В принципе, знала, что он должен вернуться со дня на день. Лидуся об этом часто заговаривала. Но за два года я успела отвыкнуть от Ивана. Нет, не забыла. Все время помнила. Только старалась не думать о нем, старалась строить свою жизнь так, как будто Ивана и в природе не существует. Его возвращение казалось далеким, не слишком реальным. Поэтому и вызвало настоящий шок.

Всю ночь напролет мне пришлось бороться с собой, со своими чувствами. Я то собиралась в дальнейшем делать вид, что мы незнакомы вовсе, то хотела бежать к Ивану с объяснениями. А что? Может, через два-то года он изменился? И решение свое изменил? Людям свойственно менять не только решения, но и мысли, чувства, принципы. Ха! Людям вообще — свойственно. Но вот Ивану... Нет, Иван не способен. Не человек, а плита железобетонная. Идти к нему — значит напрасно унижаться. Ведь наговорит... наговорит... Таких слов! Что ни слово, то пощечина. А вслед мне смотрел... Мало ли кому он вслед смотрит? Есть индивиды, которым нельзя свою слабость показывать. Они от этого лишь выше нос задирают. Да и любовь ли у меня? Влюбленность еще не любовь. Придумала что-то, сама себя накрутила... Будь это настоящее чувство, разве смогла бы тогда прожить без Ивана целых два года? А я прожила. И очень неплохо прожила. Почти спокойно. С другим вот теперь встречаюсь.

Я вертелась на кровати с боку на бок, пытаясь справиться с собой. Только холодный анализ, только трезвый расчет мог помочь в этой борьбе. Собрать в кулак всю волю. Заставить себя делать так, как надо. И жить так, как надо. Отношения с Иваном к добру не приведут. Заранее известно. Не могут привести. И вот их как раз не надо.

У меня хватило решимости. Собрала волю в кулак и к утру вышла победительницей из этой борьбы. Любовь убить нельзя. Нет. Но загнать в самый дальний уголок души и безжалостно придавить пяткой можно. Мне это, по крайней мере, удалось. Утром я встала, осознавая, что могу спокойно смотреть Ивану в глаза.

И правда! Почти равнодушно здоровалась с ним при случайных встречах. Почти не завидовала цветущей от счастья Шурочке Горячевой. Да она, кстати, очень быстро скисла. Так что и завидовать было нечему. Я стала редко заходить к Лидусе, заранее узнавая, дома ли Иван. Все больше по телефону ей звонила. К тому же дел появилось — невпроворот! Готовилась к экзаменам в институт. Теперь-то я не могла себе позволить не поступить. Вот и сидела за учебниками, как проклятая.

Никита умотал в стройотряд. Плакаться в жилетку на разные трудности было некому. Пришлось справляться без чьей-либо помощи. Родители помочь ничем не могли, зато ходили на цыпочках, старались не мешать. Умилялись тому, что я сама себе установила строгий режим. Если бы они знали, как часто нарушался этот порядок! Учебник Розенталя пришлось читать шесть раз кряду. Из-за постепенного перекочевывания моих мыслей в запретную область. И все же экзамены я сдала. Три "пятерки" и одна "четверка". Получила извещение о зачислении на первый курс филологического факультета. На радостях мать с отцом наградили. Совсем запамятовали, что еще недавно были категорически против моего предполагаемого учительства. Повезли на три недели в Сочи. Где только средства нашли?

