Сообщив все, что не терпелось ей сообщить, Контра вновь перехватила зонт и, словно шахматную фигуру на доске, переставила внука.
Продолжая тщательно натирать мазью лапу поскуливающего Кипеша, я несколько секунд переваривал услышанное, после чего сказал:
— Признаться, заинтриговали вы меня, Зинаида Петровна. Давненько у нас ничего подобного не случалось. Ну и каков же этот хулиган из себя?
— Увидишь, — охотно пояснила тетка, — сразу узнаешь. Морда — во. Живот, как у бабы на сносях. Клоп клопом.
— А точно это он Кипеша? Ничего не путаете?
Лицо Контры исказила гримаса обиды:
— Что ж я совсем, что ли, Егор. Я ж все самолично видела. Вот этими вот глазами видела. Да и как было не увидеть, скажи, когда крик-визг на весь двор стоял. Во, послал-то Господь соседушку. Да?
— Из какой, говорите, он квартиры?
— Так из четырнадцатой.
Прекрасно зная миролюбивый нрав Кипеша, я во избежание недоразумения (а ну как грех навешу на пострадавшего), счел нужным уточнить:
— А чего это вдруг он на пса взъелся? Или Кипеш сам кинулся?
— Кинулся, — подтвердила Контра.
— Быть такого не может.
— Кинулся-кинулся. Как увидел, что мордатый Кузьмича охаживает, так сразу и кинулся.
Я своим ушам не поверил:
— Кузьмича?! Он это что же, Михаила Кузьмича ударил?
— Ударил? — Контра всем своим видом показала, что просто-таки поражается моей наивности. — Скажешь тоже, Егор. Не ударил он его, а смертным боем бил. Ты слушай-слушай, я тебе расскажу, как дело было. Все вечером случилось, "Две судьбы" как раз по первому закончились, получается, в десять. Так вот. Вышла я на балкон кастрюльку с борщом выставить, слышу звон. Гляжу, вижу. Оказывается, паразит этот бутылку пустую с балкона швырнул, та на асфальт и вдребезги. А тут на беду Кузьмич ковылял из "стекляшки", увидел безобразие, сделал замечание. Оно чего ж, скажи, Егор, замечание не сделать, когда такое творится. Да? Сделал. А паразит не поленился, спустился вниз и давай Кузьмича трепать. И по лицу ему кулачищами своими огромадными, и по лицу. А когда Кузьмич упал, так еще и ногами стал его пинать. Прямо не знаю, что за зверь-то такой. Фашист просто какой-то, ей-богу. Я как увидала, что вытворяет, так вся буквально обомлела. Забыла, зачем на балкон вышла, так и застыла с кастрюлей в руках. А как, скажи, Егор, тут не обомлеть-то? Не каждый же день подобный ужас видишь живьем.
— Еще бы, — поддержал я Контру. — Конечно. — И, хотя в душе уже все клокотало, поинтересовался сдержанно делово: — Ну? И чем же дело кончилось?
— Чем-чем. Ясно чем. — Контра кивнула в сторону Кипеша. — Этот вот как раз с гулянок вернулся, подскочил с лаем, давай Кузьмича отбивать. Да только не бульдог, поди, сразу свое получил. Пнул его фашист копытом. А как пса уделал, так снова за Кузьмича взялся. Тут я уже опомнилась и давай орать. Оно чего ж, скажи, Егор, не заорать, когда такое смертоубийство творится? Да? Заорала. Так заорала, что паразит враз остыл.
Это ты, Контра, умеешь, подумал я. Что умеешь, то умеешь. Визг твой что та сирена милицейская.
А вслух похвалил:
— И правильно сделали. И хорошо, что не побоялись.
Глаза Контры заблестели и от моей похвалы, и от осознания собственной удали. Она хмыкнула горделиво, дескать, еще бы я побоялась, после чего помыслила храбро:
— В милицию надо заявить на фашиста.
Я засомневался:
— Думаете?
— Надо, — держалась героическая тетка своего. — Обязательно, Егор, надо. Всенепременно. — Но уже в следующий миг мысль ее совершила сальто-мортале: — Хотя ведь откупится подлюга. Как пить дать, откупится. Чего ж не откупиться, скажи, когда денег куры не клюют. Да? Откупится.
