — ищи ветра в поле, — вслух удивился я.
— Ты? — обернулся председательствующий.
— Я? — удивился я. Как он меня узнал? Видел он меня — один раз при обманчивом свете чадящей гильзы, а морда у меня сейчас — не приведи Боже! Нос — как клюв той кавказкой птицы, маленькой, но очень гордой — распух, морда — тоже распухла, глаза затекли фингалами, губы — как сардельки. Даже говорю с присвистом и пришамкивая.
— Выжил?
— Почти. Напарник вот мой — нет. И мне, вот это вот, чудо в перьях — нос сломал. Дерётся — будь здоров!
— Да и ты подраться — мастак.
— Есть такое. Как говорил мне тренер — рукопашный бой на войне понадобиться, только если ты, как последний дятел, потерял пулемёт, автомат, пистолет, гранаты, лопатку и нож — и встретил такого же долбоящера, как и ты. Вот, сошлись же звёзды! Как два барана бодались рогами, когда под ногами — гора оружия.
— Вон даже как? А что ж он не связан?
— А это барахло — мне тащить? Старшине хотел сдать. А вижу — старшина-то — тю-тю.
— Тю-тю, — кивает председательствующий, — Вор — старшина ваш.
— Бывает. Что делать теперь, гражданин начальник?
— Этого — давай сюда. А в мешках что?
— Галантерея. Кольца, цепи, награды — говорят из драгмета. И сбруя кожаная. И ещё всякое. Всей ротой собирали. Нам украшения — без надобности, а парни говорят — переплавят и в Америке тушёнку купят. Не в землю же зарывать с этим румынским куриным помётом.
Да-да, наш ротный — всё видит. У него — не забалуешь. У него мародёрство поставлено на контроль. И на поток. Что в карманы не влезло — сдай в общак. Драгмет — вообще не обсуждается. И зачем оно тебе, баран? На тебе по почкам, чтобы в мозгах просветлело! Чтобы быстрее дошло — на в печень! Тебя завтра убьют — а Родине драгмет нужен. Капиталисты за "спасибо" тушёнку тебе, дармоеду, не пришлют. У них, кровопийц, так — кому война, а кому — мать родна.
— Верно. Давай, тоже. В штабе — сдам. А тебе — зачтётся.
— Да, ладно. Мы — не гордые. А закурить не будет?
— А выпить и пожрать? — усмехнулся председательствующий, доставая полпачки папирос, протягивая мне, — забирай. Как же ты, такой шустрый, драчливый, в плен попал?
— Как обычно — взрыв, очнулся — плен. Бывает.
— Бывает, — согласился председательствующий, — так ты больше — не попадай!
— Сам не хочу. Мне их санаторий — не понравился. И вам, гражданин начальник — не советую.
— Нас, евреев-комиссаров — и так в плен не берут, — махнул рукой председательствующий.
— Может и к — лучшему. Разрешите идти, товарищ комиссар?
— Да-да, — задумчиво сказал он, смотря мне в след.
А вот это — мне не понравилось. Прям, пониже поясного ремня, корма зачесалось. От них, евреев — одних бед и жди. И зачем он про своё иудейское комиссарство ввернул? Реакцию мою посмотреть? Зачем? И взгляд его жгёт. Аж чешется, сил нет терпеть. И на его глазах — неудобно срам чесать. Хотя...! Кого я обманываю! Зачем?
Вот — кайф! Аж прихрюкнул.
На восток!
Танки, конница, орудия на привязи, пехота в грузовиках — все на запад! Догонять те мехкорпуса, что уже гонят перед собой волну этих холуёв натовских, тьфу — рейховских, будут обеспечивать им, танкам, фланговое прикрытие.
А мы, как самые косячные — на восток наступаем. Наоборот.
Соврал, конечно, ротный. Мы — не острие. Острие — там, западнее. Но, наступает весь фронт. И не один. Оттуда, из степей южных, ударил другой фронт. А Сталинградский будет давить, держать, чтоб не сбежали из города. Конечно, этого до нас не доводили, но я же в школе учился, кино смотрел. Сталинград же! Кто не знает Сталинград?
Это — то самое контрнаступление на Волге по окружению Сталинградской группировки противника. Оно самое! Вот мы и замыкаем кольцо со стороны города. Не мы одни, конечно. Целыми армиями. Но, мы же штрафники! Мы — впереди. Проводим разведку боем, своими руками нащупываем в этом долбанном снегопаде противника.
Нас пополнили, прислали под две сотни накосячивших. Почему так? Как стояли в обороне — нет косяков, пошли в наступление — две сотни за пару дней! Что, от страха у народа — шифер отъезжает?
У нас — новый старшина роты. Дядька этот мне — сразу не понравился. Как глянет — до печёнок пробирает. Всё пристаёт с какими-то каверзными вопросами. В душу лезет. Ко мне — больше всех. Что я — самый левый что ли? И бородку он троцкистскую отрастил. Хотя, у Ленина — такая же была.
