Я с трудом спрятала улыбку, он явно был напуган и раздражён. Ждала, что он расскажет про тайный поцелуй, но муж упорно молчал. Ладно подожду. И наслаждаясь мелкой местью поддала жару в огонь.
— Не мудрено. Смотри ещё и Сиронов к барьеру поставит. Про вас уже вся Москва небылицы плетёт.
Он закашлялся.
— Да-а!? Нет, не пугай меня. Сиронов, в отличии от этой дамы, не сумасшедший.
Чтоб не расхохотаться я прикрылась рукой и принялась искать на полу якобы что-то потерянное.
— Не знаю, не знаю... Причём рассказывают жуткие подробности.— Не выдержав всё же хрюкнула я.
Вздох, облегчения, вырвавшийся из его груди, говорил о том, что я рассекречена. Он понял, что всё это мои шутки.
— Чем головы у народа забиты, ведь такая кровопролитная война идёт. Я поражён. Но ведь ты не поверила, почему?— смеялись его сделавшиеся совсем голубыми глаза.
— Я просто прикинула, что, во-первых, на сколько я тебя знаю, ты наверняка, её испугался. Во-вторых, с таким тяжёлым ранением и кувыркаться с первых дней попадания в госпиталь, это не реально. Хотя после сегодняшней ночи, я могу и засомневаться,— запрыгали чёртики в глазах. "Если б не дочка, которую не потащишь за собой, на фронт, я б никогда, не оставила тебя ни на минуту. Ах, каким бы это было разочарованием для твоих поклонниц".
— Психолог.— Поймав, притянул, он, смеясь, к себе.— Ты не находишь, что в кино она более мила и безобидна?
— Костя, ты жесток, она просто несчастная женщина. Седов был сильной фигурой. Герой, лётчик, командир дивизии, сильный, настырный, амбициозный, во всём первый и лучший, обласкан властью и хорошо материально обеспеченный. Рядом с ним она чувствовала себя принцессой. Такого же по габаритам мужчины рядом с ней больше не случилось. И вдруг ты... Про себя же всё она хорошо знает. Все видя в ней только знаменитость, мечтают сфотографироваться, потрогать руками, похвастаться знакомством с ней и так далее, но не одному она не интересна как человек, женщина. Она не глупа и это её убивает и обижает. Даже если ей предлагают быть женой, то только потому и для того, что она вдова Седова, вхожая во власть или актрисе, чтоб показать её рядом с собой...
— А Сиронов?— перебил он.
— Это сейчас он Сиронов. А ей не давал прохода, давя своими ухаживаниями и слёзными признаниями никому неизвестный несчастный сочинитель. Он не так чист и прост как кажется. До "влюблённости" в Валентину, он был женат на Евгении Ласкиной. Она сестра того самого редактора в издании которого он работал.
— Ну и...
— Почувствовав высоту взятой, а перспективам предел, сочинитель отправился в поиск. Валентина лакомый для него кусочек. Есть что показать и как воспользоваться. Она поверила в сочинённое и представленное им чувство и пожалела его, и себя заодно. Прикрыла своё одиночество. Решила убить жизнь на помощь в его становлении. Толкала его пьесы, играла в них, знакомила с нужными и влиятельными людьми. Выводила шаг за шагом на самый верх— связи, знакомства, то да сё... Он талантлив, но никто без неё в его сторону даже не плюнул бы. Таких много. Ему нужна актриса Седова, а не Валя. Это чудовищно для женщины, тем более не простушки. Думаю: она очень скоро поймёт, что он за карьеру мать родную продаст. К тому же ужасный бабник и волокита. А может уже понимает, но идёт на это, потому что другого кандидата нет. Возможно, поэтому её нервы не совсем в порядке. Кто знает, могло и это её подтолкнуть к такой сильной фигуре, как ты. Хотела вырваться из сетей сочинителя и убежать от себя. За взбрыками актрисы кроется душа. Она обнажена и затянута лишь театральной дымкой. Кто злится, кто завидует, а душу не видят. По-доброму такая жизнь не кончится. Поэтому надо терпеливо к её причудам отнестись. Знаменитостям кино по статусу положены некоторые вольности и лёгкий флирт.
