Первого уголовника фехтовальный щеголь зарубил красиво, можно даже сказать — артистично. С красным фонтаном в потолок, ни единой капли на лезвии и все прочее, как в балладах. Сразу стало понятно, что саблю он прицепил на пояс по праву, и где-нибудь за пазухой наверняка припрятана настоящая грамотка братства фехтовальщиков. Пока серьезные люди лихорадочно соображали, что теперь со всем этим делать, бретер вознамерился положить второго противника и выбил у того из руки нож, попутно укоротив несколько пальцев. Уголовник, чувствуя, что приходит полный конец, сорвал с пояса и кинул в мясника с клинком единственное, что оказалось под целой, не порубленной рукой. То есть мешочек с толченой мандрагорой. Той самой, которую затем перегоняют на 'жидкий янтарь'.
Бретер был крут и стилен, он изящно рассек мешочек прямо в воздухе и шагнул к противнику, занося клинок для решающего удара. Шагнул прямо в золотистое облачко мандрагоровой пыли и свалился в полном беспамятстве от первого же вдоха. Потому что не родился еще на свете человек, который способен выдержать дурман дьявольского растения в первозданном виде, без умягчения через эликсиры.
Заезжего фехтовальщика торопливо зарезали, на том приключение и закончилось, оригинально разнообразив жизнь заскучавших было Врат. Оружие и прочее снаряжение за отсутствием побратимов и родственников отошло кабаку. Тело прибрал старый могильщик по своему праву, освященному годами традиции. Зарубленный уголовник тоже куда-то делся, скорее всего утащили подельники, чтобы сжечь и развеять пепел.
И все бы ничего, только бретера этого выписал из Королевств Сантели, под большим секретом и за очень хорошую оплату, в мерках, причем не 'хороших', а 'солдатских', то есть на треть тяжелее обычной золотой монеты. И бог бы с ними, с монетами, Пантократор дает, Пантократор забирает, а потом дает снова, дело житейское. Тем более, что получил покойник лишь треть от общей суммы. Но бретер и его сумка были уже завязаны в серьезном и скором предприятии, и найти ему полноценную замену за оставшиеся дни представлялось решительно невозможным делом.
Поэтому бригадир пребывал в состоянии тихой ярости, а хозяйка Аптеки в напряженных размышлениях.
— Отменяем? — наконец предложила Матриса.
— Еще чего! — сумрачно огрызнулся Сантели, но перехватил недовольный взгляд собеседницы и вспомнил, что говорит не с девочкой на побегушках. — Нет, нельзя, — сказал он уже чуть спокойнее, не хватаясь за топор. — Все уже расписано...
— Но у нас больше нет лекаря и бойца, — напомнила Матриса. — Взять неоткуда.
— Нет безвыходных положений, есть лишь предел риска, — неожиданно для самого себя выдал бригадир. Иногда он высказывал внезапные афоризмы, туманные, но красивые.
Матриса глянула с кажущейся рассеянностью на служек, которые размазывали по полу красные лужи. Утренние гуляки, не смущаясь недавним кровопролитием, уже гулко стучали по столам кружками из выскобленных тыковок, самой дешевой и бросовой посуды. Более солидная публика степенно и внушительно потягивала питие из оловянных кружек. Среди них был и Кай, пропустивший самое интересное и не навязывающий свое общество бригадиру. Мечник не столько пил, сколько ждал, пока командир закончит разговор.
— Лекаря нет, фехтуна нет, — повторила Матриса. — Рискнешь без них?
За фехтуна сойдет наш секретный рыцарь, — тихо сказал Сантели, отвернувшись к стене и как бы случайно закрыв рот рукой.—
Обсуждали, — скривилась Матриса, так же прикрыв губы, ее гладкое лицо подернулось гримасой и недовольными морщинами, как старая, осыпающаяся от сырости фреска. — Не пойдет. Кай хорош, но знает рыцарский, военный бой, здесь же дело иное. Нужен бретер, настоящий, городской.
