Черный, черным, по-черному

Однажды мне пришло в голову неожиданное сравнение. То, чем я занимался все эти годы, называется СПП: Система Преодоления Препятствий. Так вот математика по природе своей представляет собой одно из средств такого преодоления, хотя и препятствия это несколько другие, и преодоление происходит заранее. Предварительно. Все. Она дает возможность добраться до цели там, где по-другому не успеешь до смерти. Не больше, — не меньше, а остальное от лукавого.

— Зачем ты лезешь в какие-то там физические основы совершенно абстрактных вещей, — налетал на меня Абрам Давидович, — чем тебе плохо разрабатывать то, что уже попало в руки? Там хватит на всю жизнь! Да не на одну! А это, — его подвижное лицо сморщилось, — это же никакая не математика. Это философия и, значит, ля-ля!

— Откуда такое презрение? Математика призвана вечно пережевывать одно и то же, распределяя по-разному то, что ей однажды дали другие. А если появляется необходимость привлечь что-то со стороны, приходится идти к философам. Или сам математик становится на какое-то время неумелым философом. Так и только так, из реальности, из презренного чувственного опыта появляется пища для математики. Для всего этого процедуры не предписано, но все то, что вы пережевываете сотни лет, родом только оттуда, и других источников нет.

— И все равно я не понимаю. Если ты не собираешься решать проблемы, то чего хочешь и зачем тебе все это надо?

— Тоже проблемы, только другие. — Я задумался, не зная, как сказать. — Как возникла жизнь? Как из одной клетки получается целый человек? Как формируется душа? Как внешние обстоятельства записываются в наследственном веществе?

— Я же говорю, — философия.

Он. наконец, определил полочку для именно моей дури, и ему стало легче. Это очень характерно для сложившихся людей, даже самых умных: дал понятное название, — и весь мир тоже опять стал понятным, привычным и оттого удобным.

— Мне интересно, как материя начала считать. Задолго до нас и, похоже, до появления привычной нам жизни вообще. Именно это положение навело меня на то самое скрытое условие Теории Множеств, которое, по вашим собственным словам, так безнадежно запутало картину оснований математики. Так, что вы даже расстроились, хотя, по-хорошему, надо бы обрадоваться.

— Это был мимолетный приступ досады. Это же сразу прошло! И ничего удивительного, что теорема Геделя опять оказалась справедлива...

И так далее. У меня было что сказать и по поводу его любимой теоремы, но лучше было бы отложить до следующего раза. Мы вообще цапались достаточно редко, часто мне было совершенно ни к чему. Другое дело, что провоцировать его хотя бы время от времени бывало очень полезно. Во-первых, я потихоньку научился переводить окружающую реальность на однозначно трактуемый язык математики. Во-вторых, — он решил для меня и за меня большую часть теоретических проблем, которые меня интересовали, либо же указал, где такие решения находятся. Решил, не понимая, что это может дать по-настоящему. Ну, и дал мне чрезвычайно много самой по себе "материа математика", систематизированному набору подходов, рабочим навыкам мыслить так, как мыслят математики. Имея определенную склонность, в тринадцать-четырнадцать лет это еще возможно. И, разумеется, сам навык решать задачи в самых разных разделах, и представление об отношении между этими разделами, что из чего вытекает, что друг друга обосновывает и для чего, в конце концов, используется.

— Сто задач, — провозглашал он не реже двух раз в месяц, — сто правильно решенных задач каждую неделю, — и вы поступите на любой математический факультет любого университета, любого ВУЗ-а вообще. Сто задач в неделю на протяжении четырех лет, как минимум...

Если кому-то интересно, то этот минимум составит двадцать тысяч восемьсот задач ровно. И этот-то примитив, если хотите, можно считать "credo" Абрама Давидовича, причем по вере его воздавалось и ему, и его ученикам. Я прикинул к себе: когда — как, но у меня выходило, в среднем, побольше. И лет к тому моменту накопилось... несколько побольше семи. Стал ли я математиком? Скорее, все-таки, — нет. То есть мне случалось надолго увлечься красивой абстрактной проблемой, но это так и не стало для меня самоцелью.

Я разбирал по косточкам то, что меня интересовало по-настоящему, отыскивал ключевой вопрос и старательно переводил его в абстрактную форму, и все это, вместе взятое, стало одним из самых трудных дел в моей жизни. С очередной выжимкой на пределе моих возможностей выжимать, я приходил к Парижу. И, естественно, устраивал очередную провокацию, каждый раз на новый манер, ни разу не повторившись. Иной раз он включался сразу, как в нужной мере разогретый мотор хорошей фирмы, иной раз — обливал холодным презрением, а иногда начинал орать, называя болваном, оболтусом и бездельником, но, в конце концов, мы приходили к общему мнению по вопросу, что мне в данном случае нужно НА САМОМ ДЕЛЕ. Интересно, что настоящих болванов, оболтусов и бездельников он так никогда не называл и, разумеется, не орал на них. Буде такие появлялись, а Париж убеждался в своей ошибке, он терял к человеку интерес и тогда становился по отношению к нему равнодушным, холодно-жестоким или ласково-беспощадным. Знаете, это: "Слушайте, деточка, я тебя, конечно, не гоню, но ведь не тянешь. Так к чему мучиться? Найди себе что-нибудь другое, и будь счастлив". Унд цвей гезунд, так сказать. Тогда человек исчезал из его окружения.

