А у нас во дворе

На следующий день, к вечеру, в свои приёмные для посетителей часы, я, принимая Воронина, усиленно взрослела. Одного не могла — улыбаться ему, быть с ним мягкой и приветливой. Никак не получалось.

— Забери из ментуры своё заявление!

— Не заберу, — Славка был категоричен до отвращения.

— Зачем тебе это нужно? — я подтянула под себя ноги, завернулась в одеяло. От Славкиного присутствия меня познабливало. — Не будь скотиной!

— А зачем ты их защищаешь? — вопросом на вопрос сердито ответил Воронин. — Ты из-за них ослепла.

— Не люблю, когда мне напоминают, что я инвалид.

— Извини, — в голосе у Воронина особого раскаяния не слышалось.

Эх, не то сказала. Надо было кое-что напомнить. Например, что, по большому счёту, виноват в моей слепоте всё-таки он. Его длинный и бесчестный язык, прежде всего. Ещё Славка позволил себе спрятаться за моей спиной, бросил перед Витькиным кулаком, шкуру свою спасал. Когда он в сторону отшатнулся, мог дёрнуть меня за собой, и ничего бы тогда не случилось. Так ведь нет, только о себе, любимом, думал. А Логинов не хотел, чтобы я даже видела драку, про участие вообще говорить нечего.

— Ладно, проехали... Забери заявление!

— Не заберу. Это моя месть!

— Чего, чего? — я бы вытаращилась, если б могла. Во, залудил!

— Месть, — пафосно повторил Воронин.

— Тебе что нужнее: отомстить или на мне жениться? — я слишком давно знала Славку, чтобы потрафлять его слабостям и позёрству. Особенно после известных событий.

— И то, и другое, — признался он.

— Много хочешь. Кто много хочет, мало получит. В нашей ситуации — вообще ничего. Выбирай что-нибудь одно.

— Тошка! — встревожился Славка. Эк его жадность распирает. Ему, как и Лавровой, подай всё и сразу. И погуще, погуще. Перетопчется.

— Я сказала: выбирай!

Он разгуливал по палате, весело строил планы на будущее и в упор не хотел замечать, насколько мне при этом не радостно. Знай он, что это я именно Логинова пытаюсь отмазать, удавил бы собственноручно.

Я напрасно почувствовала себя несколько успокоившейся. Нашёлся вместо Воронина человек, способный и, главное, готовый удавить меня собственноручно. Человек этот был Шуриком Родионовым.

Шурик, не на шутку обиженный и давно не навещавший меня, вдруг через день возник без объяснений и расшаркиваний. И в самом боевом настроении. Не навещать пришёл, ругаться.

— Тоха, ты что, совсем свихнулась? — кипел он, входя в палату, словно не было в нашем последнем разговоре никакого перерыва. Вот, пожалуйста, опять. И лечит, и лечит. Лекарь долбанный.

— Здравствуй, Шурик. Я тебя тоже очень люблю, — хохотнула, мысленно вообразив себе взъерошенного Шуру. Эдакий воинственный птах. — Вечно тебе что-то да не нравится. Что на сей раз?

— За каким чёртом ты дала согласие Воронину идти за него замуж?

— Вот ты о чём, — весёлость мою как корова языком слизнула, нашёл же Шура самую пакостную, самую омерзительную тему. — Он заявление из ментуры забрал?

— Откуда я знаю? Вообще-то, заяву его предки подавали, он пока несовершеннолетний, — Шурик двинул стулом, сел. — Так за каким чёртом?

— Тебе вежливо сказать или честно? — я потихоньку поползла в уныние. Выходит, зря с Ворониным торговалась? Нет уж, пусть срочно со своими предками разбирается. При первом удобном случае поставлю ему жёсткое условие.

— А ты можешь честно? — несправедливо обидел меня Шурик. Я решила не обижаться. Взрослый человек не должен по мелочам заморачиваться.

— Представь себе, могу иногда. Договор у нас с Ворониным деловой. Он заявление забирает, а я за него замуж иду. Стоит это лагерной отсидки для Логинова? Заодно и для Витьки с Борей? Как думаешь?