— За неимением конюшего... — бригадир не стал заканчивать известную и скабрезную шутку, пародирующую непристойные обычаи южан.
— Конюх здесь не пойдет, — поджала губы Матриса.
— А лекарь у нас и так есть, — сказал Сантели, сделав вид, что не услышал ремарки собеседницы.
— Вот тут уж хрен тебе, — Матриса скрутила кукиш и без стеснения показала деловому партнеру. — Рыжая девка мне еще пригодится.
— Не ты ли намедни жаловалась, что пользы с нее никакой? — ехидно напомнил бригадир. — И что переплатила за рыжую?
— Я, — не стала вилять аптекарша. — Ну и что? Сколько молока ни дает, все мое.
— Отдай ее мне в поход, — прямо предложил бригадир.
— Не дам, — отрезала Матриса. — Девка, положим, не безнадежная и не безрукая, пользу приносит, что есть, то есть. Но она не 'полевая', сам знаешь. До сих пор морду корежит, когда шерсть на голое тело надевает. Когда свиней режут, едва не блюет. А как узнала, почему у нас кладбища нет и кто на Ферме живет, весь день руками тряслась, плошку мерную разбила. И по-прежнему рыдает по ночам, через день-два, когда думает, что я не слышу. Мать во сне зовет, да все на чудном языке.
— Я к ней Шену приставлю, — очень серьезно пообещал Сантели. — Чтоб день и ночь над душой стояла, берегла.
— Не дам, — повторила Матриса. — Угробишь девку, а мне ни пользы, ни прибытка.
— Да чтоб тебя... — Сантели буквально задушил рвущееся из глотки ругательство. — Как будто здесь только мой интерес! Денежки то твои!
— Ага, — согласилась Матриса, глядя на россыпь красных капель. что успели высохнуть на потолке, среди закопченных стропил. — И четыре мерка уже пошли по ...
Она не закончила. Сантели скрипнул зубами. Крыть было нечем.
— Найди фехтуна, — неожиданно очень серьезно посоветовала Матриса. — Хорошего, чтобы для нашего дела точно пригодился. И тогда я подумаю насчет Хель. Но только подумаю, — сразу оговорила она.
Бригадир здраво оценил свои возможности по изысканию настоящего бретера с грамотой в течение двух-трех дней. Тихо выругался и подозвал Кая. Точнее махнул рукой, показывая, что теперь свободен для разговора. Мечник кивком приветствовал Матрису, склонился к уху бригадира и коротко зашептал. С каждым словом Сантели прищуривался все больше и больше, пока его и так довольно узкие глаза не утонули в сети морщинок.
— Значит, подумаешь насчет Хель, если фехтуна найду? — повторил бригадир, остро глянув в глаза аптекарши. И сказал, как топором рубанул. — Начинай думать.
Он резко вышел из кабака, оттолкнув какого-то некстати подвернувшегося под руку. Тот хотел было громко возмутиться в спину бригадира, но следующий за командиром Кай коротко глянул на пригородного — судя по одежке — мужичка, и все возмущение застряло у того в глотке.
* * *
Сафир уже открыл заднюю дверь Аптеки, ведущую в пристройку, что служила операционной. Ну, то есть как ... правильнее было бы сказать, что это универсальное помещение для droch obair, 'грязной работы'. Здесь сваливались охапки флоры для переборки и сушки, хранился избыток горючего сланца. Случалось, Матриса вела тут переговоры, не терпящие сторонних ушей. Иногда разделывалась и засаливалась свинина. И не только свинина, поскольку с точки зрения местных что человек, что свинья — суть мясо, поэтому ампутации проводились на одной и той же колоде.
Полгода назад по настоянию Елены в центр большого сарая вместо той самой колоды водрузили большой стол, который девушка самолично скоблила и шпарила кипятком перед любой операцией. Матриса поначалу смотрела на это скептически, однако больные действительно стали выздоравливать легче и быстрее. Не намного, однако, достаточно, чтобы начинание 'мастерицы Хель' оказалось молчаливо признано.
