— Э... милейший, подойди сюда.
Не осмеливающийся отереть пот толстяк неожиданно резво рванул трусцой в мою сторону:
— Да, господин?
Я пошарил в кармане, зачерпнул несколько кружков в горсть:
— На возьми, это вам всем на кухне, чтобы охотнее выполняли волю госпожи.
— Благодарю Вас, сиятельный господин! Ваша щедрость...
— Пустое! — перебил я его, — Хорошо ли ты понял вкусы госпожи?
— Все будет как Вам угодно, сиятельный господин иностранец!
— Ладно, ладно... Ступай. — отмахнулся я от него.
Повар, беспрерывно кланяясь, исчез за дверьми и, естественно, их затворил. Я засмеялся:
— Забавный тип! Интересно, поделит он монеты между поварней или прикарманит?
— Обязательно поделит! — уверила меня спутница, — Желания тех, кто занимает эти апартаменты, выполняются беспрекословно!
— Ты дал ему тридцать две монеты, — уточнил голос Валькирии, — Это жалованье всех поваров Тхонга за два месяца, даже чуть больше. На эти деньги можно купить очень даже приличный домик!
— Это что, упрек? Зато теперь мы будем есть так, как никто другой, — пожал я, по своей неискоренимой привычке, плечами.
— Надо бы ввести статью в уголовном кодексе: "За не знающую границ благотворительность", — вздохнула капсула. И отключилась.
Мани подняла брови:
— Я никак не привыкну к тому, что вы так говорите со своим кораблем. Где он сейчас?
— Черт его знает! Не спросил. Где-нибудь не очень далеко.
— Нас разделяет триста семнадцать километров, это около пятисот тхерранскиих санов, — немедленно сообщила капсула, — Я тут собираю интересные растения. Это в окрестностях Костяной Пустыни.
Мани покачала головой:
— Удивительно! Три двойных перехода между вами, — но вы разговариваете, не повышая голоса. Уже восьмой день меня не оставляет ощущение, что я попала в легенду. Но... вы простите меня, если я осмотрю свои комнаты?
Я взмахнул рукой с сигаретой:
— Конечно! Ступай. Да, не забудь появиться к обеду. Кстати, по уверениям Тхонга, там должна быть неплохая библиотека. Кажется, это тоже в твоем вкусе...
Так мы поселились в покоях Радужного Мору. Приличия требовали "отдохнуть о дороги", что мы и делали с большим удовольствием.
Мани посетила баню, пригласила массажистку, вышла к обеду с опозданием в полчаса, виноватой физиономией и свитком из библиотеки и исчезла туда же после оного приема пищи.
Привычки богатой знатной дамы словно бы были отштампованы на каждом эритроците ее синей крови. Мне оставалось лишь удивляться тому, насколько непринужденно она вошла в эту роль. И ведь не я один, — многоопытный, тертый персонал элитного гостиного дома не заподозрил подделки, вот что озадачило и одновременно насторожило. Чем дальше, тем больше меня интересовало — кто она же она, каково ее прошлое?
Подсознание говорило, что моя маленькая подружка пока не опасна, и я не спешил предпринимать какие-то меры, чтобы раскопать ее историю. Известное дело — тайны вообще штука опасная. А у меня хватало и своих проблем. Я усмехнулся и подумал, что стал достаточно терпелив с недавних, но таких уже чужих школьных времен.
Пока она наводила ревизию среди богатого собрания просто старых, а иногда и бесценных свитков забытых авторов, что хранились в библиотеке покоев Радужного Мору, я пробовал местные вина, пополняя собрание напитков Валькирии особо приятными их марками, курил и вообще обживался.
Когда примитивное, но достаточно надежное электрическое освещение окончательно сменило свет угасающего дня, к остывающему ужину из библиотеки появилась Мани. Она была в восторге.
— Здесь такие ценные книги, капитан! Какая жалость, что вы не можете их прочитать и получить это изысканное удовольствие! Прошу вас, поймите меня и не браните слишком сильно...