— Хорошую перспективу ты мне нарисовала.— Сверкая бездонными от смеха глазами, вновь прижал он меня к себе.— Она тебе больше ничего не говорила?...
Я почувствовала как напряглась его рука на моей спине. Это безжалостно прошло через мою душу. "Что ж его так волнует? Неужели фронтовые сладкие приключения..." Мне было неприятно, но я твёрдо ответила:
— Ни-че-го.
Конечно, опять почувствовала, как его отпустило и он бодрым голосом попросил:
— Люлю, давай попоём, а?
— Неудобно...
— Мы потихонечку. Душа поёт. Не могу поверить, что вы с Адусей рядом и я держу тебя в своих объятиях. С тобой всегда всё просто и понятно. Любая сложная ситуация становится маленькой и пустяковой...
— Возьми с собой, чтоб быть всегда вместе,— мой голос дрожит от надежды.
— Вот придумала... Не время. На чём мы остановились... Ах да... Давай споём!
Я, как всегда, уступаю и мы, обнявшись, тихонько пели. Дочка смеялась и пристраиваясь с другой стороны нежничала с ним. Я была на седьмом небе. Счастье — разве это не оно?!
Как-то приходил Ерёменко с женой. Он лежал с ранением тут же. Говорили о весёлом, смеялись.
Адуся не давала отцу покоя вопросами о войне, либо принималась читать любимцу своему в слух книги. Его трудно было врачам лечить, он был беспокойным пациентом. К нему всё время приезжали военные посетители. Привозили сводки и о чём-то шушукались. В такие минуты, мы с Адой выходили в коридор. Как только стал немного поправляться, крутился, как на иголках, требовал выписать его бегом на фронт, но врачи воспротивились, порекомендовав некоторое время отдохнуть в домашних условиях. Срочно перебрались во вновь полученную, правда, пока ещё не устроенную квартиру в которой нам выделили две комнаты. Господи, как я обрадовалась только нашему гнёздышку. Военные помогли найти кое — какие вещи. Кровати, диван, стол, стулья, шкаф. Моей благодарности не было предела. Кое-что удалось выменять на мыло, которое было на вес золота. Какое счастье. Мы все вместе. Хоть немного, хоть чуть-чуть, но рядом. Определили Аду в школу. Надо чтоб закончила год.
"Весна! Весна в Москве!"— ликовала неугомонная Ада. Опасность отодвинулась с откатом фронта. Москва была уже другой. Затемнение, конечно, соблюдалось. Но страха уже не было. На улицах оживлённо. Работали театры и кино. Мы пользовались этим, с удовольствием посещали спектакли, ходили на оперетту, были и в кино. К тому же весна сводила с ума. Ему принесли большущий букет ландышей. Костя усадил меня к себе на колени, и мы любовались, вдыхая их пьянящий аромат вдвоём. Как будто не было ни боёв, ни разлуки, и не выла хотя уже теперь редкая сирена, поднимая в душе тревогу, извещая о налёте. То смотрели в окно, как бойцы, удерживая на стропах, вели по улицам заградительные аэростаты. Не важно чем заниматься, лишь бы вдвоём. Это так хорошо! В бомбоубежище не спускались. Жалея время, так мало оставшегося нам. Я надеялась, хотя бы ещё на две недели задержится моё счастье, но пришёл навестить Жуков. Я ничем не выказала свои чувства: ни удивление, ни насторожённость. Мы тепло встретились. Знакомы были ещё с Ленинградских курсов, потом Белоруссия... И это он помог с освобождением Кости из "крестов" поставив, по просьбе Тимошенко, в список нужных ему офицеров одним из первых. Понимая, что им надо поговорить, я оставила мужчин одних и ушла на кухню. Насторожившись, сердце щемило. Жуков зря не придёт. Не до визитов и церемоний сейчас. Чтоб отвлечься приготовила обед. Как раз во время, потому что Костя, заглянув, спросил:
— Люлю, у нас есть чем покормить гостя?
— Присаживайтесь к столу, я сейчас.