Я впервые оказалась на юге. Впервые видела горы и море. Впервые ела хачапури и пила легкое виноградное вино. Повезло — попала в "бархатный сезон". Купалась, каталась на водном велосипеде, моталась на экскурсии, отбивалась от непрошенных кавалеров. Родители не мешали. Они вдруг забыли про меня, занялись собой, предоставив мне относительную свободу. Я носилась по городу и его окрестностям, собирая впечатления. И только дважды загрустила. Оба раза был шторм баллов по шесть. Тяжелые, будто свинцовые волны грязной пеной обрушивались на волнорезы, гнали к берегу щепки, коряги, комья водорослей. Я уныло бродила по пляжу, рассматривая выброшенных на гальку медуз. Ветер трепал волосы, рвал платье. И казалось, что где-то там в море уплывает от меня что-то очень важное. И уже никогда не вернется. Тогда я тосковала, рвалась в Москву. Но шторм проходил. Сквозь рваные тучи сразу проглядывало солнце, Сочинский маяк опять выглядел ослепительно белым. Чайки тоже выглядели ослепительно белыми, с резкими, пронзительными криками носясь над волнами. Исчезала тоска. Снова наваливались яркие, карнавальные впечатления. И они, эти впечатления, отвлекли. Помогли окончательно справиться с сердечной болью, успокоили. Или я просто обманывала себя?

Осень завертела, закружила еще больше. В школе я училась хорошо, но без особого интереса. Институт открыл для меня необыкновенный, сверкающий мир. Мир настоящей литературы и науки, мир поисков и открытий. На первой лекции декан, откашлявшись, сказал:

— Забудьте все, чему вас учили в школе.

Он оказался прав. Столько нового, волнующего, захватывающего свалилось на мою голову. Новые знания, новые отношения, новые мысли, новые люди. Было над чем подумать. Правда, на первых порах приходилось нелегко. Однокурсники выглядели более развитыми, начитанными, искушенными. Многие из них были отпрысками людей, занимавших довольно высокие ступени на социальной лестнице "Совка". Так они называли нашу страну. А я — девочка с рабочей окраины. Даже с термином "Совок" столкнулась впервые. Приходилось мириться с высокомерием сокурсников, брать другим. Хотя бы отличным знанием русской классической литературы, к которой многие относились брезгливо. А еще — свободным владением французским языком. На занятиях я легко и просто болтала с преподавательницей французского. Она меня даже освободила от посещений. Ну, да! Как же! А постоянная языковая практика? Бабушка, — спасибо ей и за русскую литературу, и за французский, — всегда говорила, что без постоянной практики язык забудется через неделю. И все же при этом пришлось наверстывать, наверстывать упущенное... Сразу после занятий в институте я отправлялась в библиотеку. Засиживалась там до закрытия. Домой возвращалась поздно. Мама возмущалась. Твердила, что нельзя превращать родной дом в гостиницу по будням и в читальный зал по выходным. Отец совещался с Никитой по поводу такой "ненормальности". Никита хохотал. Советовал им отстать от меня. Пусть, дескать, учится, если ей так нравится. Мама не слушала Никиту. Она даже начала симпатизировать Широкову, который не оставлял бесплодных попыток вытащить меня "из сетей проклятой науки". Высокопарные выражения Генки меня смешили, его усилия оставляли равнодушной. Мне было интересно учиться. И я училась взахлеб. Во втором семестре у меня стали появляться друзья на курсе. Жизнь казалась отличной штукой. Все люди замечательные и добрые. Предметы все интересные. Ну, или почти все. Преподаватели прекраснейшие. Аудитории чудные. Особенно Ленинская. Даже обшарпанная пельменная во дворе перед зданием института — классное заведение, где можно плотно и недорого пообедать, не теряя при этом много времени. И вдруг...

Как гром среди ясного неба — случай с Юрием Петровичем Росинским.

Юрий Петрович вел в двух группах семинар по истории КПСС. Я сначала удивлялась, зачем это филологам? Мы же не историки. Но умные люди мне все популярно объяснили, и я удивляться перестала. А потом уже и не жалела. У Росинского семинары были захватывающими. Он имел доступ в архивы партии. Выдавал нам на занятиях уйму такого, чего нигде не прочтешь и тем более не услышишь. Позволял студентам комментировать многие исторические факты, как хотелось. Выдвигал лишь два требования: думать самим и свои выводы жестко аргументировать. Нередко можно было наблюдать такую картину: Росинский, с неуловимой лукавинкой в лице, покачиваясь с пятки на носок, стоит у доски. На доске меловые схемы. Он вполне серьезно замечает:

— Я вот слушаю вас и удивляюсь. Вы, Богатырев, воспитанный советской властью молодой человек , по своим убеждениям, оказывается, — кадет.

