Часть 1. Белый город.

Дверь снова приоткрылась — на этот раз заглянула молоденькая служанка. Стеснительно фыркнула, однако же успевая обежать юношу быстрым, совершенно не стыдливым взглядом:

— Ваша одежка, мессир... Прикажете помочь?..

— Нет, не надо... Ага, положи сюда.

Потом он одевался, тихонько мурлыча под нос дурацкую песенку про монаха и девицу. Вчера услышал, как служанка напевала — и вот, поди ж ты, запомнилась... Кстати, про себя удивился Ален, что-то с голосом не так, какой-то он стал... непослушный. Ладно, пустяки, само исправится.

Натянув новенькие чулки — цельные, ярко-синие, — он радостно пошевелил голыми пальцами ног. Ощущение собственного чистого тела почему-то безмерно радовало. Хотелось одеться в самую лучшую одежду, какая только может быть, чтобы и матушка, и Этьенет сразу все поняли, едва бросив на него первый взгляд. Надев нижнюю рубашку, Ален вытащил из-под нее шнурок — на шнурке висело большушее золотое кольцо с лиможской эмалью. Подумав, юноша снял кольцо с веревочки и надел его на палец. На указательный. И на том оно крутилось, норовя упасть. Ну да ничего, не свалится как-нибудь. Можно другим колечком прижать — простеньким, хоть железным... А на шнурок повесить подарок для Этьенета — ладанку со святой землей. Чтобы можно было сразу снять со своей шеи и повесить на брата, и сказать — вот, тебе я тоже привез, что обещал... Интересно, сильно он изменился? Вырос, наверное, его и не узнать... Да ну, вот еще чепуха, Этьенчика-то всегда узнаешь. Ален тряхнул головой, прогоняя опасную мысль — вдруг это окажется уже совсем другой, не его Этьенет?

Верхняя одежда, которой он собирался щегольнуть перед матушкой, была очень хороша — бархатная, синяя с золотом, облегающая сверху, но с широкими зубчатыми рукавами. Но, подумав, Ален решил, что куда правильней появиться перед матерью в кольчуге — и, насвистывая, сунул ноги в остроносые башмаки. Сейчас выезжаем. Надо надеть подкольчужник-гамбизон, а на него — джюпон с крестом. С тем самым, прошедшим все битвы и перешитым с прежней истрепанной в клочья одежды — на новую... А доспех пока можно не надевать, он тяжелый; главное — влезть в него перед самым прибытием, вот Этьенет-то удивится!

С замкового двора прохрипел старенький рожок. Который Ален никогда в жизни ни с чем бы не перепутал. Сграбастав вещи в охапку, он выскочил в дверь — само воплощение молодости и радости — и поскакал по крутым ступенькам так, что мокрые волосы подпрыгивали, фонтанируя брызгами.

...В Труаский замок прибыли вечером. Анри, который специально, чтобы быть узнанным, не сменил на новый свой сигнальный рожок, радостно протрубил. Они въехали в палисад, а потом — во двор, и от множества огней, от приветственных возгласов и счастливых рыданий у Алена слегка помутилось в голове. Он спешился — это был новый конь, из Меца, и Ален нечетко помнил, как его зовут, — и стоял теперь один, ожидая, что близкие отыщут его сами. Давным-давно, сразу по прибытии мессир Анри послал вперед гонца с вестями — кто остался жив, кто нет, и когда войско ждать обратно; теперь, конечно же, здесь знали все, и удивить их возвращение не могло никого. Краем глаза юноша видел старого графа Тибо, целовавшегося со своим сыном — мессир Анри, кстати, побрил бороду, отросшую за время похода, и вместе с нею утерял то жутковатое сходство с отцом, которым ранее вводил в смущение пилигримов. (Все ведь знали, что Анри добрый, хоть и бешеный, а вот с графом Тибо лучше не шутить.) Где-то рядом толкались брат и сестра, и краем глаза пилигрим успел отметить, что за время их отсутствия кроха Ада стала более-менее напоминать знатную девочку взамен того желтого воробышка, которого он запомнил, уезжая... Ален видел кругом обнимающихся людей, и кони, о которых все на краткое время забыли, топтались среди радостной толпы, неприкаянные. Но его матери нигде не было, так же как и Этьенета.