Поделилась своей тревогой и уставилась на меня в ожидании реакции. Шибко интересно ей было, как отреагирую. Как правильный пацан или как чмо последнее. Нет, не обманул я ее ожиданий, сказал, чеканя каждое слово:
— Полагаю, Зинаида Петровна, на первый раз мы все-таки без органов правопорядка обойдемся. Сами разберемся. Чисто по-соседски. И по-мужски.
Прекрасно понимая, чай, не первый год на свете живет, смысл выражения "по-мужски", она одобрила мою решительность:
— А вот это вот, Егор, ты молодец. Так с ним, паразитом, и нужно — по-мужски. — В очередной раз перехватила зонт, попрощалась со мной сдержанным кивком и потянула сонного внука: — Пойдем, Эдик, пойдем скорей, стоим тут, лясы точим, а сами на тренировку, как непонятно кто, опаздываем.
Подождав, когда они скроются в сумраке арки, я щелкнул забалдевшего от моей заботы пса по носу:
— Говори, так дело было?
Кипеш, который стал теперь пахнуть луговым разнотравьем в канун июльского покоса, подтвердил правдивость рассказа Зинки Контры печальным шмыганьем. Глянув на часы, я сунул банку с бальзамом в карман, поднял пса на руки и направился к двери в подвал. Решил, что стоит нанести Кузьмичу краткосрочный дружеский визит на высшем уровне. Судя по рассказу Контры, было ему сейчас несладко.
Дворник Кузьмич, в народе известный также как дядя Миша Колун, он у нас что-то вроде местной достопримечательности. Исключительный человек. Такой он праведный, благочестивый и смиренный, что хоть икону с него пиши. Натуральный исусик. Что удивительно, был таким не всегда. Из семидесяти своих неполных лет без малого двадцать провел в местах не столь отдаленных. На двадцати дело, разумеется, не закончилось бы (а если бы и закончилось, то исключительно "стенкой"), да случилось однажды с дядей Мишей чудо чудесное. В феврале семьдесят девятого, на одиннадцатые сутки пребывания в ШИЗО исправительного учреждения N 272 дробь 6, явилась его взору Матушка-Заступница. Прямо из стены ночью поздней вошла она к нему в узилище. Светом, от нимба исходящим, ослепила, наложила руки на чело и, произнеся слова: "Надейся на Господа всем сердцем твоим и не полагайся на разум твой" — наставила на путь истинный. После чего ушла так же, как пришла — прямиком через исчерканную проклятиями и непотребными граффити каменную стену.
После этого удивительного происшествия и стал до того ломом подпоясанный вор-рецидивист Мишка Колун совершенно другим человеком. Осознал, как пишут в правильных газетах, всю глубину своего падения, переосмыслил жизненные ценности и взялся за ум. За ум — образно говоря, в практическом же плане взялся, когда на свободу вышел, за метлу. Само собой разумеется, существует на белом свете масса других богоугодных занятий, только, к превеликому сожалению, не ко всем из них мог приложить руки человек, который вместо паспорта имеет справку об освобождении, исполненную по очень строгой форме "Б". Поэтому поначалу так. А потом уже привык. А потом и во вкус вошел.
Трогательную эту историю знаю исключительно со слов самого дяди Миши и, хотя второе правило драконов рекомендует никогда и ни при каких обстоятельствах не верить людям, ему я верю. Надо же хоть кому-то верить. Тем более что мне это ничего не стоит. Ну, если не врать, почти ничего. На самом деле, конечно, кое-чего стоит. Будучи причисленным к сонму небезнадежных, я теперь вынужден выслушивать душеспасительные речи просветленного дворника. Всякий раз, как поймает он меня во дворе, сразу начинает лечить. Но это, если расслабиться и не вдаваться, терпимо. Во всяком случае, до сих пор было именно так.
Но в это утро дяде Мише было не до бесед-разговоров.
Когда я вошел в его каморку, он лежал на топчане и тихо постанывал. Пес, которого я опустил на пол, сразу похромал к своему главному хозяину и лизнул в безжизненно свисающую руку. Я тоже подошел и наклонился к старику:
— Как ты тут, Михаил Кузьмич?