Мне этот старшина выдал новый пулемёт. Новый, потому что взамен чешского уёжища. Да и по дате выпуска — новый. И модель — новая ДП-42. Тот же Дегтярь, но у него теперь сошки вперёд вынесены, к пламегасителю, конструкция упрощена, потому темп стрельбы снижен. И ствол — несменный, несъёмный. Да, добавлена пистолетная рукоять, как на ДТ. И приклад не из цельного куска дерева твёрдых пород, а из прессованного пиломатериала. Новый, но — уже бэушный. Коцаный, чиненый. То есть, был повреждён в бою и отремонтирован.
Кстати, не знаю — связанно это со старшиной или нет, но в щах наших котелков появились прозрачные волокна мяса и плавающие пятна навара, а каши золотились тающим маслом. Или маргарином. Сухпай дают. По банке тушёнки в лицо. В сутки! Тушёнка — американская. Жир сплошной. Так есть — невозможно. Тошнит. ГМО, наверное. Или кокосовое, пальмовое масло. Ха-ха! А кашу заправить — язык проглотишь. Надо только не зевать, пока каша не остыла, чтобы жир растворить. И, в целом за день, буханка хлеба. Пусть, и из муки с молотой соломой и опилками, но — 3 раза по 1/3.
И у меня — новый напарник. Телок по имени Саша. Толстый интеллигент в очках власовских. Абсолютно оторванный от реальности ботан. И жутко болтливый. Треплется и треплется. И ему начхать — слушаешь ты или нет. Потому и знаю о нём всю его неглубокую подноготную. Как радио — не заткнёшь. Хотел Авторадио окрестить — было уже. Неприятные воспоминания. А этот, как Птица-Говорун. Та самая, что отличается умом и сообразительностью. Хорошее погоняло, но он пришёл уже с прозвищем.
Знаете за что попал в штрафники? Пытался хахаля жены застрелить. Как вы думаете — у него получилось?
Он учился в институте, подрабатывал библиотекарем там же, там же и женился, внезапно для себя, на дочери декана. Толстой, несимпатичной, но жутко падкой до шпили-вили девахе. Она как-то в библиотеке подскользнулась, упала на него, подвернула себе ногу, он её проводил до комнаты в общаге, где, совершенно случайно — искра пробежала — и вот она ему сообщает радостную весть — он станет папой. Ржали в сотню глоток. Всей ротой. Долго-долго. А это чудо — смотрит, глазами хлопает, не понимает.
Ну, так вот — скоропалительная свадьба, радостный папаша невесты, и вот, это чудо очкастое — архивариус института. Работа, семья, дом — полная чаша, всегда полон друзей, застолье (декан отоваривается в отдельных магазинах, куда простому пролетарию нет дверей), танцы до упада, спиртное рекой. А гости какие — поэты, художники, актёры, режиссёры! Творческие личности, свободные нравы. Благо — дочка не мешает — живёт постоянно в доме деда с бабкой — у декана площади позволяют. Что за страна — целый архивариус вынужден ютится в двух комнатах коммуналки! Гостей положить — негде. Так и норовит кто-то из перебравших гостей упасть на супружеское ложе. Никакой жизни! К жене пристать негде. А у неё вечно — то нельзя, то голова болит.
Опять ржание сотен глоток. Опять глазами хлопает.
И тут — война! Его, как работника умственного труда — должны были освободить от воинской обязанности — нет, загребли вместе с остальными работниками института. И, изверги — заставили руками копать глубоченные продольные ямы в Подмосковье.
А жена — там одна осталась! И некому её защитить. Как она может отбиться от домогательств своего начальника — завсклада? Нет же рядом защитника. Он, муж, зазноба, как последний бык деревенский — ямы роет. Так она и сказала, когда он явился домой и застал в их постели чужого мужика.
Он пытался его застрелить — прострелил себе ногу. Из винтовки. Колено. Это как? Даже представить себе не могу. Вот теперь и ходит под погонялом — Ворошиловский стрелок. Или просто — Стрелок.
Суд, где, вот несправедливость — ему присудили штрафную роту. Откуда он знал, что этот гулящий человек — старше по званию.
— А знал бы? Не стал стрелять?
И не знает что ответить. Везёт мне на дураков последнее время.
— Лучше бы ты себе не ногу, а голову прострелил, — говорю я ему.
— Почему? — удивляется.
— По качану. Проще было бы. Всем, — говорю ему, машу рукой.
Обижается. И молчит. Слава Рояле-посылателю! Пять минут молчит. А потом — опять тараторит. Шайсе!
После излечения — исполнение приговора. И вот он — здесь. Как белая ворона. Беспомощный, как младенец. И как такие выживают? Почему с голода не передохнут? И этот — жив до сих пор. Всю эпопею битвы за Москву — он в тылу, по госпиталям. Год лечили ногу — как такое возможно? Как так себе ногу прострелить? Эквилибрист, ёпта!
Может, врёт? Валенком прикидывается?
Одним словом — бесит он меня. До трясучки. Одним видом своим оплывшим. Как можно так отожраться в голодном тылу? Подумать спокойно не могу рядом с ним. Прямо, коротит меня от него.
Попросил ротного убрать этого поросёнка от меня — пока до греха не дошло. Отказывает в категоричной форме. Посылает, если уж прямо говорить. Никак не объясняя своего решения. Просто — иди в туман — и всё!