Коля Богатырев, невероятного роста и сложения, точно так же покачиваясь с пятки на носок, поглядывая на Росинского сверху вниз, точно так же серьезно отвечает:

— Вы сами, Юрий Петрович, по убеждениям — левый эсер.

Группа заливается смехом. Росинский же невозмутим.

Неожиданно Росинский пропал. В конце апреля. Семинары у двух групп не проводились. Мы сначала не придали этому значения. История КПСС — предмет не профилирующий. Может, заболел человек? А замены нет, так как заменять некому. Но в один из пасмурных дней, сразу после майских праздников, перед третьей парой в полупустую аудиторию влетел Вовка Соловьев. Взъерошенный, с выпученными от ужаса глазами. Громким шепотом объявил:

— Ребята! Росинского уволили! И, наверное, посадят!

Мы кинулись к Соловьеву. Пусть объяснит свою брехню.

Бедного Вовку чуть не растерзали, но информацию вытрясли. Оказывается, он болтался в деканате по каким-то там своим делам и стал невольным свидетелем разборки среди преподавателей. Профессура так возбужденно бурлила, что Вовкино присутствие осталось незамеченным. Дело в следующем. Из возмущенных реплик и оскорбительной перепалки стало ясно — на Росинского настучали. И настучали непросто. Какой-то студент застенографировал последний семинар Юрия Петровича. Нет, не законспектировал, а именно застенографировал. И отнес свои записи в первый кабинет товарищу Жучкову.

Про товарища Жучкова знали все. Нас о нем предупредили в первые дни учебы. Особист. Выполняет функции строгого кагэбистского надзора. Мы тогда еще много шутили по этому поводу, не принимали всерьез необходимость этого самого надзора. И вот, нате вам! Но самое ужасное то, что донес кто-то из нашей группы. К прискорбию, фамилия этой подленькой душонки осталась неизвестной.

— Теперь ни один "преп" не хочет идти в нашу группу на занятия. Боятся, и на них настучат, — горестно закончил Соловьев свое повествование.

Мы бурлили весь день. Митинговали, пока не пришли на занятия вечерники. Дома я, не надеясь на свою память, схватилась за тетрадку по истории партии. Конспектировала на всех предметах добросовестно, почти дословно. Пролистала записи. Потом перечитала внимательнейшим образом. Ничего, что можно инкриминировать как угрозу существующему строю. Просто Юрий Петрович учил нас быть честными. Только и всего. Значит, честным быть опасно? Значит, честным быть нельзя? Я жалела Росинского до слез. И боялась за себя. Мне становилось страшно, стоило подумать, за что может пострадать каждый из нас. От незнакомого страха першило в горле и потели ладони. Мысли разбегались в разные стороны. Молчать. Ни с кем никогда больше не обсуждать серьезных проблем. На вопросы отвечать отрицательно и уклончиво. Может, вообще говорить меньше? Тогда лишнего не сболтнешь.

И еще кое-что было страшным. Ладно бы стукачом оказался один из преподавателей. Они люди пожилые. Сложились как личности, наверное, еще при Сталине. У них свои, устаревшие взгляды. Но провокатор — студент-первокурсник! Кошмар!

Наша группа тяжело переживала свалившийся на нее позор. История скоро разнеслась по всему институту. Два факультета, обосновавшиеся в главном здании на Пироговке, — наш и исторический, — показывали на группу пальцами. Все. От первого до пятого курса. Брезгливо обходили стороной. Даже аспиранты, придя на занятия, странно принюхивались, словно пахло помойкой. Знакомые с других факультетов не давали даже прикурить. Если встречались на улице, они делали вид, что не узнают. А нам и комплексовать по этому поводу было особо некогда. Мы все дни занимались выяснением отношений. Проводили собственное расследование: кто заложил Росинского? Любимец Юрия Петровича Коля Богатырев как-то грустно пошутил:

— Вы не находите, что и мы наконец вплотную столкнулись с традиционными вопросами русской интеллигенции?