На его лице не было живого места. Да и не лицо это было вовсе, а один сплошной синяк. Нос разбух, глаза заплыли, губы кровоточили. Жуть.
Услышав мой голос, дворник вздрогнул и, превозмогая боль, попробовал приподняться.
— Ты лежи, лежи, Михаил Кузьмич, — придержал я его за плечо. И добавил тоном опытного эскулапа: — Пока не нужно тебе лишний раз вставать.
Старик вновь повалился на подушку, кашлянул с нехорошим всхлипом и произнес с тяжелыми паузами:
— Видишь, Егор Владимирович, как я сдуру-то нарвался.
— Вижу, — сказал я, поправив сползшее одеяло. — Голова как? Не кружится?
— Да вроде нет.
— Не мутит?
— Слава Богу.
— Может в больничку тебя, Михаил Кузьмич, определить? — предложил я. — Запросто устрою. Только скажи.
— Пустое, — отказался старик. — Бог даст, сам оклемаюсь. Кости целы, а мясо заживет. Да, Кипеш?
Кряхтя и постанывая, он повернулся на бок и потрепал тыкающегося в руку пса. Тот взвизгнул в ответ радостно и замахал хвостом.
— Ну, как знаешь, Михаил Кузьмич, как знаешь, — посетовал я, вынул из кармана и поставил банку с бальзамом на тумбочку. — Вот тут я тебе мазь принес целебную. Помажешь болячки, все как рукой снимет. Сумеешь? Или давай я намажу?
— Не надо. Сам справлюсь. Не совсем же еще.
— Ну, смотри.
— Да не переживай ты так, Егор Владимирович. Оклемаюсь я. Ты иди. — Тут дядя Миша не выдержал, всхлипнул и быстро втер в щеку предательскую слезу: — Золотой ты человек.
Почти угадал, подумал я. И чтоб скрыть смущение, поторопился сказать:
— Ладно, держись, Михаил Кузьмич, не раскисай. А я пойду с обидчиком твоим потолкую с глазу на глаз.
Несмотря на всю свою больную немощь, отреагировал на мои слова дядя Миша незамедлительно.
— Не надо, — прохрипел он. После чего зашелся долгим кашлем. А когда сумел справиться с приступом, повторил настоятельно: — Христом Богом прошу, не надо его трогать.
— Что, вторую щеку, что ли, подставим? — опешил я. И сразу высказал свое на этот счет мнение: — Непротивление злу как идея имеет, конечно, право на существование, но, Михаил Кузьмич, всему же есть предел. Ты подумай.
— Не обижай ты, Егор Владимирович, несчастного, — настаивал дядя Миша. — Его и так уже Бог обидел.
Я недовольно покачал головой:
— Такое, значит, твое последнее слово, Михаил Кузьмич?
— Да, Егор Владимирович, такое, — слабым, больным голосом, но категорично ответил божий человек.
— Ладно, не буду руки марать, — пообещал я уже с порога. — Пальцем не трону. Клянусь. Я ему, Михаил Кузьмич, только в глаза посмотрю. Чисто из научного интереса.
После этих слов я опустился на корточки и почесал за ухом приковылявшего проститься Кипеша. А когда он с той доверчивостью, которая дорогого стоит, положил морду мне на колено, сказал тихо, так, чтобы дядя Миша не услышал:
— Что, брат, тяжко без крепкой стаи?
Кипеш протявкал, что да, ничего хорошего в таком положении дел нет.
— Ничего, — пообещал я, — мы это дело поправим. Теперь я буду твоей стаей.
Пес охотно согласился с таким предложением.
— Только, чур, я вожак, — добавил я.
Пес и тут не стал возражать, и залился, провожая меня, заговорщицким лаем.
Выбираясь из подвала, я недоумевал: что за бред? Что за бесчинство такое? На каком таком основании какой-то хунвейбин отдубасил дворника, который метет мой двор, и покалечил пса, который стережет мой дом? По какому такому праву он это сделал? По праву сильного? Так нет такого права. А кто думает иначе, тот глубоко ошибается.
Хотя я и пообещал клятвенно Кузьмичу пальцем гаденыша не трогать, но спускать это дело на тормозах вовсе не собирался. За две секунды уговорил себя, что выражение "пальцем не трону" не означает "вообще никак не трону", и, памятуя, что лишь то возмездие хорошо, которое вершится вовремя, приступил незамедлительно.
Нет-нет, не сиюминутный то был порыв, но естественное и закономерное обращение к выстраданным и укоренившимся в моей душе представлениям о правильном мироустройстве. Спору нет, со временем у меня было туго, ждали своего разрешения серьезные, нешуточные проблемы, но с другой стороны: разве является восстановление порушенных основ мирозданья проблемой менее серьезной? Ну уж нет.
И первым делом покатил я в гараж, где в дальнем темном углу, за аккуратно сложенным комплектом зимней резины уже две недели обитала у меня тень-сирота. Та самая тень, которую я так удачно, холодея от собственной дерзости, стащил у демона разрушения крым-рыма. Истреблять я ее в ту памятную ночь не стал. И поутру не стал. И потом не стал. Не то чтоб рука не поднялась, а просто решил поступить по совести. Да и потом: чтобы тварь безвинную почем зря угробить, это нужно человеком быть. А я не человек. Я дракон. Короче, не стал убивать, стал дрессировать. А если называть вещи своими именами, то — воспитывать.
За прошедшие две недели питомица моя заметно изменилась, и изменилась, без лишней скромности говоря, в лучшую сторону. Из черного пятна с дремучими повадками превратилась в послушный, похожий и размерами, и кудлатостью на перекати-поле, фиолетовый шар. Не узнать ее теперь. Совсем не узнать. Абсолютно. Вот что значит щадящие заклятия и хорошая, приправленная добрым словом кормежка. Да-да, именно добрым словом. Нет, безусловно, не понимает тень ни человечью речь, ни драконью, но интонацию преотлично улавливает. Интонация, она сродни языку четырех стихий, ее всякая тварь разумеет. Даже самая невероятная.
Вломившись в гараж, свет включать я не стал (нельзя этого делать, робеет тень от грубого искусственного света). Прикрыл за собой створку плотно и позвал:
— Фифа, Фифа. Катись сюда, кушать будем.
— Фьюшть-фьюшть, — сразу зашелестела тень, выкатилась из своего угла и, озаряя темное нутро гаража переливчатым лиловым сиянием, покатила на зов. Подобравшись, шаркнула мохнатым боком по ботинкам, затем отскочила в сторону и закружилась волчком. Это она так радость проявляет. Чем ей радостней, тем быстрее крутит свои фуэте. Чем быстрее крутит, тем больше света от нее исходит. Вволю накружившись, тень попросила корма:
— Фьюшть-фьюшть.
И снова потерлась о ботинки.
— Сейчас, Фифа, сейчас, — успокоил я нетерпеливую затворницу. — Все тебе сейчас будет.
Стянул с верхнего стеллажа коробку из-под принтера, зачерпнул из нее и рассыпал по полу щедрую горсть подсушенного лунного света.
Так уж устроен этот сотканный из парадоксов мир, что тень, дитя темноты, не способна долго жить без света. В прошедшее полнолуние я специально забирался на крышу дома, чтоб намести веником из прутьев кладбищенской ивы лунного света впрок. Три мешка насенокосил. Самого сочного, самого спелого. Правда, после трехчасовой сушки на предрассветном ветру содержимое трех мешков поместилось в одну небольшую коробку. И хотя тень не корова, ест немного, в ближайшее полнолуние мне вновь предстояло гулять по крыше с волшебным веником наперевес. А что делать? Мы в ответе за тех, за кого в ответе.
Когда Фифа схрумкала в охотку три полных горсти и на том успокоилась, я спросил:
— Наелась?
— Фьюшть, — отозвалась тень.
— Ну а как насчет того, чтоб погулять? Пошалить нет желания?
— Фьюшть-фьюшть.
Швырнув на пол пустой мешок из-под сахара, я приказал:
— Тогда забирайся живее.
И тень, опасаясь, что передумаю, поторопилась.
Уже вскоре я стоял с мешком на плече перед дверью в квартиру номер четырнадцать и выводил спартаковскую трель с помощью кнопки звонка.
