Раб сердец

С утра Лядащий пришёл в себя. С утра началось светопреставление. Собравшись за съестным, Самусь с ужасом увидел, что ни в одну из лавок пробиться нельзя — везде озлобленные рычащие толпы. И везде в очередях твердили одно: несметные полчища Братства движутся на Поползаевск, сжигая всё и убивая всех на своём пути. Усталые торговцы едва успевали сгребать монеты, причём отказывались принимать медь, требовали золото и серебро и не давали сдачи. Лядащего осенило — брать надо на все деньги самое дешевое и как можно больше. Как же! Выяснилось, что озарило не только Самуся: мука, крупы, масло, сушёные овощи были раскуплены.

Тогда ему впервые стало по-настоящему страшно.

Правда, за час толкотни он заставил себя несколько успокоиться. С отдавленными ногами и ноющими боками он таскал в повозку мешки с накупленным без разбора барахлом и уже ругал себя: -«Потратил деньги, а ну, как завтра надо мной все знакомые будут хохотать?»

Зато на следующее утро Лядащий уже не боялся возможных насмешек, наоборот всячески себя нахваливал, потому что половина лавок сверкала пустыми полками, а на закрытых ставнях второй половины висели внушительные замки. Самусю удалось нахватать варенья, солёных грибов, чая, суповых приправ и пряностей. Самым ценным, конечно, впоследствии оказались четыре крынки с мёдом, три бутыли рыбьего жира и бадейка топлёного свиного сала. Дома, разумеется, тоже кое-что лежало на полках.

Начался двухнедельный, не отпускающий ни на мгновение ужас. Прислуга не появлялась. Нянька дочери не приходила. Семья Самуся сидела за тремя засовами двери, окованной снаружи железом. Жена срывалась на визг по всякому поводу. Она в своё время плавно перетекла из семейки богатеньких родителей в семью зажиточного мужа и совершенно не могла представить даже отсутствия десерта на обеденном столе Кажется, она вообще перестала что-либо соображать и чуть ли не ежечасно бросалась на мужа: -«Ты же мужчина! Делай что-нибудь, пусть всё станет, как было!». Дочь ныла и хныкала, ей было скучно. Лядащий не обращал на них внимания, не чувствуя вкуса рассасывал варенье и тупо прислушивался к происходящему на улице. Он горячечно пробовал понять происходящее и внушить себе — всё утрясётся и пойдёт по-прежнему.

Поздним вечером двенадцатого дня сознание Лядащего заработало лихорадочно, словно после пинка. В дом напротив, где жил писарь губернской управы, вломилась дюжина непонятного вида людей. Что там происходило, толком было неясно, но когда из дома, обхватив голову руками, выскочил в одной рубашке хозяин, пробежал на подгибающихся ногах шагов десять и упал посреди грязной мостовой, Самусь покрылся холодным потом. Он глядел в щель приоткрытых ставень на мелко дергающуюся скрюченную спину соседа и слушал, как что-то заскрежетало по железной обивке его двери. Работа кузнецов оказалась отменной, хитроумные запоры не подкачали и взломщики ушли. Стуча зубами, Лядащий отошёл от окна, с полминуты разглядывал белки закатившихся глаз жены и протрусил на кухню. Затхлой воды оказалось немного — последние полкувшина. У печи сиротливо валялось последнее полено. —«Надо же, -внезапно захихикал Самусь, -и готовить как раз нечего…»

Он бросился набивать пододеяльники и наволочки одеждой и обувью (жена давно зудела что надо бы выбросить старьё, а вот — пригодилось!), одеялами и остатками продуктов. Жена повалилась на пол, заверещала, что сама никуда не поедет и дочь не отдаст. Тупая, безмозглая баба, говорящая задница! Самусю пришлось надавать ей звонких пощёчин. Дочь, правда, оказалась более сообразительной, корчила кислые рожи, но подчинялась. Всё собранное Лядащий торопливо запихал в повозку, затолкал туда же тихо скулящую жену с дочерью, запряг голодного Резвого (надо же, руки делали всё сами, не забыли сельского детства!) и заполночь вывел под уздцы на зловеще пустынную улицу.

