— Это должен быть человек не моложе тридцати пяти, — говорила она менеджеру агентства, — рост средний, но не маленький, волосы русые, не блондин и не брюнет, скорей шатен... Телосложение? Телосложение — не толстый, но и не худой, нормальный... Средний. Это должен быть интеллигентный мужчина с манерами, с хорошей развитой речью. И он должен именно ухаживать за мною, весь вечер ухаживать и влюблено добиваться меня, уговаривая, а не хватая за руки... Он должен читать стихи...

Вера задумалась.

И только периодическое пикание в трубке, отсчитывающее каждые десять секунд дорогого соединения указывало на то, что разговор еще не окончен...

И он должен быть страстным и нежным... Но может случиться и так, что между нами ничего и не будет, вы понимаете?

И еще...

Его имя будет Вадим.

Вадим Юрьевич.

— Хорошо, — ответил менеджер, — все будет, как вы просите.

...........................................................................................

Сорок лет празднуют?

Мужчине сорок лет не отмечают...

А вот когда жене сорок... Красавице жене.

Жене — балеринке...

Геннадий Сайнов не сомневался, отметить Настин юбилей обязательно нужно.

Старики — Марианна Евгеньевна и Николай Александрович — и те прилетают из Северобайкальска.

Да какие они старики? Тестю шестьдесят пять, а на пенсию он и не собирается. Приватизировал свой строительный трест, избрался депутатом законодательного собрания Края, на охоту ходит, на рыбалку... Да и теща — Марианна Евгеньевна — тоже в старухи не спешит записываться.

Жаль что сын — Костя из Америки навряд прилетит. Деда с бабулей порадовать. Любимых своих сибиряков.

Решили с Настей, что гостей лучше всего будет собрать в субботу на даче с обязательной ночевкой.

Дачей этот их двухэтажный каменный дом на высоком берегу Оредежа они называли по инерции, по памяти о первом своем дощатом щитовом домишке на участке в восемь соток на Карельском перешейке, где думали будет подрастать их Костька.

А Костька все больше летом на Байкал к деду с бабулей.

Так дача на Карельском и не пригодилась. На ней мама Геннадия в основном жила. Там и скончалась шесть лет тому.

А этот дом Гена построил как только они с партнерами приватизировали свое строительно-монтажное управление, да как только дела в середине девяностых крепко в гору пошли.

Дом большой. Сто двадцать квадратных метров только нижний этаж. Семь комнат, три ванных, бассейн и биллиардная...

Геннадию сильно хотелось показаться в этом доме.

Показаться тестю — Николаю Александровичу, что он — Гена — не лыком шит и не лаптем щи хлебает.

Тесть когда приехал поглядеть — долго молчал, хмыкал, мычал, хрюкал даже. А потом сказал, — Костькиным деткам раздолье здесь будет!

В общем, решили с Настей, что пригласят всех к себе в Сиверскую.

Настька — его Настюшка, ах, как к ней все шло!

К ее фигурке...

Ей сто сорок раз делали предложения самые раскрученные питерские и московские агентства — сняться в рекламе мехов, драгоценностей, дорогих автомобилей...

Она была всегда на виду — балетмейстер питерского мюзик-холла.

Настя Сайнова.

И вот ей сорок.

А разве скажешь?

Двадцать восемь — больше не дашь!

Он полюбил ее сразу вслед за тем, как полюбил их сына.

Он полюбил ее, когда она грудью кормила их Костика.

Полюбил и забыл ту — старую свою боль.

И вот уже двадцать лет прошло.

Двадцать лет...

Настьке все шло.

С ее ногами бы только мини носить, но на День Рожденья к приему гостей — надела Настя легкие свободные шелковые брюки.

Спустилась из спальни по их любимой широкой лестнице в холл с камином, придирчиво оглядела паркет... Все вроде как хорошо. Полотеры потрудились на славу.

Встала на цыпочки, даром что балетных туфель не надела.