Шурик присвистнул. Деньги высвистит. Эта примета тоже часто работала. Я прикинула, у кого из кармана деньги тиканут? У меня своих нет, у родителей только. Они у предков сейчас без всякого свиста в трубу вылетают. Значит, у Родионова денежки ноги вставят.

— Но ведь это можно было как-то по-другому уладить, — опечалился Шурик.

— Ты знаешь, как? — возразила я, одновременно надеясь, — Шура знает. Замуж за Воронина мне ну очень не хотелось, ломало всю, плющило и колбасило. В ожидании навострила уши.

Шурик, совершенно очевидно, размышлял. Мне казалось, я отчётливо слышу, как туго и со скрипом поворачиваются шестерёнки в его черепушке. Процесс не затянулся.

— Антоша, тут подвох. Секи сама: его предки писали, что он твой жених. На самом деле и в помине не было. Следовательно, заява — туфта. А теперь она стала действительной. Не заберут они её, обманут.

И подставят сынулю? Маловероятно. Впрочем, чем чёрт не шутит...

— Пусть попробуют, — угрюмо пообещала я. — На уши встану, но найду способ их наказать. Сама на них заяву напишу в парторганизацию по месту работы. И всё, как есть, обрисую. Однако, не думаю, что обманут. Для них честная сделка выгодней. Кроме того, Славка тогда должен будет, как истец, на суде присутствовать. И я. Как свидетель и потерпевший. Они же планируют нас со Славочкой на всё лето в Болгарию отправить.

— Купили тебя? Да? — окрысился Шурик мгновенно. — За Болгарию купили?

— Пошёл вон, дурак, — сказала ему ровно. — На что слепому телевизор? Мне теперь без разницы, где купаться. В море или в ванной — одна хрень.

— Извини, не подумал... Послушай, Тоха, — Шурик подошёл и присел рядом со мной на край кровати, пружины сетки тихонько крякнули. Маленький, а тяжёлый. — Давай наконец поговорим. Обо всём. И поговорим спокойно, без твоих фокусов и дурацких подначек.

— Ой, как вы все мне надоели с разговорами, — я тихо косела от перспективы, зная Шуру. — Ладно, шут с тобой, давай говорить. Предупреждаю сразу: насчёт подначек ничего обещать не могу. Они помимо воли вырываются.

— Тебе нельзя быть с Ворониным, — проникновенно начал Шурик. — Особенно после всего случившегося. Серёга его убьёт.

— Тогда его посадят, — как лицо якобы мало заинтересованное резюмировала я. Внутренне сжалась. Впервые за долгое время кто-то произнёс при мне имя Логинова. — Кстати, он уже пробовал.

— Так ведь ты не дала.

— Не ты, а мы, Шура. Не передёргивай.

— Славка тебя не любит! — не удержался в рамках спокойного обсуждения Родионов. — Ты хоть это понимаешь?

— Здрасьте, приехали! Ты всегда лучше знаешь, да? Между прочим, Воронин ко мне почти каждый день приходит. Цветочки таскает, апельсины тоннами. Рахат-лукум из розовых лепестков достал. Угощайся, — я нашарила на тумбочке небольшую коробку, протянула её в сторону Шурика, моя рука повисла в пустоте. — А где же твой хвалёный Логинов? Прячется от правосудия?

— Антош, — заколебался Родионов, голос его стал растерянным, — но ведь он же... Ты до сих пор ничего не знаешь?

— Что, уже сидит? — тускло съехидничала я.

— Не дождёшься, — вскинулся Шурик.

— Так где же твой вечный подзащитный? — и снова сердце замерло от страха и надежды, вот сейчас Родионов проговорится, поведает хоть сколько-нибудь о Серёжке. Шурка добрый, он не способен издеваться над больным человеком.

— Не скажу.

— Больно надо. И говорить о нём не хочу, — я совершенно по-детски закинула крючок с глупой наживкой, в расчете, что бесхитростный Родионов возмутится моим бессовестным равнодушием и клюнет, с трепетом ожидала продолжения. Однако Шура, подобно старому, толстому карасю, обнюхав приманку, не клюнул, вильнул хвостом и в сторону. Помялся смущённо, повертелся, задев меня коленкой, и осторожно промямлил:

— Я вот, собственно, чего хотел... Меня тут знакомые люди предупредили... которые с предками Воронина накоротке общаются... Славка же в МГИМО поступает? Считай, поступил, место для него держат. А там принято на своих жениться. Либо мгимошницах, либо из университета. Мгимошницы предпочтительней. Такие пары после диплома назначение круче получают. Не женится на тебе твой Воронин никогда. Он, небось, песни пел, что поженитесь чуть позже, годика через четыре, поближе к диплому?

