— Женщин не поймёшь, ты ей всё, а она тебе... Тебе самому кажется, ты лучший отец для её детей, а она сама себе отцов для своих детей выбирает, причём, чем подлее, тем более вероятно. Когда женщина любит, это видно, она глаз не сводит, по пятам ходит, тогда она для тебя всё сделает. Влюбленная женщина, как на ладони, она для своего, одного, на всё... А другая, коварно, подло, будет делать и говорить одно, а на уме — третье держать будет...

— Она не такая, нет...— Марций не верил ему.

— Ты вот всё тут рассчитал, спланировал, а она тебе — опа! — не порадуешься... Женщины непредсказуемые, как кошки, ластится, мурлыкает, а потом ногтями хватит... Как они здесь в лагере друг друга подставляют, то отравят, то натравят кого...

— Значит, она меня, как дурака, вокруг пальца?

— Не знаю. Я скоро будить её буду, надо влить кое-чего, может, и спросишь, если ответит, но не много, она ещё сильно слабая... Может, скажет тебе чего... Я тебе, конечно, сожалею, ребёнка твоего мне жалко, видит бог, но я сделал всё, что мог. Сейчас главное, выходить девочку, может, она тебе, что интересное расскажет, может, я не прав... Родит тебе другого... Не похожа она на тех, из таких, что врут и подлости вытворяют... Может, это мне только такие попадались, а тебе — повезло!— усмехнулся, тряхнув тёмными волосами, падающими на лоб.

Гай принёс с кухни отвар, и Цест занялся приготовлением раствора, мешал, добавлял чего-то.

— Самое главное, чтоб до утра дожила, а там переборет, если жить захочет...— похлопал рабыню по бледным щекам,— Ацилия, девочка? Просыпайся! Пора!— Ацилия открыла огромные тёмные глаза, от бледности и болезни ставшие ещё больше, смотрела на врача, тот приподнял её голову, поднёс к губам чашу с отваром,— Пей, тебе сейчас надо...— глотнула, оглядываясь по сторонам, заметила Марка, дёрнулась навстречу,— Ну-ну, ты чего?— Цест еле удержал её,— Обольёшься!— Марк шагнул ближе, а Ацилия уже не пила, смотрела на него во все глаза, а отвар так и стоял у губ,— Ну чего ты, Ацилия, пей! Пей же!

Подчинилась, размыкая зубы, а сама всё смотрит и смотрит. Что сказать ему? Ведь решила же, придумаю, что сказать, придумаю... А, если Гай уже рассказал? Если и так всё известно? Молчала, глядя в самые его тёмные зрачки.

— Ну вот и молодец! Славная девочка!— Цест уложил её на подушку, уткнул одеяло у шеи, у голых плечей,— Отдыхай теперь... Спи...

Она разомкнула губы, выдыхая с сухим горячим воздухом, смотрела на Цеста:

— Мой ребёнок...

И тут Марк не выдержал, бросился к ней, заговорил быстро, испепеляя взглядом, голос — резкий, не принимающий возражений:

— Что, твой ребёнок?! Это не твой ребёнок! Это был мо́й ребёнок! Мо́й! Он был, был! Потому что ты сама убила его! Вытравила его!.. Ты же давно этого хотела, давно говорила об этом, и теперь добилась своего!.. Да ты... Ты после всего этого...— он замотал головой, не зная, какое слово подобрать, чтобы полнее выразиться,— А я-то к тебе... И что? Что получил?.. Где, где ты взяла этот проклятый яд? У своей старой-знакомой, к которой ты всё ходишь? Чем ты убила его?.. И почему ты сама не умерла вслед за ним?

Ацилия смотрела на него во все глаза. Что, что он такое говорит? Как он может говорить ей такое? Это она, она звала его, просила его помощи, она нуждалась в нём! А он теперь во всём обвиняет её одну? Ну почему, почему ты всегда такой?..

Как хочешь, пусть всё будет так, как ты хочешь. Наверное, я слишком рано обрадовалась, слишком рано поверила в то, что люблю тебя... Мы и правда слишком разные, слишком другие...

