Трое в подводной лодке, не считая собаки

— И что с того? — ответила она, — только ты мне люб!

Сашка промолчал про конюха, шорника и кузнеца, зато что-то прошептал на ухо купчихе.

— Да быть того не может! — выдохнула она, — врёшь небось?

— Вот те истинный крест! Сам видел. В бане.

— И за что я в тебя, Санька, такая влюблённая, ума не приложу. Приходите завтрева на обед со своим немчиком. После заутрени сразу и приходите, нехристи, — проворковала она, а её нежная рука блуждала где-то чуть выше Сашкиного колена.

"И что это у тебя глазки-то так мечтательно затуманились?" — с ехидством подумал Сашка. Он твёрдо, невзирая ни на что, решил, что немец никуда не уедет. И вообще, от такого не уезжают.

В своём доме он обнаружил весёлого и бодрого Гейнца. "Блин, у него что, печень железная?" — подумал Саня.

— Ты как после вчерашнего? — на всякий случай спросил он немца.

— Прекрасно. Это был прекрасный шнапс, Александер! — радостно сообщил он, — прекрасный шнапс. Да, я пил этот напиток в Нюрнберге, в 1720 году. Ужасно дорогая вещь. Что ты мне вчера говорил про дела? И когда у вас ляжет снег? Ты заказал уже изготовить полозья для саней?

— Заказал. Полозья, — клятвенно пообещал Сашка Гейнцу, — будут готовы сразу же, как только. Как только, так в тот же день.

— Зер гут, — потёр ладони шваб, — пойдём смотреть твою кузню.

Саня провёл его на место его предыдущих экспериментов. Показал исходные материалы: бочка песка — бесплатного; бадейка алебастра, краденая; два куля угля, взятого взаймы и корыто с глиной, купленной. Рассказал обо всех своих опытах, показал фаянсовую кружку с котейками, в которой плавил бронзу. Остатки первого подсвечника, и ушат с застывшими комьями последней формовочной смеси.

Шумахер от всего этого страшно возбудился, стал пинать по полу осколки алебастровых и прочих форм, результаты неудачных Сашкиных экспериментов.

— Это ви, рюски! Трах-бах, идея! Шнелль, шнелль, делать инвенциум! — от возмущения он перешёл на немецкий. — Бах! Идея не работает. И ты её выбрасываешь! Немец не делать идея. Немец тысяча, сто тысяч раз делать вещь, много думает, пока всякий штюк не будет сделан. Аккуратность, педантичность, последовательность! Никаких трах-бах! Методично достигать своей цели. План всякого немца — к старости получать свой домик, фрау и пятеро детей, свою законную кружку пива, и сосиску с капустой. У тебя есть план, херр Александер? Трах-бах! — он осуждающе покачал головой. — Ты никогда не сделать вещь, никогда у тебя не будет добродетельной фрау. Ты знаешь добродетель всякой женщины? Нет? Я тебе объясню. Кухня, кирха, дети.

Он передохнул и продолжил:

— Можешь идти в свою столярную, делать инвенциум. Там, может быть, у тебя что-нибудь получится. И не забудь про полозья. Степан будет качать меха, я буду работать. Гейнц не шнеллер, когда работает, Шумахеры никогда не отступались от своего слова! Я сделаю тебе подшипники.

Саня убыл решать свои вопросы. А решать было что. В тот знаменательный день его первенец показал всем неверующим кузькину мать, — за сутки было соткано две стены полотна, что ровно в два раза больше обычного. Ему-то этот первый станок нужен был лишь для одного — проверить работоспособность идеи, увидеть слабые места в конструкции, вживую прочувствовать всю технологию ткачества. Книжонка 1865 года, скажем прямо, рассчитана была как раз на крестьянство со столярной подготовкой чуть ниже средней, и никаких инженерных изысков не могла предложить.