— Откуда ты знаешь? — обеспокоилась я.

— Это просто, как любимый тобой апельсин, — усмехнулся Шурик. — Он тебя всё это время трахать будет, а потом спокойно на другой женится.

— Почему именно я? Он, по-моему, реагирует на всё, что движется, — простота, с какой Шура обрисовал уготованное мне Ворониным будущее, — будто я и не человек вовсе, спрашивать не обязательно, — ошеломила. Потрясло выражение "трахать будет". Так у нас во дворе говорили применительно к легкодоступным девицам. Но я-то — не они!

— М-м-м... даже не представляю, как помягче сказать. Дай слово, что не взбесишься и глупостей не наделаешь, а будешь спокойной и мудрой, как тётушка Тортила. Обещаешь? — Шурик обнял меня за плечи и неторопливо продолжил. — Воронинская мамаша считает, что у Славочки до женитьбы должна быть постоянная женщина: из благополучной семьи, здоровая, не проститутка и в определённой степени развитая. Ты идеально подходишь. А то, что слепая, вообще на руку. Будешь благодарна и за такое счастье. На большее тебе теперь рассчитывать не приходится.

Он ещё что-то говорил, я не слушала. Замерла, униженная и раздавленная. Поэтому Славкины предки против меня ничего не имели, встречали приветливо? Чистая, без вшей, подстилка для сына? Да-а-а, подлость людская неискоренима. Так об человека ноги вытирать, воспитанно, с милой улыбочкой — это ещё додуматься надо. Цинизм — стремящийся к бесконечности. Ладно, видимо, на мне крест уже многие поставили. Но поторговаться-то можно? Не печать в паспорте, бог с ней, постель в обмен на свободу для Логинова. Если другого выхода не найдётся, соглашусь.

— Ну, пусть, — с тихим отчаянием уронила я. — Но ведь сколько-то он любит? Иначе бы вся эта история не случилась.

— Чуть-чуть, наверное, любит, — не слишком уверенно согласился Шурик из жалости ко мне. — Здесь, я думаю, больше уязвлённого самолюбия. Никто к тебе не клеится, все боятся, а он посмел.

Да, нечто в подобном духе Славка говорил, когда давал характеристику Танечке Лавровой. Ей, мол, главное — на финише первой быть. И про себя заикнулся тогда или чуть позже: мы с ней из одного приблизительно теста, одной крови. Обитатели джунглей грёбанные. Но как же верить не хочется. Ведь мы с Ворониным чуть не с яслей дружим. И я не сумела разглядеть в нём безусловной подлости, гнили. Невнимательно смотрела? У всех, чёрт подери, уязвлённое самолюбие, стремление к финишу, борьба за собственные интересы, в центре которой случайно оказалась я, сама по себе, как выяснилось, никакой ценности не представляющая. Никто, ничто и звать никак... Ненавижу. Всех ненавижу.

— А у Логинова твоего не уязвлённое самолюбие? — оскорблено поинтересовалась я, испытывая давно забытое чувство начинающей побулькивать злости, которую, кроме как на Шурика, сейчас выплеснуть было не на кого.

— Самолюбие?! — задохнулся от возмущения Шурик, отдёрнул руку, вскочил. — Да он поседел, когда узнал, что ты ослепла!

— Как поседел? — не поверила я. — Весь?

— Нет, не весь. Виски по краям поседели. В один момент. Владимир Петрович вышел и сказал твоей матушке: "Она ничего не видит, ослепла". Серёге плохо стало. Сиротин его валерьянкой отпаивал. А потом я смотрю, у него виски белые.

— Откуда ты Сиротина знаешь, — ужаснулась я. — Вы что, были здесь? В реанимации?

— Антош, — виновато сознался Шурик, — Серёга всё время здесь. Он сразу, на "скорой" с тобой поехал, твоим из больницы звонил. Пока ты в себя не пришла, он отсюда никуда не уходил. В приёмном покое сидя спал. Он одного себя во всём винит. И сейчас... Он только в институт бегает, остальное время здесь. Неужели не знала?