На столе лежал 'смоляной', которого удерживала пара его друзей, четвертый — бригадир — стоял поодаль, мрачно катая по костяшкам пальцев монету, обрубленный по краям королевский тынф, зеленый, медный и невероятно фальшивый даже на вид.
Узкие и длинные окошки, забранные тонкими слюдяными пластинами под односкатной крышей, давали мало света, так что Сафир запалил дополнительно три магических светильника, 'вечные лампы'. Лена передала ему корзину с покупками, скупо приветствовала бригадира, стараясь не дрогнуть ни голосом, ни лицом. Ей пока не доводилось заниматься лечением в одиночку, да и человек по имени Ян был сугубо неприятен. Однако по неписаным традициям лечение должно было оказываться сразу по факту поступления пациента. Дело шло к тому, что придется впервые работать одной.
Какое-то время Елена считала, что все банды искателей удачи (именуемые здесь 'бригадами') одинаковы — сборища ублюдков и негодяев, готовых рисковать жизнями и душами (то ли существующими, то ли нет) в поисках Профита. Довольно быстро выяснилось, что это не так. Бригады довольно четко делились по специализации, территориям охвата, численности, сбыту и так далее. Бригада Сантели, например, относилась к крепким и уважаемым 'середнякам', которые работали по золоту и не слишком сильным артефактам в подземельях и завязывались на сбыт во Вратах.
Но существовала отдельная категория бригад, немногочисленная и сомнительная даже с точки зрения очень гибкой морали жителей Пустоши. Именовали их 'shepskate', что дословно переводилось как 'жадины', но имело и второй смысл — алчность, доводящая до людоедства. 'Жадины' не искали Профит сами, они охотились на тех, кто его уже добыл и нес в один из пяти основных городов пустошей, для сбыта. А поскольку за покушение на обычных 'смоляных' могли без разговоров отправить на Ферму, 'жадины' отлавливали новичков, за которых вступиться было некому.
На Пустоши постоянно прибывали новые люди, беглецы из Королевств, готовые поставить на кон жизни в погоне за удачей или бегстве от нищеты. Кто-то оседал на земле, которой было много, только успевай обрабатывать. Кто-то прикупал на последние монеты снаряжение и уходил в подземелья. Большая часть из них погибала, и никого не интересовало, что именно оборвало жизнь очередного бедолаги, когти и зубы, или клинок. Именно этот непрекращающийся приток искателей фарта и новой судьбы спас год назад жизнь Елены, которая при помощи Матрисы и Сантели просто затерялась в пестром многолюдье Врат. Он же поддерживал существование 'жадин'.
Ян по прозвищу 'Мясной' был самым известным, самым удачливым бригадиром 'shepskate'. И самым осторожным, потому занимался своим ремеслом уже не первый год, сохраняя голову в целости. А прозвище он получил за великолепно исполненную татуировку во все тело, от пяток до подбородка. Рисунок в две краски очень точно воспроизводил тело со снятой кожей, до мельчайшей мышцы. Говорили, это отличительный признак воровских сообществ с юго-востока.
— Что с ним? — деловито спросила Лена, затягивая потуже завязки чепца и подворачивая рукава. Опытный Сафир уже принес кожаную скатку с инструментами и гремел котелком, готовя горячую воду. Ян пошевелил челюстью, как будто пережевывая слова, прежде чем выпустить их на волю. Из-за плотно сжатых губ казалось, что он вот-вот сложит их дудочкой и засвистит, а лицо обретало хронически недовольное выражение менялы. 'Купеческая' физиономия решительно не сочеталась с татуировкой, поднимавшейся по шее из-под воротника, а также выбритым затылком — прической воина, живущего с клинка.