— Но я и не собирался, — сказал я в бокал. Точнее в соломинку. Я оценивал сок плодов амалики. Мы немного поболтали, и я обнаружил, что если я чего хочу, — так это спать. Когда ужин закончился, точнее когда его закончила Мани, я сообщил, что иду на боковую. Мани опустила глаза:
— Эн Ди... Скажите, где мне лечь?
— Разумеется, в своей половине. Неужели же ты полагаешь, что я собирался и это тебе указывать: "сегодня спи именно на кремовом диване"?
Мне показалось, что по ее лицу промелькнула тень, но ручаться за это не буду, потому что тут же она улыбнулась и шутливо поклонилась:
— Разумеется, мой господин. Однако я предпочитаю спать поближе к вам. Ведь я свободна в этом?
— Гм. Конечно. Спокойных сновидений.
Ночью я полупроснулся от вспышки света и сдавленного стона ужаса, но тишина и темнота вновь убаюкали в огромной постели. Когда уже далеко не первые лучи светила проникли сквозь щель тяжелых гардин и коснулись век, я обнаружил еще не открыв глаз, что повязки на морде нет. Тогда я смутно припомнил ночное событие и разозлился. Мою подружку явно недостаточно часто били в детстве по рукам, иначе бы она не производила ночных инспекций. Я бы с удовольствием заскрипел зубами, но отсутствие нижней челюсти не дало возможности так выразить свою ярость. Поднявшись, увидел свою чудовищную морду в зеркале и с трудом удержался, чтобы не запустить в стекло что-нибудь поувесистее. Никогда до этого я не осознавал, насколько же отвратительно мое новое лицо, с его дряблой, грязно — серого цвета морщинистой кожей, с болтающимися от кошачьих глаз вниз складками, и венчающими провал рта пятисантиметровыми клыками на фоне кожистого мешка, заменяющего отсутствующую нижнюю челюсть. Осьминог, наверно, решил бы, что это очень привлекательно.
Но я осьминогом отчего — то быть не желал.
Повязка лежала у кровати. Я подобрал ее и лениво оглядел комнату. У дверей в спальню я обнаружил маленький тапочек — тольпар, принадлежащий Мани. Поднимая его и присоединяя к повязке, я проворчал:
— "Этапы большого пути"!
За дверью, буквально в трех шагах нашелся и парный тапочек.
"Мани бежала из моей спальни, не помня себя от ужаса. Иначе она бы позже вернулась и подобрала свои потери." — подумал я, — "А сейчас она скорее всего уже где-нибудь отсиживается, прихватив честно нажитые золотишко с побрякушками."
Я ошибся. Когда у самых дальних дверей влажные хлюпы в подушку достигли моего слуха, я понял, что я думал о Мани несколько лучше, чем требовалось.
"Если она и была нищенкой, то самое малое время" — подумал я, — "Нищенки так себя не ведут!"
Намеренно не одевая повязку, я небрежно толкнул дверь и вошел.
Зареванная девушка на миг оторвалась от подушки, увидела меня и с криком зажмурилась:
— Нет, умоляю вас, лучше прикажите мне утопиться!
— Я не держу тебя, — спокойно произнес я, бросая к кровати ее шлепанцы, — Ты знаешь, где лежит золото. Возьми и уходи.
— Вы прогоняете меня? — с новыми силами прорыдала она в подушку. Я хмыкнул такой логичной логике всех женщин на свете и удалился.
Едва успев наложить перед зеркалом свою повязку, я услышал деликатное треньканье местного заменителя дверного звонка.
— Да?
Это оказался Тхонг.
— Что вам нужно? — довольно-таки хмуро спросил я его. Тхонг вежливо улыбнулся:
— Заранее прошу прощения, мы никогда не касаемся личной жизни своих клиентов, но прислуга сказала мне, что из покоев госпожи почти всю ночь доносился горький плач. Отсюда Вам, возможно, его не было слышно... Не заболела ли госпожа?
— Нет. У нее скончалась любимая кошка, — хмуро пробормотал я.
— Примите мои соболезнования, уважаемый сиятельный господин иностранец. Понимаю, что мой визит некстати, и все же рискую спросить, конечно не для себя, но для канцелярии наместника необходимы ваши имена, равно как и откуда, надолго ли вы сюда прибыли и также когда и куда собираетесь путешествовать далее. Формальности, знаете ли...