Скажу прямо: я никогда в жизни не решил бы все те проблемы, которые поставил перед ним, мне не хватило бы времени, подготовки, и фанатизма, а он, неизменно, если не находил решение, то подсказывал один-два перспективных подхода. Но зато я собирал и систематизировал эти проблемы, как собирают марки, картины или тропических молей на протяжении пятидесяти с лишним лет. Так что, в итоге, именно у меня сложилась логика, способ мышления, основанный на новых основаниях, а он остался при том, что сформировался у него в молодости, на прежних основаниях, потому что в силу возраста не мог измениться настолько сильно. Понимая буквально все, он так ничего и не понял. Так человек, больше кого другого послуживший появлению совсем нового мира, в конце жизни замечает, что глубоко чужд ему.

Он решал красивые проблемы, ну, а я последовательно делал язык, любое выражение которого соответствовало бы какой-нибудь реальности. Мне представлялось, что, если создать алфавит и грамматику, при правильном использовании которых бессмысленное выражение построить просто невозможно, это даст мне принципиально новые, по-настоящему небывалые отношения с реальностью.

Надо сказать, что, несмотря на семидесятичетырехлетний непрерывный опыт жизни, я проявил в этом вопросе порядочную наивность, вполне подобающую как раз подростку в четырнадцать лет. "Гибридная" природа моей тогдашней личности проявила себя и тут. Энтузиазм тинэйджера частенько брал верх над скепсисом и хладнокровием старика. Почти постоянно. Но и это не вполне точно, потому что личность эта вовсе не являлась смесью, как вода по своим свойствам не является чем-то средним между газами "кислород" и "водород".

Нет, по большому счету, я оказался прав, но упустил из виду кое-какие мелочи, и оттого все оказалось не так просто. Гораздо сложнее. Мои ожидания были вроде того, как, после первого полета в космос, все были уверены, что к концу века будут летать на Марс, как, к примеру, летают в Америку или Австралию. Как известно, это оказалось несколько не так, но что-то же продолжалось, двигалось, теплилось-жило. Так и у меня. Смутно надеясь на Ослепительный Куш, когда все, сразу, и без ограничений ("и никто не уйдет обиженным..."), на деле пришлось пробавляться небольшими, скромными кусочками, двигаясь очень непростыми, непрямыми, окольными тропами. Потом, правда, пошло все-таки повеселее, чем у человечества с космосом в первой четверти XXI века.

Вообще же, быть наследником самого себя оказалось делом необычайно увлекательным: это парадоксальное, с виду, выражение на самом деле, отражает истинное положение вещей, пожалуй, наиболее точно.

В полной мере обладая "состоянием", нажитым к моменту смерти, целостным, непрерывным опытом непрерывной личности, я теперь развивался, как совершенно другая индивидуальность. Все прежнее стало только частью, причем не частью запаса, а частью элементов совершенно другой конструкции, а поэтому и само приобрело вовсе другой смысл.

Гормоны, возмущающего действия которых я так опасался, на поверку оказались не так страшны.

Дело в том, что я исповедую одну забавную житейскую ересь, которую ни в коем случае не навязываю ближним. Согласно ей, дурь — это далеко не только отсутствие ума. Это еще и отдельная субстанция. Существует полным-полно людей с сильным, даже выдающимся умом, у которых, при этом, полным-полно дури. Не сомневаюсь, что вы тоже знаете одного-двух подобных индивидуумов. А гормоны, сами по себе, не хороши и не плохи. Они просто сила, которая сама по себе не хороша и не плоха, а просто дает возможность творить как добрые, так и дурные дела.

Безусловно, они добавили дури, заставляя творить всякое такое, что официальная мораль никоим образом не одобряет (я, с определенного момента, решил плевать — и плюю, а другие всерьез переживают), да и просто небезопасное и прямо вредное. Но они же добавили уму силы и работоспособности. Ее не просто стало больше, она стала качественно другой. Удачные идеи возбуждали и вызывали сердцебиение не меньшее, чем неизбежные практически каждый час размышления "О Несравненных Достоинствах Пизды", только что без сопутствующего стояка, вспышки поиска уносили куда-то за пределы привычного мне "Я".

Еще в прошлой своей молодости я заметил за собой это: в общем, не умею рисовать, но вспыхивает что-то, — и я начинаю очень прилично рисовать портреты с натуры простым карандашом, потом — проходит почти без следа. Примерно так же бывало с танцами и даже с игрой в футбол: помнится, не будучи игроком, вдруг, на вспышке, сыграл за курс и, по сути, сделал игру. Я специально говорю о вещах, которые делать, практически, не умел, имел уровень достоверно ниже среднего, потому что уметь то, что изучал, делал, осваивал, считаю, в общем, нормальным. Тогда я не задумывался о природе этих внезапных приливов "чужого" вдохновения, а вот теперь задумался. Можно сказать, поневоле, потому что предположил, что случившееся со мной могло иметь родственную природу. Согласитесь, — достойный предмет для размышлений и даже исследования: как в плане избежать, так и в плане использовать.