Одна единственная крупная слезинка скатилась по её щеке, она смахнула её кивком головы, заговорила:

— Оставьте меня, пожалуйста... Прошу вас...

— Конечно, теперь можно ломать из себя и недотрогу, куда уж нам, плебеям немытым, это ты у нас...

— Всё-всё, Марк, успокойся!— Цест перехватил его, преграждая путь, закрыл её собой,— Ей нельзя волноваться, она ещё сильно слаба, ещё всё может быть, ей надо отдыхать, а ты набросился... Ей-богу, сходи, проветрись, напейся, наконец, может, тебе полегчает, но на больную орать не позволю...— Вытолкал его в атриум, уводя подальше,— Я же думал ты по-человечески спросишь, а ты, как с цепи сорвался, начал кричать... Ты представляешь, каково ей сейчас самой? Может, и она уже жалеет, что так получилось, а ты ей, прямо, смерти желаешь!.. В своём ли ты уме? Ты же сказал мне, что любишь её... Разве так любят?.. Иди, иди прогуляйся, развеешься...

Вытолкал декануса на улицу, а сам вернулся к больной. Она лежала на боку и плакала навзрыд, стирая слёзы со щёк ребром ладони.

— Ну ладно, ладно, успокойся, он просто погорячился, тебе сейчас главное отдыхать, а ты... Всё это пройдёт, будут и другие дети...

— Я не хочу других...

Цест только удивлённо приподнял тёмные брови. Что у них здесь происходит? Ничего не понятно. Один любит, другой?.. А кто их разберёт? Почему их мир не берёт, что им её надо?

* * *

Он и правда напился, даже спать остался у своего дружка в офицерской палатке, утром, с больной головой, только зашёл переодеться в форму, что-то бурчал на Гая, помогающего ему, про рабыню или про то, что случилось, не обмолвился и словом.

Весь день на работах думал и думал. Как могло такое случиться? Как могло это произойти? Зачем она это сделала?..

Ладно бы, если бы он сам ничего не знал об этом ребёнке, сделала бы втихую, сама себе, боясь его реакции, она же что-то говорила тогда, что военные детей не заводят (тоже, где-то нахваталась!), но ведь она знала, что он его хочет, что он ждёт этого ребёнка, что он уже` его любит! Зачем же она сделала это именно сейчас? Ему назло? Чтоб навредить больше? Чтоб разозлить? Чтоб вывести?..

Она всегда, всегда всё делала исподтишка, подло. И это — тоже...

Знала, чем больнее ударить, чем больнее всего достать... И сделала.

А он-то, дурак, размечтался. Уже трибуну старшему сообщил, чтоб в крепость перевели, где комнату для семейных дать смогут. Уже представлял себе его, этого сына своего, даже имя ему выбрал. А в том, что это был мальчишка, он уже не сомневался...

А она?..

Она одна всё перечеркнула. Раз — и всё! Сделала так, как хотела, как давно собиралась, и ему предлагала.

Не будет ей прощения...

Никогда не будет...

Конечно, этот ребёнок привязывал её к нему. Она знала, что никогда не станет свободной, пока всё идёт так, как идёт... Вот и решила, что избавится от него, а заодно и от меня, что разозлюсь и выгоню...

А — нет! Не угадала!

Так и будешь жить у меня. Никогда не отпущу.

Замкнулся. Ни с кем не разговаривал. Плохо ел. Много сидел просто за столом. Всё вспоминал, как прошлые дни проходили, о чём говорили они с ней, как вела она себя, что делала, всё пытался в её лице, в глазах уловить подвох, ложь и сомнения. И не находил.

Неужели она так смогла затуманить ему глаза? Голову — вскружить?

Он ведь всё для неё. Все мысли только о ней, даже сейчас только о ней и думает.

Как же жить теперь? Как быть ему? Как ненавидеть её?

* * *

Два дня Ацилия не вставала, лежала, обессиленная от болезни и слёз. Ухаживали за ней Цест и Гай. Когда они ходили туда-сюда, сквозь шторы видела его... Сидел за столом, подперев голову руками, а она-то думала, что его дома нет, потому и не заходит! А он ни разу больше не заглянул к ней, не справился о болезни, не поддержал словом или сочувствующим взглядом.

