Последний брат

Чтоб прочность и гибкость соединить.

Красиво и прочно, думал я, да.

И вспоминал моего врага.

С березы кору аккуратно снимал

С березы кору я водой пропитал.

Оклеил дугу я округ берестой.

Оклеил, чтоб шов был под тетивой.

Сказал, и луку кора нужна, да.

И вспоминал моего врага.

Сплетал я жильные нити шнуром,

Сплетал и скручивал их потом,

Плотнил жилы я и полировал,

Сквозь чурку в отверстие их пропускал.

Добра тетива, я подумал, да.

И вспоминал моего врага.

Острым ножом я планку строгал.

Острым ножом древко я вырезал.

Выемку сделал с глубоким дном,

Чтоб черешок вошел с винтом.

Ровное древко, был рад я, да.

И вспоминал моего врага.

За плату кузнец-харалуг помогал.

За плату я сам наконечник ковал.

Трехгранный острый блестит металл.

Напильником долго его изощрял.

Хвалил изумленный кузнец меня, да.

А я вспоминал моего врага.

Ради перьев добыл я орла.

Ради маховых, с края крыла.

Клеил к древку и нитью крепил.

Чтобы в стреле дух орлиный жил.

Попробовал, точная вышла, да.

И вспоминал моего врага.

Гадюку в степи по весне я добыл.

Гадюки я яд с зубов нацедил.

Высушивал яд и думал я,

Отведай змей сам, как жалит змея.

Язык твой змеиный, вот яд тебе, да.

Так я вспоминал моего врага.

До нового лета мой лук высыхал.

До лета силу вбирал, а я ждал.

Достал я свой лук из высохшей стружки.

Достал тетиву и надел за ушки.

Друзьям и врагам все лучшее, да.

Проведать пойду моего врага.

Напряг плечи я, тетиву выбирая.

Напряг плечи лук, себя выгибая.

Ударилась о браслет тетива.

Орлиная точно летит стрела...

До дому шел, думал, добрый лук, да.

И не вспоминал моего врага.

— О чем это они поют? — вопрошал в очередной раз Тит.

— Двое поссорились. Один другого из лука застрелил, — меланхолично отвечал Улеб.

— И?

— Чего и?

— И дальше что?

— Да ничего. Застрелил, и все.

— И они об этом столько пели?!

— Ага.

Тит замолк. По глазам его было видно, он подозревает, что многое от него утаили. В конце концов он нашел способ себя развлекать. Стоило муголам сделать краткий перерыв в пении, как Тит сам запевал, хоть и неблагозвучно, но громко и с душой. Муголы старания Тита разнообразить репертуар оценили, и когда Тит начинал горланить, замолкали.

— О чем он поет? — спрашивали стражи Юлхуша.

— Двое купцов плыли на корабле. Чуть не потопли, — переводил Юлхуш. — Но Аллах внял их молитвам и спас.

— О! Аллах велик! — отзывались стражи. Все они были муслимами.

Так и длился путь.

* * *

Ораз покачивался от усталости. Ход коня мотал его то вправо, то влево. Тело ныло, будто кто-то налил все мышцы ядом. Конь тоже был измотан. Ровный шаг его иногда сбивался, и седока потряхивало, будто куль с зерном. Он уже не помогал коню нести себя. Хотелось упасть на холку и дать себе забыться сладким отдыхом. Но не было времени для отдыха. Не было. Они и так непоправимо опаздывали. Отдать себя соблазну слабости мешало данное слово. А еще стыд. Раскаленными гвоздями к седлу пригвождал стыд. Щеки злым румянцем наливал стыд.

Стыдно было бы не устоять под взглядом Таргына, который едет позади него, и наверняка тоже черпает в нем крепость. Предательский голосок в голове нашептывает, что Таргын на добрый десяток лет моложе, значит, и дорога ему легче. Но ведь он, Ораз, опытнее. Крепись!

Стыдно упасть и под взглядом Санжара, который теперь остался так далеко, что не смог бы видеть его при всем желании. Да и был Санжар так плох, когда они его оставляли, что еще неизвестно, одолеет ли он смерть. Но все равно. И стыдно под взглядом тех семи, с кем он начал сегодняшний путь, и кто уже точно ничего не увидят в этом мире. Кажется, он все глядят в спину. Стыдно. Крепись!