Не в силах более терпеть, Ален при том не имел возможности и самому пуститься на поиски. Собрав всю силу воли, он отвел на конюшню своего скакуна и даже сам расседлал и поставил его в денник — никого из конюхов не было, видно, возились с графскими лошадьми. Сердце его уже посасывал некий червячок, и он специально тянул время, двигаясь вдвое медленней, чем обычно. Неужели можно столько времени хранить обиду?.. Мама, ну как же ты так?.. И почему Этьена нет — неужели же его можно было не пустить?.. Сейчас я пройду на широкий двор с конюшни — и увижу их. Увижу, как они стоят вдвоем и вглядываются в толпу.

Рысцой обежав ристалищный двор, Ален устремился к дому. Садик стоял тих и темен, и по нему можно было бежать, не стыдясь, что кто-нибудь увидит тебя в панике. Окошки не светились. Ален толкнул дверь — она была заперта. Ха! Любой, кто жил хоть пару дней в этом доме, помнит, куда уходящий прячет ключ.

Ален встал на цыпочки — тянуться пришлось куда меньше, чем два года назад — и пошарил над дверью. Железка, легко звякнув о камень, легла ему в ладонь. Два оборота. Тихо, темно. А это что за штука?.. Сундук?.. Да он здесь не стоял отродясь... И кровать другая, более широкая — или это просто так кажется в темноте?..

Сердце Алена медленно начинало гореть. Предметы обретали какую-то небывалую четкость. Не поддаваясь, не поддаваясь пока на эту странную игру, он вышел из домика, аккуратно закрыл за собою дверь. Может быть, они переставили мебель. Или матушка вышла за кого-нибудь замуж. Или она теперь живет поближе к своей госпоже. Надо пойти в замок и разузнать... Пойти, я сказал вам, ноги, а не побежать!..

...Ему повезло — он встретил Женевьеву.

Старая служанка тащила огромный поднос с жарким и едва его не выронила, когда они с Аленом столкнулись в дверях. Ален успел подхватить поднос с другой стороны, и все было спасено; он моментально узнал свою старую подругу и улыбнулся ей с искренней радостью, да что там, и обнял бы — не разделяй их со старушкой здоровенное блюдо для резки, источавшее неимоверные ароматы.

— Здравствуй, Женевьева, — выпалил он, стараясь выразить голосом все то, что был лишен возможности попытаться выказать жестами. — Это я, Ален!.. Узнаешь?..

— Ален! — выдохнула служанка, — и непременно схватилась бы за щеки руками, если бы опять-таки не поднос. — Бог ты мой, мальчик! Да как же ты вырос!..

На лице ее написалось безмерно много всего, но поверх рисовалось одно-единственное выражение, которого Ален не смог понять. Холод кольнул его сразу в грудь, в спину и почему-то под мышки, когда он отдал себе отчет, что это выражение называется — жалость.

— А... где мои? Мама, Этьенет...

— Ох, Ален, горе-то какое, — наконец Женевьева выпустила из рук свой край подноса, видно, понадеявшись на молодого помощника, и прижала старые руки к сердцу. — Ален... Ведь ты, милый мой, и не знаешь ничего...

— Что... случилось? — голос Алена от страха стал совсем тонким, как у ребенка, и куски оленины поползли с накренившегося блюда. Старушка подхватила ненавистный поднос со своей стороны.

— Паренек, ведь мать-то твоя... Ох, не знаю, как и сказать, вот ведь Господь сподобил стать горевестницей...

— Что...сл...

— Умерла, Ален, умерла... Прошлой зимой, как раз после Рождества... Вести нам очень дурные приходили, что будто все в этом походе мрут просто как мухи, а немчура так и вовсе дай Бог ноги — и очень уж она убивалась, что тебя вроде как не проводила в дорожку... Ты ее прости, паренек, она теперь за тебя молится на небесах... От грусти-то и умерла, все думала, сама тебя погубила, отправив в этот поход, прах его побери, прости Господи, без всяческого благословения... Ален... Милый мой, да ты никак упасть собрался?..