— Порезался, — скупо отозвался бригадир, пока Лена надевала кожаный фартук и протирала руки настойкой 'борщевика'. Это заменяло спирт, который именовался здесь 'мертвой водой' и стоил немалых денег. Уточнять девушка не стала, это было весьма чревато. Попытки поставить точный диагноз воспринимались как опасное лазутничество.
Лена повязала маску из хорошо постиранной тряпицы на завязках и прикусила губу, разрезав первый узел на повязке. Как обычно, горько затосковала по перчаткам. Обычным латексным перчаткам, три рубля за пару, которые здесь не имели цены, поскольку сделать их было не из чего, разве что из свиных и бараньих кишок.
— Сафир, пиявок, — коротко приказала Елена, еще не закончив разматывать повязку на ноге страдальца. Очень слабый пульс ниже раны, запах разложения тканей и желтые потеки гноя уже все сами за себя сказали. 'Первичный шов', чтоб его...
В младших классах, третьем или четвертом, Лена какое то время зачитывалась старым книжным сериалом Бенцони 'Катрин' (до тех пор, пока мать не пресекла это занятие, способное по ее мнению пагубно повлиять на незрелую детскую психику). Книги были романтические и забавные, в одной из частей персонаж был тяжело ранен. Старый мусульманский медик рану долго врачевал, притом гневно порицая христианских коновалов, которые спешат все поскорее зашить.
Когда девочка поделилась историей с Дедом, тот неожиданно заинтересовался и сказал, что дескать, надо же, и в бульварном чтиве можно найти зерно истины. А затем прочитал короткую, но очень эмоциональную лекцию о 'первичном шве', то есть таком, который накладывается сразу после первичной хирургической обработки раны. И по сию пору является большой проблемой, потому что будучи исполненным неграмотно, с плохой обработкой, дает идеальное прибежище всевозможным злым микробам, так что в тридцать девятом году его даже запретили шить в медсанбатах, настолько велик оказался процент осложнений.
И сейчас Лена воочию наблюдала последствия торопливой штопки необработанного пореза — воспаление, заражение, нагноение. Раненый впал в полубредовое состояние с конвульсивными мышечными сокращениями, и, пока его крепко удерживали напарники, девушка начала осторожно вскрывать шов, а Сафир принес пиявок в кувшине с чистой колодезной водой, прогретой на открытом солнце.
'Сонная пиявка' была определенно даром Пантократора этому миру. В природе они росли непрерывно и могли достигать в длину метр и более. В место укуса такая тварь впрыскивала токсин, который соединял действие обезболивающего и галлюциногена, а поскольку нападали они обычно стаей, то жертва получала столько отравы сразу, что больше не просыпалась, превращаясь в обескровленную мумию, негодную даже для Фермы. Но если рискнуть и собрать небольших представителей, не длиннее ладони, то пиявки служили великолепным обезболивающим. А полуметровый экземпляр позволял делать довольно сложные операции, например вырезание опухолей и удаление камней из желчного пузыря. Несколько бригад очень хорошо зарабатывали на поставках пиявок из болот, хотя и расплачивались за это 'сухими суставами', то есть хроническим ревматизмом.
Пиявки могли жить долго, но только в пределах Пустошей. Так что иногда даже состоятельные аристократы, страдающие камнями и разросшимся 'диким мясом', предпринимали путешествия с собственными медикусами, дабы испытать чудесные свойства болотных гадов (здесь не делали различия между амфибиями, рептилиями и кольчатыми). Или на худой конец 'спустить дурную кровь', что оказывало ощутимое тонизирующее воздействие.
Стежок за стежком Лена перекусывала нить шва маленькими ножницами и вытягивала бронзовым пинцетом обрезки из воспаленных тканей. Руки почти не дрожали, даже когда палец случайно касался водянистой кожи. Маску она надела главным образом, чтобы никто не видел, как 'мастерица' дышит ртом, строя гримасы. К запаху пораженных тканей Лена так и не привыкла. Впрочем, к счастью, она не чувствовала характерного тяжкого смрада начавшейся гангрены. Это давало надежду, что операция будет легкой.