Нет, никакого мака, конопли, мухоморов, кактусов, ЛСД и фенциклодония гидрохлорида, — это для других случаев и надобностей, не менее важных, но только надо понимать разницу. Я пользовался другим, записывайте рецепт, но учтите, что вам может и не помочь. Водки: в то время — сто граммов, не больше; кофеина: одну "ветеринарную", на двадцать кубиков, ампулу, per os; табак (систематически я никогда не курил, даже на войне, но умел, как все повоевавшие): примерно от четверти до трети кубинской сигары, в то их время продавалось полным-полно, нет сигары — самокрутку с самосадом или, на худой конец, с казахской махоркой-полукрупкой.

Папаня моей первой взрослой любви, один из немногочисленных в СССР специалистов по диалектам южноамериканских индейцев, которому довелось курить дикий табак, утверждал, что это совсем-совсем другое дело, и очень порядочно меняет сознание, чуть ни до глюков. Может быть, он был бы и еще эффективнее, но не знаю, не уверен.

Так вот, данным способом я в молодости гадал о будущем, дожидаясь, когда бестелесный, сомнительный (то ли был, то ли нет) голос скажет у левого уха одну-единственную короткую фразу.

Имелись допустимые неточности по сроку, но по сути вопроса, кажется, не ошибался ни разу. Да, еще одно условие: предмет гадания должен по-настоящему волновать, быть важным и сам по себе, и в эмоциональном плане. Сама эта неточность заставляла предполагать, что подсказка приходит из очень близкого мира, опередившего наш совсем незначительно, на часы, дни, край — считанные недели. Последний раз, в том варианте, прибег к этому способу в ночь с девятнадцатого на двадцатое августа девяносто первого, в возрасте Христа. И — услышал: "Пять дней". По факту, слава богу, хватило всего двух, потому что вовсе не уверен, что страна и ее несчастное население смогли бы выдержать пять дней неопределенности такого масштаба.

А для решения научных проблем творческой направленности эта метода не подходила совсем. Ну, — чай, крепкий, но никак не чифирь, ну, — кофе, средние дозировки, никак не литрами. А в прочем мозг должен жечь себя сам, без посторонней химической помощи, желательно ночью, в полной тишине, лучше под утро, когда ткань Мироздания истончается, становясь редкой, как марлевка, и сквозь нее может проникнуть всякое.

И все, от поэтов до физиков-теоретиков, в былые времена и в наши, описывают это явление одинаково и чуть ли ни в одних и тех же выражениях. Это не я. Да куда мне. Моей рукой водила совершенно посторонняя сила, что-то свыше. Несомненные, очевидные, общепризнанные гении былых времен, от гениальности своей абсолютно в себе уверенные, и, одновременно, из-за нее же простодушные, и писали просто: рука Господа.

Были писавшие что-то про ангелов, которые, к примеру, надиктовывали Коран, или напевали Стабат Матер композитору прямо в уши. Язычник Сократ говаривал что-то про "дэймона", при нужде дававшего ему непосредственное, ни на чем не основанное знание, а леди Августа Лавлейс, кажется, единственная из всех, утверждала, что ее рукой водил Дьявол (не могу исключить). Так вот, я утверждаю, что это воспринимается (по крайней мере) именно так. В подобных случаях человек может чувствовать себя достаточно неважно, до смерти хотеть спать, даже испытывать головную боль, — это ничего не меняет. Под чью-то диктовку ты пишешь или рисуешь единственно возможный текст или небрежный набросок, в котором ни убавить — ни прибавить, и, кажется, при этом даже ни о чем не думаешь, но испытываешь ни с чем не сравнимое наслаждение. Да нет, сравнение есть, если не по качеству, то по силе: это когда первый раз обладаешь женщиной, в которую до безумия влюблен, и, к тому же, вдруг оказывается, что и она сходит по тебе с ума.

У меня это произошло ночью, когда я был вполне здоров, трезв в том плане, что не принимал никаких одурманивающих средств, включая сюда никотин и этиловый алкоголь, при настежь распахнутых окнах в середине удивительно сладкого июня. Кровь кипела, как все последнее время, а я по какой-то причине воздержался и не стал дрочить на сон грядущий, и, может быть, именно поэтому скоро проснулся. Точнее, поднялся из настоящего сна в состояние очень неглубокой дремоты, когда, пожалуй, осознаешь, что дремлешь в постели. Накануне я нашел ряд ключевых принципов к своему Априорному Языку (впоследствии "АЯ", а потом вообще "Ай" или просто "Глаз"), а это заводит так, что быстро не успокоишься, даже в молодости, но решил — значит, решил, вопрос исчерпан, так что какие-то очаги в моем раскаленном мозгу погасли или начали погасать.