Нет, Ален не собирался падать. Ни за что не собирался падать, покуда не узнает еще одну вещь.

— А Этьенет... он...

Юноша не смог выговорить слово "жив", помешала картинка — вода, у воды — брат, Этьен, или Арно, а берег отдаляется, отдаляется, я все-таки бросил тебя... Но дальше говорить и не понадобилось.

— Жив. Жив. Графиня его к тетке сплавила, тут на похороны тетка приезжала — она его и забрала, братца твоего. В Витри увезла, там он теперь и обретается, жив-живехонек, а с чего б ему и помирать...

— Эй, дор-рогу! Встали тут в дверях! — это сзади шла целая процессия слуг, кто с жарким для стола, кто тащил вино, кто канделябр. Женевьева отскочила, припертая к стене; Ален оказался у другой стенки, а поднос в итоге достался старушке. Когда же едоносцы миновали и служанка только собралась продолжить свою тираду, оказалось, что за это время собеседник ее исчез. Просто-таки растворился в воздухе, и Женевьеве осталось только покачасть головой и пойти следом за другими, беззвучно шевеля губами и покачивая головой. Конечно же, она молилась; а что тут еще поделаешь?..

... Ален искал своего сеньора. Он прошел в рыцарский зал, всматриваясь в свет огней сквозь плотный туман, плавающий у него перед глазами, когда кто-то схватил его за рукав джюпона. Ален обернулся, скользнул неузнавающим взглядом по невысокому лысоватому старику, черному, с седыми бровями.

— Позвольте, мессир...

— Нет, мессир, не позволю, — старик в черном держал его накрепко, и глаза у него были странные, такие, будто он сейчас ударит... Ударит. Старый Жерар де Мо.

— Не позволю, пока не получу ответ. Мне показалось, что на вас кольчуга моего сына.

В любой другой день Ален глубоко удивился бы такой проницательности. Отличить одну кольчугу от другой, да еще скрытую длинным нарамником — при том, что эти доспехи вообще все одинаковые... Он же не знал, что Жераров доспех некогда принадлежал его отцу, которому его делали на заказ — и как старый де Мо отличил бы свою руку от чьей угодно другой, так узнал бы он из тысячи эту кольчугу с ее редкостным зубчатым краем, видневшимся из-под полы светлой одежды. Но сейчас Алену было не до того.

— Послушайте, мессир... Да, это кольчуга покойного мессира Жерара. Если хотите, я ее вам отдам, только оставьте меня.

(Оставьте меня, у меня умерла мать, хотел сказать он, — но не сказал. Лицо старика, одетого в траур, стало таким злым и одновременно несчастным, что Ален просто подавился собственным горем.)

— Каким путем, хотел бы я знать, — начал он голосом, вибрирующим от напряжения, и на руке его, вцепившейся в Аленов рукав, проступили синие веревки жил. Но тут его речь прервал другой голос, властный и веселый, прилетая издалека в этот мир для двоих, мир горечи и вражды.

— Оставьте, Жерар. Это я ему дал.

— Мессир?..

— Да, я. Я вам другой доспех подарю, в самом деле. Просто тогда выхода не было. Или хотите — берите этот обратно, а Алену я еще что-нибудь подберу, — Анри было хорошо и весело, и ему хотелось, чтобы все вокруг тоже радовались. Он дружески положил широкую ладонь старому рыцарю на плечо, и тот дернулся, будто его кипятком ошпарили.

— Верно ли я понял вас, мой сеньор, что вы... отдали доспех моего убитого, — голос Жерара предательски вильнул, — убитого сына... своему слуге?..

Если до этого и были сомнения, узнал ли он Алена, то теперь они развеялись окончательно. Впрочем, Алену было все равно. Глядя на уже хмельного, сияющего Анри так, будто они были вдвоем с ним в этой зале, он сказал, и слова его были тихи:

— Мессир Анри, у меня умерла мать. Можно... я поеду сейчас в Витри?.. Там брат. Этьен.