— Эн Ди и Мани Ши, — проворчал я, — Знатные персоны, путешествуем инкогнито. Этого достаточно. Ступайте, Тхонг. Видят небеса, что у меня сегодня нет настроения, чтобы разговаривать на такие неинтересные темы... Не обижайтесь, до свидания. Мы пробудем здесь еще дней двадцать или чуть больше, и я успею усмирить любопытство чиновников канцелярии Наместника.
Тхонг поклонился, дверь закрылась. В зал вползла зареванная дама:
— Прости меня!
— Уходишь или остаешься? Только коротко и ясно.
— Позвольте быть возле вас! — Мани снова начала всхлипывать, — Мне некуда идти... меня выгнали из дома.
— Даю тебе достаточно золота, чтобы везде быть дома.
— У меня никого нет, кроме вас, господин!
— Мне надоело ходить в повязке, женщина.
— Я попробую привыкнуть к Вашему лику, — прошептала она, содрогаясь всем телом.
— У меня отвратительный характер, скверные привычки.
— Я полюблю их, — сказала она, — Я попытаюсь.
— Я стану презирать тебя, морить голодом, избивать и вообще обходиться как с рабыней. Ты и теперь жаждешь остаться?
— Я вынесу и это.
— Знать бы еще, ради чего? — спросил я ее. Девушка промолчала.
— И все же? — поинтересовался я, — Я, знаешь ли, тоже любопытен. Иногда.
— Я... Я нуждаюсь... — промямлила она и снова замолчала.
— "Нуждаюсь"?! Тебе нужно еще золото? Сколько? Возьми и уходи, — предложил я в полной уверенности, что сейчас все прояснится.
Она дернулась как от удара хлыстом:
— Мне нужен ты, я люблю тебя!!!
— Не верю! — прорычал я, — Никогда более при мне не произноси этого слова!
— Но это правда, господин! — пискнула она, — Я полюбила...
— Не верю. Слово "любовь" — это одно из самых грязных ругательств, этой абстракцией всегда прикрывают куда более конкретные цели. Не смей его произносить, иначе я изуродую тебя, ясно? Сделаю тебя такой же чудовищно уродливой, каков сейчас сам! Хотя нет. Ты уверена, что любишь меня? Что ж, погляди! — сорвал повязку и вперился в ее глаза. Мани покачнулась, но продолжала, преодолевая ужас и отвращение, смотреть, не отводя в сторону и не закрывая глаз. И чем дольше она смотрела, тем меньше напряжения оставалось в ее фигуре. Прошло мнут пять, когда она судорожно вздохнула и переступив с ноги на ногу, попыталась даже улыбнуться:
— Теперь твое лицо не кажется таким ужасным... Эн Ди. Видишь, как быстро я привыкаю к нему? О чем ты задумался? Придумываешь новое наказание? Пожалуйста, прости меня. Или хотя бы намекни на причину своего гнева, я теряюсь в догадках!
— Хммм! Вторую неделю я не могу понять: если я захочу спать с тобой, так это будет наказание или милость?
Глаза Мани расширились:
— Не верю услыханному, повтори еще раз.
— Обойдешься. Я пошутил.
На щеках девушки засинели пятна. Точно как синяки от пощечин.
— Не могу понять — как могут в тебе лежать рядом благородство и холодная, изощренная жестокость?
— Не раскладывал по кучкам, вот как! Да, и вот еще что: если ты жаждешь рыдать, то делай это достаточно тихо, не собирая под двери всю прислугу заведения, как нынешней ночью, понятно?
— Теперь я понимаю, — прошептала она, — Прости меня.
— Боги простят. Ступай, женщина.
Мани низко поклонилась и плотно прикрыла за собой двери.
Сказать, что после этого я чувствовал себя паскудно — это ничего вообще не сказать. Беда в том, что я еще сильнее стал ее подозревать. Ведь любая женщина после такого унижения убежала бы на край света, как бы ни любила. Эта не убежала, а значит...
Вот в том-то и дело, что ничего не значит. Где грань? Нетути, господа.