Старый Лис послал их в путь с большим запасом по времени. Лучше прийти раньше на день, чем опоздать на секунду, сказал старик, и это была правда. Они вышли с запасом, потому что немалую часть улуса нужно было преодолеть. Первое время они шли ходко. Но затем сам судьба стала ставить им препятствия. Сперва зарядили беспросветные дожди, и две недели они отчаянно метались по берегам вспучившейся реки, которая грязным потоком сносила всех, кто пытался по ней переправиться. Они наконец нашли лодку, и под крики оставшегося на берегу лодочника, который обзывал их самоубийцами, одолели реку. Но время было потрачено, и главное, кони остались на том берегу.

Поиск коней в недавно присоединенном к улусу силой, и потому пока еще разоренном войной краю, нечего не дал. В окрестностях продавали лишь жалких доходяг, да и тех было не набрать на десять человек. Пришлось изменить план. Вместо того, чтобы двигаться на своих конях, не привлекая внимания, пришлось на части пути воспользоваться ямской службой. Сеть застав со сменными конями, устроенных на всем протяжении главных дорог державы, позволяла двигаться быстро, но никто бы не дал коней группе из десяти человек без разрешения. Пришлось воспользоваться заготовленным на крайний случай знаком особых поручений. Знак был очень хорошо изготовленной подделкой, которой снабдил их Лис. Может быть, даже слишком высокого ранга. Такой знак открывал все двери, и всех приводил к повиновению, но он же и оставлял след. Такой знак был отражением прямой воли хагана, и потому таких знаков было мало. Очень мало.

Все же он вел их, этот знак. Здоровья и долгих лет жизни хагану, — кричали муголы, увидев знак. Внимание и повиновение — гаркали они, когда командир отряда Карасай говорил, что им нужно. Склонялись головы, выдавались провизия и лучшие кони, которые менялись от станции к станции. Они почти добрались, почти нагнали свое вынужденное опоздание на реке. Почти... Вот только на одной из станций людей было гораздо больше, чем обычно. И воин важного вида в меховой накидке не склонил голову и опасно ласково поинтересовался, а как же это вышло, что он не помнит Карасая, ведь все, кто имеет такой знак, получают его лично от хагана, и обязаны знать друг друга в лицо. С этими словами важняк в мехах потянул за цепочку, и из под дохи у него выскочил такой же, как у Карасая, знак. Только настоящий. Карасай увидел, что к ним начали подвигаться чужие воины, и тоже потянул — только не знак, а саблю. Он был мастер, Карасай. На выходе из ножен его сабля снизу вверх вспорола важняку живот, а на движении сверху вниз вошла над ухом, и взвизгнув, наискосок к челюсти, снесла полголовы.

Волосы и часть лица важняка уже глухо шлепнулись на пол, сверкнув уцелевшим глазом, а он еще секунду стоял, пытаясь руками прибрать кишки, и только потом кулем шлепнулся следом. Поскакал по полу слетевший с шеи знак, которым доверенный хагана наверняка при жизни гордился, и который его же и погубил...

— Уходим! — крикнул Карасай.

Но их было всего десять, а воинов у важняка было бессчитанно больше.

Когда Карасай понял, что из угла, в который его зажали, уже не уйти, он выкрикнул Ораза. Тот не услышал — на него самого наседали два воина. Карасай вскрикнул еще. Теперь Ораз услышал, но не мог ответить, так за него взялись. И наконец, нанеся укол одному из неприятелей в бедро с внутренней стороны, он смог отскочить и крикнул.

— Я здесь!

— Держи! — рявкнул окровавленный Карасай, и не глядя, на голос, швырнул ему другой знак, который был гораздо ценнее металлической пластинки хагана, что ложной, что настоящей.

— Уходи! — прохрипел Карасай. — Все кто может!