А дальше произошло нечто невероятное, о чём Лядащий и мечтать не смел — им удалось выбраться из Поползаевска совершенно беспрепятственно. Чья-то стрела, выпущенная вслед и застрявшая в задней стенке повозки и вопли забиваемого насмерть в парке — не в счёт.

На рассвете, уже далеко от города, Резвый упал.

-Замучил животину. -укоризненно сказал оказавшийся рядом крестьянин, с отвращением оглядывая Самуся.— Ну ты и урод, горожанин!

Он наотрез отказался продать лошадь за всё Лядащево золото и шкатулку с украшениями впридачу: -На кой мне цацки? Давай так — это ты мне коня уступишь, выхожу его, а в обмен дам мешок брюквы.

-А как же я?!

-Да тут до оврага рукой подать! -загадочно утешил крестьянин, ухмыляясь в нечёсаную бороду. -Дотолкаешь.

Он действительно отдал мешок брюквы, помог подняться Резвому, поглаживая коня и утешительно шепча тому что-то на ухо, увёл прочь.

Что имел в виду «землеройка», Лядащий понял, когда совершенно изнемождённый дотолкал повозку до поворота лесной дороги. В почти отвесных глиняных стенах большого оврага рыли норы бездомные бродяги, изрядно разбавленные в последние дни такими же беглецами, как Лядащий. Удача ещё раз ехидно улыбнулась Самусевому семейству: буквально накануне бесследно сгинула четвёрка обитателей шестнадцатой норы (поговаривали, будто они подались прибиваться к Братству) и Лядащие тут же её заняли. Передвигаться по новому жилищу, тёмному и тесному, можно было только согнувшись в три погибели, но в нём было на удивление сухо и не холодно. У самого входа, с точным расчётом, чтобы дым не заносило внутрь, прежние обитатели устроили выложенный битым кирпичом очаг. В глубине находились лежбища. Вонючее тряпьё, служившее предшественникам постелями, Самусь выкинул, опасаясь вшей. Натаскал сухой полыни, закрыл одеялами, подивился, насколько удачно получилось.

Осень и зима выдались сравнительно мягкими, но казались бесконечными. Обогревать нору приходилось, разумеется. постоянно. Лядащий ходил за дровами с предусмотрительно захваченным из дома кухонным топориком. Была пущена на дрова повозка, весь сушняк в окрестностях оврага закончился, а рубить уснувшие берёзы было бессмысленно, сырая древесина не горела. Приходилось выбираться за полверсты за смолистым еловым лапником. Однако в середине месяца снежня это стало опасным — появились шатуны-людоеды. Нападать в одиночку на деревни, где крестьяне давали отпор, они не решались и охотились на неосторожных «овражников». Впрочем, обитатели оврага тоже не собирались изображать святых — если людоеду не везло, то из некоторых нор выползали струйки дыма, пахнущие жареным мясом неудачника.

С Лядащим никто не ссорился, вместе с тем и водиться с ним не желали, справедливо полагая, что от неприспособленного к выживанию горожанина проку мало. А в одиночку ему никак нельзя было далеко уходить, чтобы при первой же опасности успеть добежать до оврага. Он попытался было заменить в очаге ветки сухим камышом, но тот мгновенно вспыхивал и так же быстро гас, не давая тепла.

Самусевы супруга и дочь вылезали из норы исключительно по естественным нуждам. Сперва Лядаший хотел было приучить жену к варке или запеканию брюквы. Здесь обнаружилась одна из главных ошибок — почти никакой посуды из дому не взяли. Спасало ведро, из которого поили Резвого, с ним Лядащий ходил за водой к ручью. Жена — избалованная и привередливая барыня — так бурно отвергла все предложения что-либо делать, что Самусь отступил.

Съев брюкву, Лядащие сидели к догорающего костра, стараясь согреться впрок на ночь. Иногда сонливость усиливал угар, если ветер вдувал дым в нору. Когда огонь угасал, вход завешивали пологом бывшей повозки и, натянув на себя все что можно, накрывшись всем, что есть, укладывались спать.

Да, зима случилась не суровая, одежды было достаточно, одеял — по двое на каждого, нора без сквозняков и сырости, но мёрзли! До крупной дрожи и зубовного цокота. Одежду не снимали. Не мылись. И как-то после Нового Года (они потеряли счёт дням) Самусь внезапно осознал, что они воняют точно также, как прочие туземцы оврага.

Очень редко Лядаший беседовал с такми же беженцами, освоившими теневой склон оврага. Они рассказывали. что будто бы им кто-то сообщал о прибытии в Рунь войск каменьградцев и отрядов леших. Что мятеж Брановых безумцев подавлен. Что трупами мятежников забиты рвы на окраинах города. Что происходят торжественные казни пленных. Что вот-вот будут восстановлены порядок, свобода и народоправие. Что в самые ближайшие дни можно будет вернуться в Поползаевск и хлопотать перед властями о возмещении нанесённого мятежом ущерба.

Умом Лядащий понимал, что всё это — тут же сочиняемые сказки. Но в них так хотелось верить!

К месяцу таленю людоеды сгинули. Тут же родились слухи, буто их истребило правительственное войско, снявшее осаду с Поползаевска. Но Самусь устал верить в байки и обманывать себя. Несколько раз он замечал на дороге оборванцев в лохмотьях военных кафтанов и с копьями.

Потепление на принесло радости — по стенам и дну оврага потекли ручьи талой грязной воды. Сухого топлива для костра стало еще меньше. Тогда-то Лядащий и припомнил поговорку из своего далёкого сельского детства: «Зима-то — не напасть, весной бы не пропасть!»

В талене прикончили последние брюкву, жир и варенье. Тогда же выяснилось, что нору придётся освещать лучиной, поскольку дочь тайком вытаскала и съела восковые свечи. И однажды, когда жена в очередной раз заскулила у догорающего костра, Самусь неожиданно для себя подумал, что её ляжки, даже изрядно похудевшей, хватило бы на неделю. И, ужаснувшись, закрыл глаза, чтобы не видеть топорика у глиняной стены.

В цветене стали есть молодую траву и отвар из бересты с десятью ложками старой ржаной муки на четверть ведра. От травы рвало и прошибал дикий понос. Жена окончательно спятила. Дочь слегла. В норе теперь не просто было душно, но стоял тяжёлый запах больного человека.

Овраг вызывал у Самуся бессильную ненависть. Однако и отойти далеко от него не было сил. Куда, к тому же? Ну, доберётся он до ближайшей деревни, и что? Просить кусок хлеба? Не дадут. Попытаться что-то украсть? Приколют вилами к земле. Никто не поможет.

И вот он отважился на совершенно дикий бросок в одиночку за пять вёрст к горшечной мастерской.

Болтали, будто здесь проходят дозоры Братства.

...Лядащий не заметил, как из-за полуразрушенной печи неслышно выскользнул крепкий парень в плаще с серо-зелёными разводами. Окинул скорчившегося Самуся цепким, оценивающим взгладом и исчез за углом. Только сейчас Лядащий расслышал голоса во дворе мастерской. Он встал, пошатывась и цепляясь за холодные брёвна, выбрался наружу.

Людей в таких же серо-зелёных накидках, окружавших телегу, было около десятка. Кто-то мельком, без любопытства глянул на появившегося оборванца. Собака, сосредоточенно чесавшаяся у тележного колеса, вообще не обратила на Лядащего внимания.

-«Рунцы. -подумал Самусь. -Брановы ратники? Скорее всего... Молодые парни, совсем не страшные. Если бы у меня был старший брат, возможно выглядел бы так же... Они не могут не пожалеть, не дать хлеба. Сухарь. Плесневую корку.»

Он попытался улыбнуться, прижал руки к груди стал робко приближаться. Пёс перестал чесаться, его щёки дрогнули, поползли вверх, обнажая клыки.

Один из ратников откинул плащ за спину, так что стали видны нашивки в виде луны на рукаве и груди, широко ступая пошёл навстречу. Остановив-шись в паре шагов от Лядащего спросил:

-Кто вы такой? Откуда? Зачем здесь?