Ставила тарелки, раскладывала еду, а руки дрожали. Видела, не могла не заметить, что Костя после этой встречи стал совершенно другой. В глазах появился блеск, азарт, таким он был перед сборами на охоту или рыбалку. Значит, расставание, и никаких двух недель не будет. Он и так сидел, как на иголках, как там, на фронте, без него, это же немыслимо. Что за наступление без Рутковского. Могу задержать? Пожалуй, да... Но не буду. Он в военном деле талант. С его именем в тылу и то связана победа, а уж на фронте и подавно. Сейчас он не принадлежит себе, семье, а только стране и войне. Пусть едет с богом, воюет, это его призвание и дело. Пусть гонит эту тварь с нашей земли и побеждает. Георгий, по — видимому, попросил. Приказать он ему не мог, ранение, а попросить... Стакан выпал из дрожащих рук и разлетелся на мелкие кусочки. "Так не пойдёт. Надо остановить эту дрожь. Он ничего не должен заметить". Взяла нож и надрезала палец.— "Ай!" На крик. Влетает Костя. Со словами: — "Люлю, как же так?"— затолкал мой палец себе в рот. Я смотрю на его взволнованное лицо и смеюсь. На фронте под пулями так не волнуется, как увидев на моём пальце кровь. "Тоже мне нашёл смертельное ранение". Он, оглядываясь на дверь, где застрял Георгий, целует меня в нос, помогает забинтовать палец и накрыть на стол. Георгий, наблюдая за нами, улыбается и теребит ухо. За столом мужчины пытаются шутить. "Конспираторы". Дождавшись когда Жуков, попрощавшись, уйдёт, я взволнованно смотрю на Костю и прошу два дня. День мне и день Аде.
Он походил по комнате, как маятник и решившись на разговор остановился напротив меня:
— Юлия, славная моя, я не мог отказать. Обстановка не простая. Буксуем. Прекратились наступательные бои. Продвижения вперёд нет. К тому же впереди планируется большая битва. Я должен подготовиться...— Обнимая, волнуясь, пытался объясниться он.
— Я поняла. Дай слово, что будешь часто писать, так часто, как сможешь.
— Обещаю, сразу же, как только приму дела... Тебе не стоит обо мне беспокоиться.
— Костя, я боюсь за тебя, я страшно боюсь за тебя...
— А вот это зря. Обещаю не рисковать...
— Не обещай, чего не выполнишь..., себя не переделаешь.
— Юлия, милая, ты только люби меня, верь и жди, обещаю со мной ничего не случиться.
А вокруг шумела поздняя весна. Мы молча, взявшись за руки, понимая неизбежность скорой разлуки, гуляли по вечерней Москве. Бег времени не под силу остановить даже войне. На столе стоял букет желтоглазых ромашек, приподнесённых Костику впечатлительными барышнями в театре. Его узнали и тут же засыпали вниманием. Он смущён. А мне становится неуютно рядом с его славой. Цветы он раздарил женщинам по дороге, а ромашки, напоминающую нашу молодость и жизнь в Забайкалье, принесли домой. На следующий день ходили смотреть кинокомедию "Свинарка и пастух". Косте очень понравилась песня о Москве. Я обещала раздобыть текст ему и переслать. Вернулись опять поздно. Адуся спала. И как только закрылась дверь изнутри, он, крепко обняв меня, начал страстно целовать.
— Костик, ну ты что с ума сошёл прямо здесь, в коридоре, Аду разбудишь,— вырывалась я из его рук.
Он, посмеиваясь, подчинялся. Молчком раздевшись, нырнули в наскоро расстеленную постель. Предстоящая разлука взорвала страсть. Утопая в объятиях друг друга безумно целовались... Вытянув друг у друга все силёнки, он уложил мою голову себе на руку. Настало время разговора, но на сей раз я лежала рядом молча: нагая, тёплая и счастливая и не хотела тратить силы ещё на что-то кроме любви.
Он улыбался наслаждаясь тем, что радостно сознавать — Люлю нужен только он и с ним ей хорошо. Ошибиться он не мог, жена страстно отдавалась ему и получала удовольствие. Юлия принадлежит только ему. Одному ему. Она любит его и будет ждать сколько б не понадобилось. С этой счастливой улыбкой он прижавшись щекой к щеке жены, сжимая рукой её грудь и что-то бормоча в полусне уснул.