— Генчик! Генчик, посмотри на жонушку на свою!

Ножкой взмахнула, еще, еще, потом фуэте, батман, еще батман...

Муж хлопает.

Обнимает.

Целует...

— Люблю тебя.

— И я тебя.

Первыми прикатили Боровские на своем новом американском джипе, что размером с небольшую однокомнатную квартиру будет.

Огласили окрестности сиреной.

Вышли — у Мишки в руках пакет огромный, а у Людмилки — охапка роз... Никак сорок штук? И дети с ними — Владик и Леночка. Тоже с цветами и с пакетиками.

Настюша детей расцеловала, артистично изобразила приятное изумление, приняв и развернув подарки.

Детей в игровую комнату с нанятой на этот вечер воспитательницей, а взрослых — в бар, с нанятым, тоже на один вечер — барменом.

Потом прибыли Гуляевы.

Потом Коровин Лешка.

Потом еще подъезжали, подъезжали, всех и не сосчитаешь.

Пили много, но никто не напился.

Танцевали, смотрели в саду над рекою фейерверк, что устроили Леша с Геной, много и вкусно ели...

А уже поздно за полночь, когда кое-кто из гостей, утомившись, все же предпочел празднику постель в гостевой комнате, наиболее стойкие собрались в холле у камина.

Кроме хозяев — были Миша и Люда Боровские, Алеша Коровин и Вадик Снегирев со своей новой девушкой, имя которой Гена все никак не мог запомнить. Снегирев развелся два года назад и вот все теперь искал... Меняя каждые три месяца. Но приличий не нарушил — позвонил загодя Насте и спросил разрешения, удобно ли будет приехать с гёрлфрендом?

А Настя на этот счет без комплексов.

Пусть расстраиваются те, кто форму держать не умеет. Лично ее — присутствие в компании юной любовницы одного из приятелей мужа — не смущает. Это когда все жены старухи, а кто — то из мужчин приводит с собой молоденькую, вот тогда в женском стане случается смятение. А Настя — сама на двадцать восемь лет выглядит.

Сидели с раскрытыми в сад широкими дверьми... Воздух свежий — с реки.

Когда музыку выключили, так тихо-тихо вдруг стало.

И только поленья в камине — тресть-тресть!

Настюшка привалилась спиной к Генкиному плечу. Ножки под себя на диване поджав...

Люда Боровская — та вообще легла, пледом укрылась, и голову мужу — Мишке на колени положила.

Вадик Снегирев свою ... Не то Таню, не то Олю... обнял за плечи к себе прижимая.

И только Лешка Коровин, как всегда — один.

— Лешк, а Лешк! — сонным голоском пропела с мужниных колен Люда Боровская, — ты женишься когда? Почему мы ни на помолвке, ни на свадьбе, ни на крестинах не гуляем у тебя? Ты что, на нас экономишь что ли?

— И верно, Леха! Ты чего? — подхватила Настя.

— Чего пристали к человеку? — вступился за друга Миша Боровский.

— Нет, пусть он нам теперь расскажет, — властно сказала Настя, — я на правах хозяйки сегодня буду распоряжаться нашей беседой, и я приказываю, пусть сейчас каждый по очереди откроет самую потаенную тайну своего сердца, и Леша будет первым...

— Это почему я первый? — возмутился было Алексей, но его оборвал Мишка Боровский,

— Разговорчики в строю! Приказы нашей королевы не обсуждаются.

— И то верно, давай, Лешка, рассказывай, — поддержала мужа Людмила Боровская.

Все притихли.

Только последняя электричка вдали прогудела своими стальными колесными парами по мосту через Оредеж: ду-ду, ду-ду...

— Ну, чего вам тут рассказывать то? — неуверенно начал Алексей, — я и не знаю, что вас вообще интересует?

— Подробности! — выкрикнул Снегирев и его девушка прыснула — не удержавшись.

— Смешливая тебе какая попалась на этот раз, — заметил Алексей.

— Ага, — подтвердил Боровский, — помните, как у Хармса, Лев Толстой очень любил детей, бывало придут к нему писатели, он посадит каждому на колени по ребенку и все следит, чтоб все писатели гладили их по головкам, только Тургеневу все не везло — то вшивого приведут, то кусачий попадется.

Девушка опять прыснула.

— Это хорошо, когда женщина юмор понимает, — сказал Гена.

— А что? Разве у нас с тобой в этом проблемы? — спросила Настя.

— У нас с тобой, родная, никаких проблем, — ответил Гена наклоняясь и целуя жену, — только что же Леша не рассказывает?

Алексей налил всем виски, поднялся с дивана, подал стаканы тем, кому было не дотянуться до столика.

— Ну, извольте слушать. Извольте, извольте!

Леша рассказывал долго.

Взошла луна.

В деревне все затихло и даже с шоссе не доносилось в ночи ни единого звука.

И можно было бы подумать, что все давно уже спят.

Но чья либо протянутая за сигаретами рука , чья либо чиркнувшая в полу-мраке зажигалка, выдавали...

Не спят.

Слушают...

Я из школы девственником вышел.

Время такое у нас целомудренное было тогда.

Это теперь детям в школах презервативы раздают, а тогда у нас даже самые отъявленные ловеласы и те все больше трепались, нежели действительно какую то реальную практику любовную имели...

Конечно, мечталось о своей девушке, хотелось женщину, но тогда даже с экономической точки зрения все эти любовные движения были обречены на единственный негативный результат. А мне жениться не хотелось. Я брака боялся, как таракан борной кислоты. Я всегда был уверен, что за свадьбой следует лишь нудная череда скучнейших обязанностей, заканчивающаяся старостью, пенсией и могилой. Даже тот знаменитый фильм одного из братьев Михалковых — Романс о влюбленных, он мне верной вешкой врезался в сознание, тем местом, что до свадьбы героя мир там был цветным, а после — стал черно-белым... Поэтому я всегда держал себя на самоконтроле. Не влюблялся. И уж в институте были у меня девушки, разумеется, но доводил я с ними отношения только до определенной черты, а там — стоп!

Выходило, что постоянной девушки не было у меня.

Встречался с ними месяц — другой, а как начинали привыкать друг к дружке — я убегал. Я вообще то кот по годовому гороскопу. Так что вел я себя всегда как кот — эскейпист. Кота ведь, если ему что-то не нравится, никакому хозяину не удержать на месте. Уйдет кот искать себе чего то более мягкого и теплого.

Многие девчонки хотели иметь меня насовсем.

Но ни у кого не получалось.

Не выходило.

И вот однажды, пошел я в филармонию.

Пошел вместо мамы, чтобы абонемент не пропадал.

Мама слезно просила, а я ей отказать никак не мог, хоть и относился к симфонической музыке более чем пренебрежительно. Но только до той поры так относился, покуда не увидал в оркестре одну девушку. Скрипачку. Она на третьем стуле позади первой скрипки сидела.

Я ее как увидал со своего пятого ряда, так и забыл сразу обо всем.

Ни одного концерта потом у этого оркестра не пропустил.

У мамы ее абонемент отобрал и еще себе других накупил...

Ходил в филармонию, как на работу.

Девушку эту караулил у дверей после каждого концерта. Но не решался подойти. Она то с подружками, то с каким то серьезным, который ее на машине увозил...

Наконец, решился я, да и вышла она почти что одна — с подружкой какой то неважнецкой. Я за ними — в метро. Догнал. Извинился, смутился, попытался что-то сказать...

Я ее проводил до ее дома на Чайковского...

Я до сих пор помню тот мой восторг, когда она дала мне свой телефонный номер.

Я думал тогда, что все ангелы с небес улыбаются мне...

Я шел домой и пел.

Да, да — пел!

Мы встретились с ней три раза.

На третье свидание наше я ее поцеловал.

Поцеловал и понял, что умираю.

И я умер.

Потому что на наше четвертое свидание она рассказала мне о Вадиме Юрьевиче.

Вадим Юрьевич был женат.

Вера была нужна ему как удобная, на все и всегда готовая женщина, которая никогда ничего не требует... Он погубил ее.

Веру.

Мою Веру.

Я влюбился раз и навсегда.

А она уже не могла никого полюбить кроме Вадима Юрьевича.

Она рассказывала мне.

Она мучила меня своими рассказами.

Она садистически понимала, что изводит меня. Но рассказывала.

Рассказывала потому, что сама изводилась одиночеством и горем безысходности, когда Вадим Юрьевич уезжал в отпуск со своей благоверной...

Потому во мне она находила объект мести, причем добровольно подставлявший себя под ее плетку. Плетку ее слов. Жестких жестоких слов о ее любви к Вадиму Юрьевичу.

Если бы вы знали, сколько горестных полных боли минут и часов пережил я, выслушивая ее рассказы об их с Вадимом Юрьевичем встречах.

Когда она голая играла ему на скрипке и танцевала на столе для него — экий изощреннейший однако стриптиз, господа! И представьте мою горечь в горле, когда она мне это рассказывала...

Мы сидели с ней в ее комнатке в коммуналке на Чайковского, сидели далеко за полночь, не зажигая света, и она рассказывала, как Вадим Юрьевич унижал ее, как он обижал... Как однажды повез ее в Сочи и там бросил без денег в неоплаченном номере гостиницы... Как ее потом посадили в милицию в камеру с уголовницами, пока ее мама телеграфом не прислала денег... А Вадима Юрьевича тогда срочно в Москву в министерство вызвали, а о ней, о Вере он и не подумал... И она простила ему. И более того, и другое простила. И даже то, как он однажды подложил ее своему начальнику... Сперва напоил ее до бесчувствия у себя на даче, а потом подложил...

И все это она мне рассказывала, рассказывала. Как безумно любила его.

И я тогда понял, что настоящая психически здоровая красивая умом и телом женщина — может полюбить только один раз... И я понял, что мне не повезло. Что этот один раз моя Вера растратила не на меня. А на Вадима Юрьевича.

Я хотел убить его.

Но она сказала, что если он умрет, она тут же ляжет с ним в гроб, чтобы и ее закопали вместе с ним.

В ту ночь.

Под самое утро у нас была близость.

У нее это вышло от отчаяния, как часть процедуры катарсиса — она выговорилась и ей надо было испытать оргазм, согреться... Согреться и испытать оргазм, так она мне сказала. Так объяснила.

А у меня это тоже было от отчаяния.

От отчаяния, что она не моя.

Она страстно овладела мной.

Без прелюдии, без подготовки, без поцелуев...

Она набросилась на меня, как безумная.

Она кричала.

Она кричала, и мне было страшно, потому что она бредила наяву.

Она кричала, — Вадим, Вадим, милый, родной Вадим, трахни, трахни меня сильнее, я твоя шлюха, трахни меня, Вадим. Вадим, родненький, сильнее! Сильнее!

Я потом не помню как убежал.

Я не мог там оставаться.

Я понял, что никогда, никогда мне больше не светило заполучить ее — мою Веру в свои объятия...

И больше я не видел ее.

Но это не значит, что я забыл ее.

Потом три года прошло, четыре, пять лет...

А я всех женщин сравнивал с ней, примерял к ней, и сами понимаете, в чью пользу всегда были эти сравнения...

Больше я ее никогда не видел, хоть и знаю, что живет она в Купчино вместе с дочерью, которую зовут Инна. И дочка эта у нее родилась через семь месяцев после нашей с Верой близости... Грешен — по милицейской базе данных я это подсмотрел и прописку, и адрес и даты рождения... Так что, моей дочерью она может быть. Моей дочерью...