Это было последнее, что успел сказать Карасай. А Ораз, отбиваясь, и едва не поскользнувшись на чьем-то мокром от крови теле, вырвался из строения станции. Из десяти это удалось сделать четверым, но Нанчин остался в дверном проходе, чтобы дать им время взять лошадей. Привязь пришлось рубить саблей, чтобы уже потом, в спокойном месте кое-как связать покалеченную сбрую. А Санжар, пробегая мимо, коновязи, чиркал оставшихся лошадей саблей по носам. Раненые животные взвились, лупя передними и задними ногами, толкая и кусая соседей. Через несколько секунд коновязь являла картину бешенства, один из столбов лошади, раскачав, вырвали из земли. Нескоро удастся воинам важняка приблизиться к коням и наладить погоню... Втроем унеслись они от заставы. Но через несколько минут Санжар позвал их, и лицо его было бледно-землистым с бисеринами пота, а из бедра торчала стрела, из-под которой толчками выходила алая кровь. Конь Таргына нес стрелу в шее и клонил голову влево, роняя слезы из глаз.

Коня милосердно добили в глубине леса. Там же оставили Санжара. Таргыну отдали его коня. Все, что смогли сделать для Санжара, — это перетянуть ногу, чтобы не истек кровью. Пообещали вернуться, если будет возможность. Но без вранья, будто эта возможность сильно велика. Тот сам все знал. И знал, что друзей здесь на много конных переходов вокруг нет. И живым ему попадаться было нельзя, потому что пытать будут люто. Ведь оставшиеся на заставе их мертвецы ничего не могли поведать — все вещи на них были подобраны так, чтобы ничего не сказать любопытным живым. У Санжара оставался только сложный путь между призрачной надеждой и правдой холодного леса. Между пытками и собственным кинжалом. У него было времени столько, сколько отпустят ему лихорадка и мясо мертвого коня.

Так остались они вдвоем с Таргыном. Вот только не было у них больше знака, чтобы менять коней и отдыхать на станциях. Карасай не успел его передать. Ораз пока ехал, часто думал о знаке. О том, как пригодился бы им тот, фальшивый. И как же это на их пути так совпало, что оказался и настоящий? Не могло так совпасть... По какому делу был здесь хаганов важняк? Уж не по тому же самому, что и они? Нет ответа... А еще мысль была о том, что они снова опаздывают. И если они опоздают, то все семь — а может уже и восемь смертей его товарищей будут напрасны. Это опоздание им не нагнать, и нового места встречи не назначить. Подвести своего благодетеля, старого Лиса, справедливого Лиса... Разве можно будет жить после такого? Ай, Небо-Отец! Разве мало старания мы приложили для твоей благосклонности? Что же за сила ополчилась против нас с самого начала этого похода?

От этих мыслей было дурно. Они только жарили голову, выматывали, но никак не помогали идти быстрей коню. Поэтому Ораз старался отогнать их. Но они возвращались и возвращались. Ехал на коне Ораз, пошатываясь. Время от времени он шарил рукой по вороту и нащупывал там знак, что успел кинуть ему Карасай, — простую половинку деревяшки желтого дерева.

* * *

— Вода готова, господин. — Толстая жена трактирщика вылила последнее ведро в большую кадку, и присела в неуклюжем услужливом поклоне. Дочка, которая помогала ей носить нагретую воду, молча стояла в стороне.

Хунбиш рассеянно кивнул трактирщице.

— Еще что-нибудь нужно, господин?

— Иди, — махнул рукой Хунбиш. — Если что будет нужно, позову.

Женщина и дочка поклонились, и скрипнув дверью, вышли.

'Дурында, — подумал Хунбиш. — Дочку-то побоялась оставить... И та ходит за ней как хвост. Смешно. Мне её дочка после моих наложниц, все равно что животное. Хотя, может, и правильно боится. Воины на первом этаже... Говорят, во времена чингиза ни один из них на службе и поглядеть бы в сторону женщины не посмел. А теперь, кто знает... Хешихтэны Ураха стали много себе позволять. Тот считает, молодцы должны тешиться... Эх, где-то мои наложницы, где-то мой дом... Еще несколько недель, самое малое...— Хунбиш-Бильге вздохнул и с тоской оглядел мазанные стены и окно, затянутое бычьим пузырем. — Убожество... Ну, хоть воды нагрели. И то хорошо в таких диких местах.

Хунбиш-Бильге сел на кровать и с удовольствием поглядел на стоящую за ширмой кадку.

Трактир, в котором они сегодня остановились, был большой удачей. Линия ямских станций, что тянулась от ромейской границы до самого центра Улуса была проведена по дороге к основной переправе, между Румом и улусом, а отряд Амара двигался по параллельной дороге от второй переправы, которая сольется с основной дорогой лишь далее. Это и замедляло движение, и заставляло ночевать под открытым небом. Если б не этот трактир, то пришлось бы бедняге Хунбишу холодить свое тело в походном шатре. В отличие от некоторых соплеменников он не был приверженцем традиций отцов и считал что основательные здания лучше кочевых шатров. В домах больше места, и это позволяет наполнить их комфортом. Впрочем, пользоваться шатром все равно еще придется...

Урах должен будет всю жизнь его благодарить за то, что Хунбиш взялся за дело его брата, требующее столько дальних разъездов. Он даже похудел. Хотя... Хунбиш уже сомневался, что Урах вообще знает, что такое благодарность. И тонкого политика из Ураха воспитать тоже не удалось. Новый хаган оставался прямым как дорожный столб и кровожадным как тигр. Он признавал лишь один закон — свои желания. К сожалению, Урах в свое время оказался единственным из сыновей прежнего хагана, который исповедовал ислам. Больше выбирать было не из кого, Хунбиш-Бильге с союзниками сделали ставку на единоверца. Ставка оправдалась, но Аллах свидетель, до чего же непредсказуемым и опасным оказался хаган Урах. Стоило кому-то в его глазах совершить ошибку, и любые прошлые заслуги и высокое положение уже не принимались в расчет. Хунбиш видел немало примеров. И это заставило его, Хунбиша, одного из самых приближенных к правителю сановников, испытывать сомнение в своей безопасности.

Он замечал похожее затаенное чувство в глазах других вельмож. И уже шли разговоры. Первые, осторожные, прощупывающие, полунамеки. Будто мягкими кошачьими лапками со спрятанными когтями трогали друг друга вельможи. И звучали неслышным отзвуком не заданные вопросы. Не перестал ли слушать мудрых нынешний хаган?.. Не забыл ли благодеяний своих благодетелей?.. Долго ли живут владетели, забывшие своих верных друзей? Долгих лет нашему хагану!.. Долгих лет!..

Опасны такие разговоры. Говорить такое — как идти с шестом по тонкому канату над пропастью. Не захочет ли твой собеседник получить милость хагана, раскрыв услышанную крамолу? Тяжелой гирькой ложится это желание собеседника на одну из сторон шеста и может скинуть тебя вниз. Но боится и сам собеседник, боится, что завтра прогневит чем-то бешеного хагана, от которого нет защиты. И боится, что заговор все же состоится — без него, — и тогда мимо пройдут все блага от нового раздела власти, а верность мертвому хагану припомнят. Эти страхи ложатся на другую сторону шеста, уравновешивают баланс. И канатоходец делает еще один крохотный шаг вперед. Долгих лет жизни нашему хагану! Долгих лет!

Гвардией своей силен Урах. Обласканные им единоверцы-муслимы собраны в стальной кулак в столице улуса. Этих он не бьет своей яростью, и командиры хешиха у хагана в почете. Потому верна гвардия Ураху, и нет пока силы, способной сломать его власть. Пока... Но уже обхаживают тайком некоторые вельможи оттесненных на окраины улуса старых бегов прежнего хагана, затаивших обиду на Ураха. И еще вопрос, в ком больше силы. В корпусе хешихтэнов, где отборные войны мягчеют в холе и неге, или же в закаленных многими боями туменах внешнего войска. Да и отбирают теперь в ближнее войско хагана не только по военной сноровке, но и чтобы обязательно был гвардеец муслим. Старики говорят, не тот теперь стал хеших хагана, не тот... А еще вопрос — многих ли властителей смогли защитить грозные стражи с блестящим оружием от малой щепотки порошка, попавшей в еду? Знает о том Урах, пробуют пищу перед тем как подать хагану пристольные люди. Но и яды бывают разные. Есть такие, что могут не проявляться много-много дней. Единственный кто защищен ото всех ядов тот, кого не хотят отравить... Долгих лет жизни хагану. Долгих лет.