Разговор с матушкой Манефой состоялся после того, как на работающий станок пришла смотреть сестра игуменья, худощавая высокая женщина с красивым, но строгим ликом, — именно так Саша для себя и определил — лик. Поглядеть на новую механику и вынести свой вердикт. В ней, похоже, боролись два противонаправленных вектора. С одной стороны, выход полотна увеличивался, с другой — облегчать труд инокинь было неканонически. Величественный взмах рукой и она ушла. Саня, чуть не разинув рот, смотрел ей вслед. Пипец, что за властная женщина! В итоге было принято воистину соломоново решение — монашкам ткать по-прежнему, но только тесьму и ткани с золотой канителью, аксамит и алтабас, по-нынешнему — парчу, а станки выдать крепостным девкам, пусть ткут, не покладая рук. На благо монастыря, святой православной церкви и, в конечном итоге, на благо России.

Видимо, Саша где-то в горних сферах получил плюс пять к карме, или ещё что, но его пригласили отобедать к сестре келарине. Обедали скромно, на столе ничего, кроме лебеди, утки, груди бораня верченой с шафраном, языков верченых, кур росолных, ухи курячей, юрмы, солонины с чесноком и с зелем, зайцев сковородных, зайцев в репе, кур верченых, печени белой борани с перцом и с шафраном, свинины шестной, колбасы, ветчины, кур шестных, карасей, кундумы и штей не было. Ни вина, ни водки не дали.

Разговаривали о перспективах. Саня с первого же захода добился главного, первый стан остаётся в монастыре, а следующий экземпляр Саня заберёт себе. То есть, НИОКР, что как раз и подразумевало расходы на первые, сырые экземпляры, и выработку подходящих конструктивных изменений, фактически оплачивал монастырь. Получил задание на производство ещё пяти станов для отца Онуфрия и пяти — для Свято-Успенского монастыря. И тут Сашка начал догадываться, что все эти длинные разговоры нужны всего лишь для одного: как бы побыстрее поставить его в позу сломанной берёзки.

— Нет, друзья мои, — сказал тогда он, и посмотрел на отца Онуфрия, — мы как договаривались? Я чиню мельницу, а Трофимова артель мне делает два стана. Два. Один мы уже сделали, он показал свою эффективность, но остаётся у матушки Манефы. С вас ещё два стана. Плюс роялти за моё изобретение.

Роялти вызвало в рядах оппонентов переполох. Саня пояснил, что это такое, но понимания не встретил. Привилегии введут в России только в 1812 году, а сейчас бедным изобретателям приходилось работать за так. Или кланяться в ноги императрице с требованием монополии. Кланяться Саня рылом не вышел, поэтому пришлось утереться. Торговли идеями не существовало. Все изобретения в России принадлежали народу.

— Ну ладно, — продолжил Саня, — пусть Трофим делает что хочет. Но без меня. А мне, извольте всё-таки два стана сделать, брат Онуфрий. Уклад у меня всё-таки был с вами.

Противные стороны взяли тайм-аут на согласование позиций, а Сашка засобирался к Трофиму. Надо разобраться с этой мутной экономической подоплёкой, тёмные бартерные сделки позволяли предполагать, что Саню на чём-то крепко нагревают.

— А сколько ты бы взял денег, если бы я тебе заказывал стан? В смысле, такой стан, что мы сделали? — спросил напрямую он у мастера.

Трофим почесал репу и ответил:

— Три рубли. За неделю.

— Три рубля — это много. Никто у тебя не купит за такие деньги стан, — заявил Трофиму Сашка. — И неделя — много. Три дня нужно на такой простой станок.

Однако у Трофима были свои резоны

— Нам до Рождества хочь один, хочь десять станов сделай, всё одно. Пока кабала у Матушки Манефы не закончится.

— Значит к этому надо готовиться. Как кабала закончится, так чтобы ты был готов. А что за кабала? Вы что, крепостные?

— Нет, мы посадские. Два подмастерья — Успенского монастыря крепостные, и уйдут после Рождества. А мы закабалились за то, что лес брали у матушки Манефы. Как раз до Рождества и кабалились.

— Хрена тебя матушка Манефа отпустит, — ответил Саня, — не в её правилах отпускать. Найдёт что-нибудь. Прицепится, хрен отдерёшь. Сколько вы ей должны?

— Шесть рублёв.