Ему было всё равно!

Он горевал о ребёнке... И нужен бы ему он, только он один... Всё было только для него, и серебряный браслет на запястье был прямым этому подтверждением.

Всё, что он делал, всё, что говорил, всё это было только для него. А она-то, дурочка, подумала, что сама что-то значит для него, что не безразлична ему, поэтому и был он с ней так нежен, заботлив, так аккуратен, особенно по ночам...

Но она же не виновата, что так получилось! Разве это её вина?

Хотя-я, какое это теперь имеет значение? Он показал своё истинное лицо, показал, что ему было нужно от неё...

А сейчас, этого, связывающего их, так непрочно, звена больше нет.

Наверное, слишком рано она возомнила себе, что он, этот Марций, что-то значит для неё, что небезразличен.

Они разные. Они слишком разные, чтобы быть вместе. Да и разве то, что испытывала она к нему, вперемешку с удивлением и недоверием, те странные чувства, что он рождал в её душе, разве можно, даже с натягом, назвать любовью?

Как? Как это может быть?

Как могла она решиться жить с ним? Родить ему этого ребёнка? Ведь именно он, он, разграбил её город, именно он является её хозяином, он насиловал её, как животное, хотел отдать своим легионерам и поднимал руку...

Как могла она вообще признать в себе другие чувства, отличные от ненависти и страха, от неприятия и злости?

Она не понимала его, не понимала с самого начала, и не понимает сейчас.

Пусть! Пусть всё будет так!

Всё, что было, было судьбоносным, и опять в этом нет её вины; этот ребёнок не должен был родиться с самого начала, и нет ничего удивительного в том, что всё это случилось так...

Но ведь она хотела его, она хотела жизни своему ребёнку...

И при мыслях об этом из глаз с новой силой текли слёзы.

* * *

Через два дня Ацилия сумела подняться, её качало от слабости, бледная, уставшая, но с поджатыми упрямо губами она вышла в атриум. Одежды у неё не было и она сумела только повязать через грудь тонкое шерстяное одеяло, оставив плечи, руки и верх груди открытыми. Узел оказался на боку и при ходьбе края одеяла отходили, обнажая левую ногу от лодыжки и выше, вверх, почти до пояса.

Было утро, и Марций бы ещё тут, завтракал, на Ацилию только один раз глянул из интереса, что такое двигается рядом, и отвернулся, больше не смотрел демонстративно. Она прошла до трипода и осторожно села, держась рукой за поясницу, ужасно болела спина, но Цест обещал, что это пройдёт. Перекинув волосы на грудь, стала аккуратно разбирать жутко запутанную косу, не видевшую гребня больше двух дней. Работы теперь будет с ней на полдня.

Старый Гай смотрел на девушку из угла, скорбно стиснув кисти в замок. Он-то всё знал, а, может, и не всё, он ушёл тогда, может быть, думает, что Лелий сумел-таки изнасиловать её, поэтому и скрывает она, есть у неё причина на эту тайну.

Кому она теперь расскажет это? Кто поверит ей?.. Марций этот, вот, считает, что она специально выпила яд, чтобы вытравить ненужный плод... Да если бы она хотела, она бы сделала это уже давно, тем более, что и случай был, он бы ничего не узнал, так и жил бы в неведении...

Но, может, так лучше...

Ты всё за всех рассчитал, одну меня не спросил, а всё вышло не по-твоему, хоть в этом и нет моей вины. И мне жаль, что так получилось. Я понимаю, что не смогла бы жить с тобой, но и ребёнка этого, несчастного, я терять не хотела, видит бог.

Она стала потихоньку прочёсывать волосы, а Марций начал поспешно собираться уходить, Гай помогал ему, а Ацилия, хоть и хотела глянуть на него в форме, головы так и не подняла. Он и так стоял у неё перед глазами в памяти, красивый, строгий, только восхищаться. Не выдержала, выпрямилась, прямо подняла голову, смотря широко открытыми глазами. Этот взгляд нельзя было не заметить, но Марций только коротко приказал Гаю:

— Шлем подай!