— А... пир? И вообще, куда это годится?..

— Понимаете, мессир...

— Понимаю, — неожиданно кивнул Анри, не отводя от вассала хмельных, синих, благородных глаз. — Езжай.

Ален коротко поклонился; губы его дрожали, в горле что-то прыгало, какой-то комок. Не глядя, он освободил рукав от хватки старика де Мо и пошел прочь, слыша летящий ему в спину голос сеньора — и почти не понимая значения слов.

— Ну, общем, этот парень спас мне жизнь, и я... Да, посвятил его. Так что ничего страшного, Жерар, твоего сына это не оскорбило бы. Пойдем-ка за стол, выпей за мое счастливое возвращение. И за упокой души твоего отличного сына, славный был оруженосец, в самом деле, славный...

И предсмертный какой-то хрип несчастного Жерара:

— Монсеньор, как... посвятили?.. Ведь еще батюшка нашего короля уже лет десять как запретил... Да таким, как этот мальчишка, подобает торжественно отбивать шпоры на куче навоза, монсеньор...

— Да? — странным голосом произнес отлично и давно осведомленный об этом указе Анри, и должно быть, зрачки его стали совсем маленькими от гнева. Самодур Анри. Что ему король, когда он решит сделать, что захочет... Ха, король. Да Анри у него под боком посвящал кого хотел, теперь ли слушать какого-то подвассала?.. Но Ален уже больше ничего не слышал.

Заплакать бы, подумал Ален отстраненно. Загадать бы одно-единственное желание. Чтобы ничего этого не было. Чтобы ничего этого (-а город, как же город-) не происходило никогда. А город был обман. Или его просто никогда не было.

Глава 5. "Из-за этого зла..."

"...Брат, этот вред содеян был

Грехом, о коем ты забыл:

Ты горе матери доставил,

Когда одну ее оставил.

Не в силах снесть печаль свою,

Она упала на краю

Моста, и у ворот без силы

От скорби дух свой испустила.

И из-за этого-то зла

Ты нем был, как пора пришла —

Уста вопроса не сказали

Ни о копье, ни о граале.

Так много бед ты причинил,

И знай — твой путь бы краток был,

Коль мать пред тем, как опочила,

Тебя б Христу не поручила.

Была молитва столь громка,

Что Бог хранил тебя пока

Все эти годы неизменно

От ран, от смерти или плена..."

(Кретьен де Труа, "Персеваль".)

1.

Он ехал медленно, и кольчуга уже начинала тяготить плечи. Смеркалось, деревни остались за спиной, и путь Алена теперь лежал через лес. Лес был темен, и конь, шедший попеременно рысью и шагом, то и дело слегка шарахался от темных кустов вдоль дороги. Останавливаться Ален не собирался, но устал он, как это начало выявляться сейчас, прямо-таки зверски. Когда конь переходил на шаг, юношу начинало невольно клонить к передней луке, и глаза его закрывались сами собой. Просыпался он оттого, что его сильно встряхивало; помотав в который раз головой, чтобы отогнать сон, Ален выпрямился в седле. В какой-то мере он даже был рад, что устал — это позволяло не думать. Если бы он попытался как следует осознать произошедшее — а это произошло бы неминуемо, имей он более трезвый рассудок — Ален, скорее всего, "от горя упал бы с коня", как рыцари из легенд. А так смутное чувство непоправимой беды, смешавшись с накопившейся усталостью всего долгого похода, просто пригибало его к луке седла. Он ехал к брату, к Этьенчику, и вез ему частичку святой земли в мешочке на шее. Правда, не из самого Иерусалима. Но все равно — из краев Господа нашего, Иисуса Христа.

Он глубоко задумался, как делали позже герои его собственных историй. Это была тяжкая, опустошенная, сонная дума почти ни о чем, и она так поглотила юного рыцаря... рыцаря, не довезшего до матери свою славу... что он даже не заметил, как ему заступили дорогу. Очнулся от своего забытья и вскинулся, только когда его конь шарахнулся и заржал, схваченный чужой рукою под уздцы.