— Какими? — равнодушно спросил кто-то.

— Кто виноват? И что делать?

Шутку оценили. Немного поулыбались. Улыбки, правда, вышли довольно натянутые. И снова ожесточились через минуту.

Это были кошмарные дни. В группе воцарились всеобщее недоверие и подозрительность. Ребята внимательно вглядывались в лица друг другу. И в глазах каждого откровенно читалось: "Кто? Не ты ли?" Естественно, тут не до учебы. Вяло закончили семестр. Вяло сдавали сессию. Никому ничего не хотелось.

Я долго страдала в одиночку. С откровенной подлостью не встречалась раньше никогда. Нужно было переварить. Переваривала. Носила все в себе. Но как-то не выдержала. Поделилась с Никитой. Тот аж присвистнул. Не торопился, обдумывая услышанное. Наконец высказался:

— Первый раз сталкиваюсь с подобным. Знаешь, переводись от греха подальше на другой факультет. Или в другой институт. Есть же еще? Крупской, вроде бы? Уж если в вашей группе стукач завелся, вы все потихоньку за своим Росинским отправитесь.

— Ты что? — испугалась я. — Если переведусь, тогда все на меня подумают!

— Ну, не знаю, — пожал плечами Никита. — Не знаю, что еще посоветовать.

Он хмурился. Пошел на лестницу курить.

Вот, пожалуйста. Никита — умница. Но и он беспомощен в такой ситуации. С кем бы еще посоветоваться? Может, с Лидусей? Была суббота. По субботам Лидуся отрабатывала практику на АТС. Их рано отпускали. И она приходила домой еще до обеда. Наверняка, застану. Иван работает. У них на заводе шестидневная рабочая неделя. Раньше семи он домой не явится. А тетя Маша с Василием Сергеевичем? Ну, они не в счет. Так что успеем поговорить.

Лидуся обрадовалась. Я и не ждала такой радости. Это было приятно. Она суетилась возле меня, не зная, где лучше посадить и чем лучше угостить. И мне вдруг открылось, что приди Лидуся ко мне, я, наверное, вела бы себя похоже. Тотчас решила не говорить ей, по какому поводу пришла. Ни к чему грузить ее своими проблемами.

Мы сели пить чай в большой комнате. В семье Лукиных вообще любили чаевничать. Специально для чаепитий варили кучу самых разных варений. В буфете у них не переводились печенье, сушки, конфеты, пастила. И вот мы пили чай, грызли сласти и болтали. Лидуся рассказывала о своей учебе, о практике на АТС, о Пескове. Андрюша Песков после школы поступил в МИФИ и как бы забыл о Лидусе, а теперь вот неожиданно вспомнил. Начал ухлестывать. Мы посмеялись над незадачливым кавалером. У Лидуси на примете давно имелся другой. Работал мастером на АТС. Звали его жутко — Ильей.

— А ты что такая невеселая? — наконец заметила Лидуся.

— Да, так... Настроение поганое. Настолько поганое, что впору напиться, — честно созналась я.

— Правда? — Лидуся даже в ладоши хлопнула от непонятного мне удовольствия.

Оказывается, ей давно хотелось попробовать крепкие спиртные напитки. Но все не решалась. Страшно. Тем не менее, когда мать с отцом последний раз варили самогон, она стащила у них одну поллитровку и надежно спрятала. Так, на всякий случай... Вот он и подвернулся, этот случай. Допустимо же разочек попробовать? Вдвоем не так боязно.

Я поначалу отказывалась. Лидуся умела убеждать. По ее словам, тетя Маша с Василием Сергеевичем уехали в деревню на все выходные. Ивана, скорее всего, не будет до ночи. Он частенько после работы, не заходя домой, отправляется к друзьям. Друзья, правда, странные какие-то. Ну, Бог с ними! В общем, вряд ли кто-нибудь помешает. Да и не будем же мы напиваться? Так, по чуть-чуть. Я махнула рукой. Дескать, давай.