И в пределах одной планетки все мы равные, и у каждого он свой. Что уж говорить про взаимопонимание существ не только разнопланетных, но и принадлежащих к разным видам разных биологий. Психополе тоже не абсолют.
К обеду она явилась в новом платье, ничем не давая повода вспомнить утреннюю экзекуцию. Разве только чаще стала говорить мне "ты", вот и вся разница. Словно так и надо мозги ей вправлять.
Отобедав, мы поехали кататься в заказанном экипаже и жизнь потекла своим чередом. Вот только подсознание теперь постоянно шептало: "она стала опасна". Я и не представлял тогда — насколько, а если бы мог представить, то бежал бы от нее без оглядки, но тогда и вся дальнейшая моя история стала бы совсем другой, и я нынешний, пишущий эти строки уже не был бы собою. И не было бы в моей жизни того горького счастья, которое не променяю на многие вечности сытого, бездумного существования...
Жизнь шла своим чередом — пролетали минуты, часы, дни. Мы отдыхали. Мы катались на катере Боу или в сухопутном экипаже, бродили по улочкам Тиара, заглядывали в лавочки, ели, пили и спали в свое удовольствие. Пару дней шли несильные дождики, и мы оставались дома. Мы окончательно перешли на "ты", отбросили лишние условности. Шел наш двадцатый день, и шел третий дождь ни улице Итива. Мани расположилась у окна с вазой сластей и древней рукописью, и читала, а я курил, слепо глядя в размытую дождем перспективу улицы и болтал со своим кораблем.
— Кстати, мог бы и заглянуть в меня. Тут есть кое-что занятное.
— Да? — лениво проворчал я, — Новое оружие? Стоит посмотреть?
— Разумеется, если ты еще стоишь на ногах, — проскрипела капсула.
— Я еще не такой хлипкий, чтобы после пары рюмок за полдня стать на четыре мосла! — рявкнул я, — И вообще, мне надоели эти постоянные щипки! За кого ты меня принимаешь, капсула?
— Очень интересно! Ты меня создал, кроме тебя да Мани я ни с кем не знакома, Мани почти не пьет, так может быть ты скажешь...
— Отстань и прикрути регулятор громкости. Что у тебя?
Отраженный луч Валькирии бережно переправил мое тело из отеля в корабль.
— Так, кое-что, — почти приветливо сказала моя опекунша, — "Пейзажи — мейзажи"! Ты от этой карлицы уже совсем одурел, родной. Или полюбил свою уродскую харю? Я тут голову ломаю, как бы капитану шкуру почаще менять, а он скоро месяц цветочки собирает да по сувенирным лавкам околачивается! Ну сколько можно продолжать? От Тунга мы будем отбиваться твоими украшениями?...
И так далее, и тому подобное. Дальше я не стал отвлекаться на ее ворчание, потому как передо мной развернулся набивший оскомину ящик комбайна. Теперь он был значительно, почти до неузнаваемости переработан, лишился почти всей требухи и раскрылся подобно лепесткам цветка, демонстрируя голубоватую сетку операционного поля, увеличенную до вполне приличного человеческого размера. Несмотря на твердую уверенность в том, что Валькирия неспособна нанести мне вред, я поежился.
— Слышь, Нимфодоровна, я ж все-таки не круглый механизм. Я ж еще частично живой. Не круто ли берешься?!
— Давай лезь — хихикнула машина, — Проверено и чертовски эффективно. На твоей Терре за нее отвалили бы тучу денег. Да и не только там. Не тяни время, тебя там эта ждет. Скидай свой балахон.
От прикосновения поля к коже спины по ней пробежали мурашки. Силовая сетка казалась сотканной из волокон эластичного льда. Умом я понимал, что это только мои нервы. На самом деле она никакая, не горячая и не холодная, у нее вообще нет температуры.
Сбоку от стенки ящика выдвинулась тонкая, вырезанная из фольги пластинка. Она заискрилась, замерцала переливами цветов, став в конце концов серой, как моя нынешняя кожа. Тогда от пластинки протянулись светящиеся нити к голове. Капсула прокашлялась.