Мой муж спал, а я, поднявшись на локти, смотрела и смотрела на него. Он вскидывался:— "Люлю, ты опять не спала?" Я спохватывалась и прятала мокрое от слёз лицо на его груди. Ещё не хватало, увидит и их. Он принимался гладить меня как ребёнка: по голове, по плечам... Потом, ломая сопротивление, переворачивал на спину и целовал.
— Не горюй так, свет мой, всё будет хорошо. Мы не расстаёмся в этот раз надолго. Я буду прилетать в ставку. Мне так хорошо с тобой.
— Умоляю, останься жив. Я понимаю там твоё место, призвание. Туда тебя зовёт долг и совесть. Я справлюсь со всем, переживу всё: только прошу, живи.
Ночь я не спала и даже не притворялась. Лежала и смотрела на него. Мне страшно было подумать, что придётся опять расстаться. Проклятая война...
Медикам он просто сказал:
— Долечусь на фронте!
Семье же:
— Люлю, Адуся, мне пора ехать...
Мы просили:
— Пиши.
Он заверял:
— Обязательно— обязательно напишу...
От самой машины не выдержал, вернулся, обцеловал ещё раз Аду. Прижал мою голову к плечу, поцеловал в макушку и вздохнул:
— Прости..., но я не могу иначе...
Вот и всё. Меня опять накрыла пустота. Жизнь вновь потеряла краски. Я ходила на работу. Занималась Адой. Готовила, стирала и убирала... Но всё казалось бессмысленным.
— Мам, так нельзя ты заболеешь. На тебя страшно смотреть.— Пеняла, обняв меня дочь.
Я согласна с ней, но мне ничего не хотелось. Я ждала только его писем. Получив весточку оживала. Понимала, что так не могло продолжаться вечно, но ничего поделать с собой не могла.
Рутковский видел перед собой чёрные от боли и страха за него глаза жены. Но остаться не мог, только утешал и целовал её. Он и так сидел здесь, в тылу, только из-за Люлю. Ранение бы его не удержало. Очень соскучился по делу, по друзьям. Это невыносимо лежать в палате, кидать в рот горстями лекарства, гулять, есть, да спать, зная, что на фронте идут бои и он ох как нужен там. Обещал товарищам быть в штабе своей армии в конце апреля, потом в начале мая. Только врачи, ломая его планы, держали и умоляющие глаза Люлю просили. Но обстановка на фронте изменилась. Фронт встал. Потери оказались значительные. Услышав всё это от Жукова и поняв его полупросьбы полунамёки, он, даже ради неё, оставаться не мог. Они прощались. Казалось, Юлия была спокойна и сдержана, только по вздрагивающим уголкам губ, он понял, какими усилиями ей это удаётся. Ада, держалась за руку, заглядывала в глаза и просила взять её с собой и непременно разведчиком. Неосторожно рассказал ей, как, испытывая на первых парах нехватку снарядов, патронов, гранат, засылали в тыл врага разведчиков для поиска на полях минувших боёв боеприпасов. Группы смельчаков добывали из-под носа немцев и приносили винтовки, автоматы, пулемёты. Адусю это так впечатлило, что она собралась стать непременно разведчицей. Буквально вчера воспитывал её. Пренебрегая осторожностью, спрыгивала с подножки, не дожидаясь остановки трамвая, и лишь чудом избежала столкновения с машиной. Кто-то видел и рассказал Юлии, она ему— воспитывай отец. Напустил строгий вид и говорил. Ада поджав губы не отговаривалась, а молчала и вздыхала. Он ехал к Жукову, ехал и улыбался. Вспомнил, как ругал за побеги из госпитолей офицеров и бойцов и вот, как мальчишка сбежал сам. Потом на аэродром и уже в 16 армию. 25 мая прибыл на фронт. Пришёл в штаб своей армии, вошёл в комнату, где работал начштаба генерал Малинин, и тихо сказал:
— Здравствуйте, Михаил Сергеевич! Как дела?
Весть о его возвращении разлетелась моментально. В комнату собрались члены Военного совета и все находящиеся в штабе офицеры. Ему было приятно видеть радость на лицах людей. А "солдатский телеграф" разнёс по дивизиям и полкам добрую весть:
