Странные сближения. Книга первая

1) Ворую ключ

2) Зачем-то приставляю стул к секретеру (сесть захотелось, что ли? Так ведь времени ведь нет рассиживаться)

3) Открываю шкатулку и читаю письма

4) ...

— Что вы там шепчете?

Как в бреду хватаясь за обрывки мыслей, Пушкин жалел о своём решении никогда не убивать (разве только на дуэли, но пока не пришлось). Иначе пристрелил бы Орлова с Охотниковым, а Якушкина повесил и смог бы подумать в тишине.

— Александр Сергеевич!

Пушкин очнулся от лёгкого удара тростью по ноге.

Раевский, сидя в кресле, насмешливо глядел на Француза. Остальные, собравшиеся у окна, наблюдали за Пушкиным с некоторым опасением.

— Бегаете, руками машете, бормочете, — сказал Якушкин. — Все признаки помешательства. Вы так от правосудия ускользнуть решили?

— Он так думает, — успокоил Раевский. — Господа, мы оба голословны. Вы не сможете найти доказательства нашей вины, мы не сможем убедить вас в своей невиновности. Что делать будем?

— Допросим несчастную Аглаю, — вздохнул Орлов. — Думаю, на этот раз она расскажет, как вы, Раевский, принудили её... Или это были вы, Пушкин?

'Какая, однако, выдержка у А.Р., — думал Пушкин. — Сидит, ножкой качает, словно и не рискует ничем. И то правда: чем ему рисковать? Рано или поздно Орлов с компанией поверит, что ни Пушкин, ни Раевский поджигателями не являются. Разойдутся, извинившись и стыдясь показываться друг другу на глаза. Что Раевскому это всё? Его дело — помогать Французу в поисках шпиона. А если планы вступить в тайное общество полетели к чёрту из-за чьих-то идиотских подозрений, пострадает от этого только сам Француз'.

— Кому вы собирались передать письма? — допытывался Якушкин. — Полиции? Самому императору? Пушкин, вы же были свободомыслящим человеком! Я же...

— Иван Дмитриевич, — одёрнул Якушкина Орлов, и тот заткнулся.

Что же это были за письма? Они касались тайного общества, но неужто были настолько нужны... кому? И почему там был стул?

— У меня есть предложение, — Пушкин залез на биллиардный стол, пошарил в лузе и вынул оттуда полупустой кисет. Нужно было покурить и успокоиться. — Утром я постараюсь назвать вам виновного в пожаре. Если это случится, и названный мной подтвердит мои слова — мы с Александром Николаевичем примем ваши извинения и забудем сегодняшнюю размолвку. Если нет, предоставляю Вам самим разобраться с вашими домыслами, но знайте, что я буду требовать сатисфакции от каждого из вас.

Эти слова вызвали интерес; Орлов отвёл товарищей в угол, и там они шептались, горячо споря. Судя по лицам, жестикуляции и интонациям долетающих голосов, Якушкин вставал на сторону Француза, Орлов старался придерживаться нейтральной позиции, Охотников же был настроен непримиримо.

Александр Раевский одними глазами спросил: 'Вы вправду хотите угадать преступника за ночь?' — 'А что остаётся?' — 'Не знаю' — 'Я хотя бы пытаюсь'.

Итог совещания был оглашён Орловым пять минут спустя.

— Пусть будет по-вашему, — сказал Орлов. — До рассвета будете находиться в разных комнатах. Выходить нельзя.

— Я пошлю Никиту за едой, — предупредил Пушкин.

Охотников сдвинул брови:

— Под моим наблюдением. И окно я запру снаружи.

Интересно, — отстранённо думал Пушкин, — а он успел уже насладиться обществом Аглаи? Она не могла упустить такого кандидата.

Почему там был стул, почему там был стул, почему...

— ...Ежели окажетесь правы, с меня извинения и ящик Нюи. У Александра Николаевича нет собственных предложений?

— Доверюсь другу, — сказал Раевский. — Но учтите, если вы будете и далее упорствовать, вам придётся принять вызов и от меня. Ах да, я верно понял, что остальным домашним, особенно Александру Львовичу, не нужно знать о произошедшем разговоре?

— Разумеется.

— Тогда я готов дождаться утра, — Раевский поднялся.

— Удачи вам, Пушкин, — Орлов сморщился и чихнул. Пушкин раскуривал трубку, и дым тянулся в щели на окне, задевая на лету нос Михаила Фёдоровича. — Я с вами давно знаком, не обманите дружбу.

Охотников беззвучно сплюнул и вышел.

Якушкин хотел что-то сказать, но передумал, посмотрел на Александра долгим взглядом и удалился со всеми.

Пушкин уселся на середине стола, прижав колени к подбородку, выдохнул белое облако и закрыл глаза.

Утро — Якушкин? — дуэль — ошибка Пушкина — снова за стол — играй, Адель — как не стать орехом

Отец и мать меня любили,

И я любила нежно их;

В невинных радостях, в забавах

Часы и дни мои текли.

Н.Карамзин

Первые минуты после пробуждения всегда были для Александра временем особенной внутренней чистоты. Ворочаясь, он ясно сознавал, что впредь не будет писать стихов и гнаться за славою. К чему испытывать это волнение, предшествующее творчеству, к чему тратить время и предаваться потом низкой гордости? Неоконченную поэму Пушкин считал ненужной.

Смешными виделись ему любимые вещи — щегольской соломенный цилиндр, бархатный халат, купленный в Кишинёве, новая трубка, приобретённая там же. Теперь он отрекался от всяких покупок; странным казалось желание обладать мёртвыми предметами.

Сунув ладонь под щёку, он натыкался на бакенбарды и думал, что надобно их сбрить. Он ведь был когда-то другим — счастливым ребёнком, верным другом-лицеистом. Он писал плохие стихи ради смеху, пил для радости, любил для любви. Что же сталось с ним, если он изменил этой светлой жизни? И отчего такая пронзительная белая пустота в груди, и такая лёгкость?

...Проснулся от холода, скорчившись на биллиардном столе среди черновиков, кутаясь в снятый с кресла чехол и чувствуя себя совершенно больным. Во рту остался горький привкус табака, от духоты давило виски.

— Ни роду нет, ни племени в чужой мне стороне-е... — тягуче басил где-то Василий Львович, и эта песня тут же намертво засела в голове Пушкина. Так и напевал потом весь день.

Подёргал дверь, — та была заперта. Александр несколько раз пнул её, и снаружи завозились, зазвенел ключ, и дверь открылась. Пушкина встретил мятый и заспанный Охотников.

— Вы прямо на пороге спали?

— Уснул под утро, — вздохнул Охотников. Ночь успокоила его злость, сейчас он глядел на Пушкина почти дружески. — Назовёте имя или предпочитаете дуэль?

— Назову, — зевнул Пушкин. Бакенбарды его растрепались во сне, так что теперь одна щека была облеплена волосами, вторую же покрыло торчащее во все стороны мочало. — Только ради Бога, дайте умыться и со всеми позавтракать. За завтраком я укажу вам вора.

— Скажите сейчас.

— Охотников, ужели вы думаете, что я стал бы уклоняться от дуэли с вами, если бы не был готов назвать человека? Кстати, где Никита?

Никита гонял в комнате отогревшуюся в тепле муху.

— Стихи ваши, барин, до добра не доведут, — сказал он.

— Мне Милорадович то же самое говорил.

— Охти, не доведут. Уж и в постели своей не спите, барин, всё пишете в энтой конуре.

— Дай лучше переодеться.

Подходя к столовой, встретил Раевского. За ним неотступно следовал Якушкин.

— Что, Пушкин, поделитесь своими идеями? — поинтересовался Раевский. — Я, признаться, очень на вас надеюсь.

— Кажется, зря я вас вчера корил, — сказал Француз. — Аглая виновата не более нас с вами.

Раевский поднял брови:

— Шутите?

— Ничуть. Всё очень грустно, — ответил Пушкин. — И гнусно. Пойдёмте, после завтрака увидите сами.

За столом спорили о пожаре. Александр Львович собирался уволить слуг. Николя настаивал на необходимости изолировать и допросить каждого из жильцов поместья, причём в роли следователя видел неизменно себя. Софья Алексеевна требовала немедленно прекратить говорить за завтраком о дурных вещах, так как это может плохо сказаться на пищеварении.

Александр смотрел на Якушкина.

Иван Дмитриевич, почувствовав взгляд, удивлённо осмотрел себя, не нашёл ничего примечательного и оглянулся на Орлова с Охотниковым. Те смотрели на Пушкина и молчали.

— А правду говорят, что вы отпустили своих крестьян? — спросил Александр Львович Якушкина.

Тот поморщился:

— Было такое, но дальше замысла дело не пошло. Крестьяне не пожелали расставаться с привычным укладом.

— Разумеется, не пожелали — величественно изрекла Софья Алексеевна, глядя на Якушкина, как на дурачка. — Наш народ веками живёт со своими устоями и не вам, молодым, их менять. Вам бы только вольных мыслей набраться, прости Господи. Я, слава Богу, женщина образованная, и я вам говорю — всё это пусто, пусто!..

— Никто не спорит с вами, maman, — сказал Николя.

Якушкин вертелся, пытаясь понять взгляд Пушкина.

— Что вы смотрите на меня всё время? — не выдержал он. — Вы находите во мне что-то настолько приметное?

— Ничего особенного, Иван Дмитриевич, — улыбнулся Александр. — Так, безделица. Объясню вам позже.

Орлов и Охотников разом повернулись к Якушкину и уставились на него, рассердив пуще прежнего.

Сразу же после завтрака Якушкин подошёл к Пушкину, Орлов с Охотниковым встали рядом. Раевский закончил препираться с Николя и присоединился.

— Объясняйте, я слушаю, — Якушкин мял в руке прихваченную со стола салфетку.

— А нечего объяснять, — сказал Француз. — Это вы нам объясните, Иван Дмитриевич, как вы додумались до такого представления.

— Не совсем вас понял.

— Михаил Фёдорович, Охо... м-м, как вас, капитан?

— Константин Алексеевич, — подсказал Охотников.

— Да, так вот. Прошу вас следить за ходом моих мыслей. Господин Якушкин разыграл отличную пьесу.

1) Собственным ключом открываю шкатулку

2) Достаю письма

3) Зажигаю свечу

4) Ухожу и запираю дверь собственным ключом

5) Молодец.

— Это смешно, — Якушкин неприятно скривил рот. — Пушкин, вы видели: я сидел со всеми наверху.

— Это меня и сбивало с толку. Но потом я вспомнил подсвечник. Воск натёк с одной стороны. Окно было закрыто, свечка не могла упасть сама. Мы думали, что её с самого начала уронили и зажгли какую-нибудь бумагу, но нет! Иван Дмитриевич поступил оригинальнее. Он наклонил свечу, оставив её гореть. Догорев до определённого места, свеча коснулась фитилём какого-то предмета, думаю, ларца... vous me suivez ?

— Вы обвиняете меня в краже моих собственных писем?

— Отчего же ваших. Содержание писем было известно вашим спутникам. К тому же, полагаю, письма были, вероятно, получены от разных лиц, в том числе и весьма значительных. Вы, будучи шпионом, обязаны были передать их своему начальству, не вызывая при этом подозрений.

— Пушкин, это уже фантазмы какие-то, право слово, — покачал головой Орлов. — Иван Дмитриевич — шпион?

— Вы просили назвать вам виновного в пожаре. Я назвал. Господин Якушкин, вы сами инсценировали пропажу писем, чтобы скрыть от друзей истинное преступление.

— Вы клевещете на моего товарища, — воскликнул Охотников.

Пушкин поднял руки:

— Как скажете.

Орлов надул щёки и выдохнул со звуком 'пу-пу-пу-пу-пу'.

— Рассказано хорошо, — произнёс он, после минутного раздумья. — Но вопрос не решён. Видите ли, Пушкин, я знаю вас очень давно, ещё с тех пор, как вы звались Сверчком, а я Рейном. Но Охотникова я знаю не хуже, а он, при всей своей резкости, умеет разбираться в людях. И он первым порекомендовал мне господина Якушкина. А потом я и сам имел счастье узнать его. И уверяю вас — более искреннего и порядочного человека я доселе не встречал. Вот такая загвоздка у нас.

— Беда в том, — вмешался Раевский, — что никто из нас, даже будучи невиновен, не обратится к представителям закона. Если я правильно понимаю, с точки зрения закона пропавших писем вообще не должно было существовать. Нас пятеро и мы не можем вынести проблему за пределы нашего круга.

— Кстати, — вспомнил Пушкин, — что с Аглаей?

— Притворяется больной, — хмыкнул Орлов. — Ей приносят еду, дочери развлекают её, словом, она не самый скорбный узник на свете.

— И то хорошо. Итак, — Француз нервно чесал щёку, — если мы всё ещё не верим друг другу и не можем привлечь посторонних — как вы намерены поступить?

— Я намерен стреляться с вами, — сказал Якушкин. — Ваши слова я считаю оскорблением.

— Вот мило, а я-то считал оскорблением ваши слова. И, помнится, предупредил, что в случае неверия мне — буду драться. Кто кого вызовет?

— Господа, успокойтесь, поединок не приблизит нас к истине, — Орлов обнял за плечи Француза и Якушкина.

— Приблизит, — хором ответили они. И пояснили уже вразнобой, что АлександрИван Дмитриевич виновен, и если судьба писем останется неизвестной, то судьба шпиона должна решиться немедленно.

— Предлагаю жребий, — Якушкин достал монетку. — Я — орёл. Кому выпадет, тот и вызовет первым. Или вы предпочитаете стреляться дважды, Пушкин? Я надеюсь убить вас, так что второй поединок может не состояться.

— Жребий подходит, — ответил Француз. — Кто-нибудь из вас сможет заменить врача?

— Мне приходилось обрабатывать раны, когда нашего доктора убило, — сказал Раевский.

— Чёрт, я хотел видеть вас своим секундантом.

— Я готов быть вашим секундантом, — заявил вдруг Охотников. — Справедливость мы уже, по правде сказать, похоронили. Что уж теперь? Однако, — обратился он к Раевскому, — вопросы к вам остаются, и если захотите решить их так же — воля ваша.

— Михайло Фёдорович, — Якушкин необъяснимо повеселел, — по-моему, у вас нет выбора.

Выпал орёл.

Ещё одно письмо, о котором Пушкин не знал:

'Милостивый государь Михаил Фёдорович,

С радостью сообщаю Вам о своём приезде в Киевскую губернию. Отсюда, верно, отправлюсь к берегам Днестра. Наш общий знакомец П. выказал заинтересованность в описанных мною перспективах, как он выразился, 'русского бунта', так что надеюсь на продолжение общих разговоров при встрече в Тульчине. Рассчитываю в скором времени увидеться с вами и Охотниковым — вам должно быть известно, как приятен мне этот человек. Он так же прямолинеен, как прежде? Если так, буду рад снова разругаться с ним по любому пустяку.

Желаю Вам оставаться в добром здравии,

Преданный нашему общему делу

Кн.К.'

Место для дуэли выбрали прегадкое: грязный, размокший от дождей берег Тясмина, заросший низким кустарником. С дальнего берега две сохнущие ивы забросили в реку жёлтые удочки.

— Господа, я последний раз предлагаю вам помириться, — Орлов выпускал изо рта облачка пара.

— Ни за что,— Француз сдвинул цилиндр на глаза.

Якушкин снова бросил монетку:

— Вам стрелять первому, Пушкин.

— Привыкли доверяться жребию?

— Скорее судьбе.

Разошлись на тридцать шагов.

Оловянный Тясмин поблёскивал в тумане, по воде несло ивовые листья.

Погибнуть сейчас — и Зюден останется на свободе.

— Сходитесь, — крикнул Охотников и, задохнувшись от холода, согнулся, кашляя в рукав.

Всё это было нелепо и неправильно. Нужно было немедленно что-то придумать, что-то понять, чтобы вырваться из круга обид и подозрений, но единственная доступная Пушкину возможность действовать была заключена в горстку пороха и взведённый кремень, готовый коснуться кресала.

Он даже не предусмотрел ничего на случай своей смерти. Впрочем, к чему думать о смерти, когда выпало сделать первый выстрел. 'Ни роду нет, ни племени... — крутилось поверх всех мыслей, на самом мениске сознания. — В чужой мне стороне...'