— Я тебе дам шесть рублей, — пообещал Шубин, — если тебе, конечно нужно. Без процентов, под твоё честное слово. Чтоб вы обязательно выкупились. И второе. Кто кабалился? Ты лично или вся артель целиком?

— Вся артель.

— Кто у тебя в артели числится, кто кабалился?

— Я да трое подмастерьев. Сыновей моих.

— А ученики?

— Ученикам не можно. Они ж ученики, дети несмышлёные.

Некоторым детям было лет по двадцать, но Сашка смолчал. В чужой монастырь, как говорится...

— Разделяй артель, мой тебе совет.

Трофим делить артель не пожелал. Не вписывалось это в его картину мира. И жил-то за счёт учеников. Первые два-три года вообще, натаскай воды, вынеси помои, наколи дров. Пшёл вон. Потом допускали выметать мусор из мастерской. А зачем его учить, когда свои четверо сыновей подрастают? Этакий сатрапчик. И не то чтобы Трофим был какой-то зверь — нет. Его так учили, и он так учит. И его дети так будут учить, и его ученики, если когда-нибудь выбьются в люди. Полжизни учился сам, а потом полжизни учил сыновей, и, между делом — кого придётся.

Сашка тогда пожал плечами и ничего не сказал. Пусть живут, как хотят. Но выводы сделал. Реально было снизить стоимость станков до рубля, а срок изготовления — до трёх дней. Это, в смысле, тех, простейших, крестьянско-лапотных.

А сегодня Сашка пришёл к отцу Онуфрию требовать сатисфакции, с перечнем того необходимого, что требовалось на ткацкий стан v.2.0.

Беседа с монахом стала похожа на то, что писали в своё время в брошюрах, в изобилии лежавших в поликлиниках во время оно, рядом с кабинетом венеролога, с обобщённым названием "Расплата".

Сам отец Онуфрий, по простоте душевной и общей технической неграмотности, вообще-то думал, что стан будет похож на крестьянский — этакая штука из восьми плохо отёсанных жердин. Но когда же увидел объём работ по второму станку, то чуть не схватился за голову.

— Плевать. Два. Два стана, мы договаривались. И не говорили, насчёт того, каких стана, — Саша давил на него со всей возможной силой, — Если ты думаешь, что это угрёбище, которое мы сколотили на скорую руку — так это не станки, а слёзы для крестьянской избы. Но что ты разволновался-то? Я тебе, брат Онуфрий, не враг.

С улыбкой карателя из расстрельной команды он продолжал диктовать Ведомость потребных материалов:

— Скобы и уголки по двенадцать штук, большего от Вакулы требовать бесполезно. 2 золотника мыла, 1 золотник соды, 8 золотников пшеничного крахмала и 2 золотника желтого воску. 1 фунт масла льняного, 5 золотников сурику гончарного, 1 золотник зильберглета, 12 золотников умбры французской и 12 золотников белил свинцовых. 20 золотников канифоли. Это я буду делать лак для ремизок.

Отец Онуфрий утер со лба испарину.

— Ещё, для пропитки собственно деталей станка, воску пуд и ведро скипидару. Для проварки осей — ведро льняного масла и котёл.

Воск Сашка бессовестно использовал для свечей. Пользоваться лучиной или покупать в лавке сальные свечи по копейке за штуку он не собирался.

— Ты можешь не записывать. Не беспокойся, у меня второй экземпляр есть, — радостно сообщил он монаху. — Что ты, в самом деле, разволновался? Ты же с Матушкой Манефой так же договаривался? На два стана?

Отец Онуфрий тоже повеселел. Он с Матушкой Манефой договаривался точно так же. На два стана. Неизвестно каких. И в этом раунде проигравшей была она. То, что брату келарю казалось ловушкой, оказывалось выходом из капкана. Хотя надеяться на то, что она оставит этот кидок без последствий, было бы наивно.

— И теперь главное. Я делюсь только с тобой. В новый стан я за свои кровные сделаю кое-какие улучшения, которые буду ставить сам, без Трофима. И эти станы, как я и обещал, будут полотна давать вчетверо против нынешнего. Только вот пока мы в проигрыше. Да. В монастыре стан уже работает, а мы пока лапу сосём. Да.

— Думай, — добавил Сашка, — то ли нам сейчас по-быстрому настрогать дешёвые и простые станы, или подождать, когда будут готовы новые. И подумай насчёт мельницы, там можно было бы два стана поставить. Ты заходи как-нибудь на днях, обсудим в узком кругу.

Саня немного лукавил. По плану новый стан должен был бы заработать тогда, когда в Романове будут готовы под него помещения. Но сам себя не пожалеешь, никто не пожалеет. Он бодро помчался домой, по дороге заскочил в кузню. Полаялся с Вакулой и прибыл в свой двор.

Обнаружил, что Степан катает ногой по двору бочку. Туда и обратно. В бочке что-то погромыхивало и с шелестом пересыпалось что-то сыпучее.

— Гейнц, что это ты делаешь? Двор равняешь?

— Оборотная смесь, Александер, это одно из двух основополагающих достояний всякой литейной мастерской. И она не готовится трах-бах. Многие поколения литейщиков хранят фамильные рецепты. В мастерской... г-хм... ну, неважно кого, я узнал не только секрет, а даже то, почему так ею дорожат.

Потом Гейнц оккупировал единственный имеющийся у Сани глиняный горшок, насыпал туда белого песка и начал калить в печи. Калил долго, часа три или четыре, Степана пришлось менять дважды, чтобы качать меха. Наконец, когда, по мнению немца, процесс завершился, он схватил ухватом горшок и, придерживая его куском подола от новенького Сашкиного тулупа, вывалил в ушат с водой. Завоняло горелой овчиной, вскипела вода. Саша застонал, но смирился. Всё на благо компании. Ничего личного. Я — ничто, Генплан — всё. Конец горшку, конец тулупу. Однако Гейнц был преисполнен энтузиазма.

— Прекрасно, Александер, всё идёт по плану. Недели три-четыре, — он достал из ушата горсть пережаренного песка и помял в руке, — и мы сделаем нормальный человеческий подшипник по твоим чертежам. Я хочу видеть, куда ты будешь их ставить. Кстати, объясни мне, откуда у тебя в голове такие странные идеи? Я в университете изучал механику, но ничего похожего не встречал.

— Инвенциональный парадокс Кулибина, он же третий закон Мэрфи. В европейских университетах этого не преподают. Чем больше погружаешься в изобретательскую задачу, тем ошеломительнее результаты. Причём, что удивительно, результаты можно получить совсем не в той области, над которой работаешь. Попутная волна, если тебе это хоть о чём-то говорит. Возбуждение ментальных резонансов в неэвклидовом пространстве.

— Кстати, учи русский язык. Иначе ты здесь, в России подохнешь под забором и никто тебе не поможет. И вообще, держись рядом со мной, надёжнее будет. Со мной, хе-хе, не пропадёшь.

Саша бодрился. Дела шли под откос, деньги стремительно исчезали, и пока неизвестно, где их можно было бы взять. Ожидаемой отдачи от станков ещё не было. Вот так и гибнут любые, самые замечательные новации. От какой-то презренной мелочи, вроде пары-тройки сотен рублей. Деньги, деньги. На всё требуются деньги. Миллионное дело, как всегда, приходится начинать в нищете.

Глава 10.

Октябрь — декабрь 1725. Собаки Баскервилей — начало. "Бесплодность полицейских мер обнаруживала всегдашний приём плохих правительств — пресекая следствия зла, усиливать его причины". Последний из могикан.

Развиднелось. Хмурое небо поголубело, свежий утренний ветерок разогнал жидкие низкие облака, и по лесу пробежали яркие лучи солнца. Хоть и средина осени, но уже случались первые утренники, трава на лугах пожухла, но в лесу всё ещё бодро висели остатки разноцветной листвы. Особенно стойким оказались орешник, боярышник и бересклет, так что Костя бегал в старом камуфляже. Он выскочил на поляну и резко остановился. Белка напряглась и сделала стойку. На противоположном конце поляны стоял волк.