Я отрицательно покачала головой. Откуда? Никто и словом не обмолвился. Заговорщики. И тут меня стукнуло. Немая сиделка? Больше некому, всех по шагам знаю. Ой, ё... В туалет водила, в душевой помогала... Мама дорогая! С ложечки кормила, умывала... Ужас какой! И эта стрижка моя тифозная, волосёнки не отросшие, цыплячий пух. Вид почище пугала огородного. А истерики безобразные? Боже, стыдно-то как!

— Он почти каждую ночь возле тебя сидит, — оправдывался за Логинова Шурик.

Через две ночи на третью, если уж совсем точно. Спит праведницей. И массаж от пролежней спины, рук, ног делала... тьфу, делал. Всю меня руками изучил. От стыда теперь только повеситься осталось.

— Почему же он партизанит? Почему мне никто ничего не сказал? — спросила сдавленно, любопытство перевесило таки стыдобищу. Шурик подозрительно молчал.

— Не молчи, Шура, — взмолилась я, понимая, что всё равно сегодня будут слёзы, истерика, затем два дня кошмара с головными болями и тошнотой, терять нечего.

— Он всех просил ничего тебе не говорить. Когда тебя увозили на "скорой", перед самой твоей отключкой... Не помнишь? — вздохнул Родионов. — Ты сама ему сказала: "Я не хочу тебя знать".

— Не помню, — вздохнула я вслед за Шуриком.

— В данном случае простительно. Ты так головой хряснулась, ф-ф-ф. Звук тот ещё был. Мы думали — каюк, насквозь черепушка проломлена. А ты многое не помнишь?

— Нет, по мелочи, — терзаясь сомнениями, набралась всё же смелости спросить. — А где Серёжа сейчас? В коридоре?

— Дай ты человеку пообедать, — неправильно истолковал мой порыв Шурик. — Питаться-то он должен или почему? Если честно, я боюсь. Ты возьмёшь и опять что-нибудь выкинешь. Ты просто не можешь жить спокойно, вечно на приключения тянет. Мне до сих пор непонятно, зачем отталкивать от себя человека, которого любишь?

— Ты всегда лучше знаешь, да? С чего ты взял, что я его люблю? — мой ответ больше походил на обиженное ворчание. — Я не его отталкивала. Я себе не разрешала.

— По первому пункту скажу так: не нужно иметь семи пядей во лбу, достаточно видеть, как ты обычно на него смотришь. Одному ему невдомёк. Остальные давно просекли. Тем более, у тебя на него ненормальная реакция, — серьёзно рассуждал Шурик. — А почему ты себе не разрешала? Все нормальные девушки стараются к своему парню поближе подобраться, понравиться ему, специально его вкусы и предпочтения вынюхивают, заигрывают, а ты...

— А что я? Я — не нормальная, — у меня раньше ни с кем, даже с дядей Колей, столь откровенного разговора не случалось. Ничего себе подружка из Родионова выплясывается, что называется, картина Репина "Не ждали". — Кто я для него всегда была? Мелкая? Объект приложения педагогических способностей? Шпана. Он и не взглянул ни разу как на девушку.

— Да было сто раз. Хоть себе не ври! — Шура явно приготовился "лечить". — Ну, характерец!

— Увы, — честно и сокрушённо признала я. — Характер — дрянь. Есть грех. Со мной только Воронин и справлялся, и то — эпизодически.

— Опять про него. Хватит уже.

— Но ты же сам сказал, что ко мне только он не боялся клеиться.

Шурик, утомившись кружить по палате, вернулся ко мне на кровать.

— Во-первых, он твой старый друг. Во-вторых, те, кому ты нравилась, боялись не твоего дурного характера. Серёгу боялись. Видели его отношение. Помнишь, он обещал оторвать голову всякому, кто сунется? Вот видишь, чуть не оторвал.

Положим, он про обидчиков говорил, не про ухажёров. И про отрывание головы что-то не упомню, если речь о его педагогической клятве в кассах кинотеатра. Или он потом, за моей спиной, что-нибудь специфическое народу пообещал и мне об этом настучать "забыли", или поняли его все весьма специфически.