Обращение «вы» потрясло и сломило Самуся. Из горла вырвалось длинное рыдание. Он обрушился на четвереньки и взмолился: -Добрые люди... господа мои... прошу, спасите... дочка при смерти...

-Поднимите-ка голову, уважаемый. -с внезапным удивлением сказал ратник. -Что-то, смотрю, лицо знакомое... Откуда родом?

-Из Смердунов... Из Больших Смердунов.

-Вот оно как! Земляк? Надо же... А не ли Ярыги ли сын?

-Его... Самусь...

-Вот даже как. -повторил ратник и лицо его сменило удивлённое выражение на настороженное. Их окружали другие бойцы. -Узнал теперь. В Поползаевск переехали, помню. И чем занимались всё это время?

-Я... начальник отделения «Валинор-займ»... начальником был... —само собою вырвалось у Самуся.

Ратник закивал, как бы в подтверждение собственным догадкам: -То есть ростовщик? Разоритель разорённых? Шёлковые простынки, сладенькие пирожочки, розовенькое винцо, толстозаденькие служаночки? Да вы встаньте, уважаемый встаньте, зачем же в ногах валяться? Вот к этой стеночке прислонитесь, будьте так любезны. Став, малыш, дай, пожалуйста, свой самострел.

-Эй, Ясень, что тут у вас стряслось? — послышалось за спинами собравшихся и Самусь увидел проталкивающегося воина в кольчужной безрукавке, очень похожего на того, с кем он сейчас разговаривал.

-Вишь, Смурень, -всё так же ровно отвечал ратник, -односельчанина встретили. Самуся. Помнишь такого?

-Слабо. И что?

-Гнидой оказался, вешать надо. Но хочу, всё-таки, по знакомству уважить, пристрелить.

-Погоди-погоди, брат... Что ж ты сразу — «вешать», да «стрелять». Разобраться бы... -неуверенно сказал Смурень, рассматривая оцепеневшего Самуся. —Может, возьмём, на работы определим? Рук же везде не хватает.

-Он не будет работать. —холодно отрезал Ясень. —Не сможет, поскольку полудохлый. Но, главное, не захочет. Не для работы такие захребетники живут, что не знаешь?

-Знаю… Только не марался бы, братец. Отпусти, пусть сам с голоду подохнет.

-Отпустить? —проворчал Ясень. —Наотпускались уже досыта, мягкосердечные да добродушные. Случай с Надрыльским отрядом забыл?

-А, делай, как знаешь… -Смурень махнул рукой и отошёл. Тут же хлёстко ударила спущенная тетива.

Через несколько минут телега выехала со двора в окружении небольшого отряда. За ратниками трусил пёс. Самусь бессмысленно смотрел вслед им остекленевшими глазами. Упасть ему не давала стрела, пригвоздившая измождённое тело Лядащего к покосившемуся срубу.

7.

В конце ветреня Бран оставил Ждана Ратника продолжать осаду Поползаевска, а сам с одним полком отправился к Матюкалинску. Ученики дружно отговаривали его от столь рискованного шага, однако Бран уверил, что всё пройдёт как нельзя лучше. Он послал глашатая в городок, требуя безоговорочной сдачи, обещая свободный выход желающим покинуть Матюкалинск и полную безопасность оставшимся. В случае же отказа, Бран пригрозил что, в случае взятия города боем применит огнемёты. Обещание повергло матюкалинцев в неописуемый ужас: городок был полностью деревянным, включая ветхие стены с покосившимися от времени башнями.

Городская дума поспешно собралась в зрелищной хоромине, а на площади перед зданием глухо шумела толпа горожан, требующих отпереть ворота и встретить Брана хлебом-солью. Торговцы в четверть часа заперли все лавки, попрятав товар в погреба.

Городничий, бледный до синевы, с перекошенным от испуга лицом, заикаясь, прочёл думе требование Брана Учителя. Думцы, опустив головы , молчали. Их равно пугала как расправа со стороны властей за сдачу города, так и возможные последствия сопротивления.