И в этот момент их взгляды скрестились, и Ацилия аж плечами поникла, каким холодным, обжигающим был взгляд его тёмных глаз. Он никогда так ещё не смотрел на неё, с таким вот выражением. Ацилия попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой, жалкой.

Марций обратился к ней:

— Ты так и будешь в этом ходить?

Ацилия обомлела, опустив голову, глянула на себя, одна нога выше колена открыта, не говоря уже про плечи, верх груди; подтянула ногу к себе, закрывая её краем одеяла, губы дрогнули:

— У меня нет ничего другого...

— Господин!— как удар по лицу, как пощёчина

Ацилия аж дёрнулась, вскидывая голову, встретила его глаза:

— У меня нет ничего другого, господин...

— Найди! Ты вполне самостоятельная, знаешь, где что взять, найти, достать — учить не надо!

— Господин?— Гай вмешался, подавая шлем, и получил остаток от взгляда на Ацилию. Но шлем взял и вышел.

Ацилия некоторое время сидела замерев, как после незаслуженного удара, смотрела в одну точку, чувствовала, как дрожат губы и подбородок. За что? За что он так, и так резко? За что?..

Закрыла лицо ладонями, скрывая слёзы, Гай утешал её, прижав к себе голову, гладил старческими руками по волосам.

— Почему? Гай? Почему он так?

— Всё хорошо... Всё будет хорошо...

А что ещё он мог сказать ей? Что не жди больше милостей? Привыкай?.. Так она и сама это поняла...

— Гай?— она подняла лицо к нему, стирала слёзы пальцами,— Где туника моя? Моя стола?

— Я выбросить её хотел... она грязная, да и господин Цест порезал её тогда...

— Отдай мне, я постираю... У меня нет ничего другого...

— Я посмотрю среди старых, найду что-нибудь.

— Не надо... Я сама справлюсь...

— Ладно.— Согласился старик.

Ацилия поджала губы. Она не сломится, она не сдастся ему, и если он так хочет, она сделает.

К обеду, всё переделав, Ацилия взялась за стирку.

— Может быть, я?— предложил Гай.

— Нет!— отрезала решительно,— Я сама!

Она сидела на земле прямо на пятках, стирала на улице при солнечном свете в деревянном корыте. Толкнула тунику в воду, тут же ставшую розовой, а потом и красной.

Боги! Сколько крови она потеряла!

И от этого слабость во всём, ноги не держат, жизни больше нет, и желания жить — тоже!

Это он... Это её ребёнок вот так уходил...

Она рыдала, стирая, и даже не могла вытереть свои слёзы и, чем больше стирала, тем больше плакала и слабела ещё сильнее с каждой минутой. Вовремя появился Гай, буквально на себе унёс в постель, пообещав прополоскать и развешать.

Ацилия долго лежала, глядя в потолок. Слёз уже не было.

Она всё, всё потеряла, за что ещё могла держаться. Остался только Рим, иллюзия... Она никому, никому здесь больше не нужна; почему она в самом деле, как он сказал тогда, не умерла вслед за своим ребёнком? Почему и для чего она вообще ещё живёт?..

Молчала, в отчаянии кусая губы.

Это всё Лелий, будь он проклят...

Отвернулась, закрывая глаза. Она поняла одно — она возненавидела розовый цвет.

* * *

Весь следующий день Ацилия занималась шитьём. Чтобы добраться до неё, господин Цест разрезал столу по длине и по одному рукаву. Теперь всё это надо было аккуратно собрать снова и зашить по возможности незаметно. Когда Ацилия закончила, иглу забрал Гай, оказывается, ему тоже надо было починить несколько старых туник господина. Ацилия же пока переоделась в свою новую одежду. Розовая стола, это он когда-то дарил ей её, когда узнал об этом ребёнке. Он вообще тогда был совсем не таким, проявлял заботу, делал подарки, оказывал знаки внимания, даже подушку свою к ней перетащил, а теперь...