— Ну, я тебя жениться не заставляю, — криво усмехнулся Анри — не Кретьену, нет: своему отцу, покойному графу Тибо, властному старику с жесткой бородой, тело которого давно уже остыло в склепах Сен-Жана, но воля была еще здесь. Где-то совсем рядом, и скакала возле сына на железном коне. — Кроме того, тебе не обязательно продолжать свой род, если он пресечется — горя большого не будет... А мне отец успел брак устроить. Кретьен, она через полгода приедет. Верней, я за ней поеду, в Париж. Отец считает... считал, что так будет лучше — если я сам поеду.

— А... кто она? — спросил-таки Кретьен, и голос его был холодным и нарочито отстраненным. Даже и глядел он не на графа, а на руку его, на ястребиху, перебиравшую на перчатке кривыми лапами. Почему-то казалось, что без клобучка птица похожа на горбоносого Ростана. Кто-то, какая-то дама, как ни жаль, приедет, чтобы отобрать у голодного его кусок хлеба. Чтобы отобрать у меня мой кусок Анри. Ну, что ж поделаешь, может, так оно и надо. Кроме того, может быть, это никак ни на чем и не скажется... Браки по сговору редко сближают людей настолько, чтобы им хотелось видеться где-нибудь еще, кроме как иногда — на супружеском ложе.

— Ох, она... — Анри шумно вздохнул. Похоже, идея предстоящего брака его вовсе не восхищала, и Кретьен почувствовал укол недостойной радости. — Отец много усилий приложил, чтобы этого добиться. Мы с детства помолвлены были, а потом отец с королем поссорился, и помолвку только недавно восстановили. Я зимой женюсь на Мари, дочери Короля нашего. И этой, королевы бывшей... Как ее? Которая в Святой Земле была...

Майское небо внезапно стало октябрьским. А ястреб обратился в ворона, и ворон закружил над трупом, прицеливаясь выклевать правый, серо-зеленый глаз.

— И она... Будет жить... всегда в замке? Дочь короля нашего Луи? (Кто за Луи сейчас пойдет...)

— А то, конечно. Где ж ей еще жить? Где я, там и она будет... Ну, в мирные дни, конечно. А Аду, кстати, ну, сестренку, отец в жены Королю сплавил. Так сказать, обменялись девицами. Свадьбы будем вместе играть... Большая честь нашему роду, со всех сторон в королевскую родню угодили.

— А-а... (Ну надо же что-то сказать.) — А невеста хоть молодая? Красивая?.. (Я имею в виду — похожа ли она на отца, но ты не поймешь, мессир, что я имею в виду, и ладно. Лучше пока и не знать... Еще хоть недолго.)

— Толком не знаю. Кажется, ничего себе... Я ее видел, знаешь, Ален — один раз, лет пять назад... Король устраивал турнир по случаю чего-то там... То ли рождения очередной дочки, то ли ее совершеннолетия?.. Неважно... Отец тогда как раз решил, что меня на ней женит, — Анри сокрушенно помотал головой. Кажется, красота будущей супруги не радовала его, а внушала еще большую неуверенность. — Знаешь, она... Такая... ну, вся из себя утонченная. Стихи, латынь, песни поет, в глаза не смотрит, ну, ты понимаешь... Слушай, Ален, — Анри впился зубами в ноготь и отгрыз огромный кусок. Голос его звучал едва ли не умоляюще. Испанский конь Кретьена — драгоценный подарок господина по прибытии, вместе с парой шпор и новой одеждой — нервно перебирал ногами. Звуки рожков загонщиков влекли его, он не понимал, чего ради глупые люди застряли посреди поля, вместо того, чтобы всласть поскакать. Это тебе не старушка Женни, а полностью, к сожалению — Геньевра, теперь вкусившая давно заслуженный покой. Скакун-пятилеток, прекрасно обученный и очень умный, с врожденным благородством, не позволяющим прекословить всаднику — даже если тот явственно не прав. — Слушай, — повторил Анри, встряхивая недовольную птицу, — ведь ты мне поможешь, правда?.. В конце концов, я в беде, а ты — мой вассал. Ты поедешь со мною туда, и потом все время будешь рядом, я знаю... А то я просто подохну со скуки с этой женой, а она, пожалуй что, тоже зачахнет денька за три, и все отцовские труды прахом пойдут. Придется тебе побыть при мне нянькой. Или посохом для больного старика... Кровь Святая, вот до чего же не хочется жениться!..

Кретьен готов был его расцеловать за эту речь. Но не стал. Ястребы не любят, когда их хозяев целуют. И к тому же...

— Анри, я тебе клянусь, они там подняли тучу дичи. Сейчас мы пропустим всю охоту, прошу тебя, поехали...— и, слегка сжимая бока коня — он назвал его Морелем, Мавром, Сарацином за угольно-черную масть, а кроме того, памятуя Клижеса — Кретьен добавил, как нечто само собой разумеющееся:

— Мессир, я счастлив был бы хоть умереть за вас. Не только принять на себя труд общаться с вашей супругой, будь она хоть самой скучной дамою во всей Шампани. (Хоть теткой Талькерией... Хоть моей квартирной хозяйкой... Хоть Годефреевской Бертой, которая хотела натравить на него громилу-мельника... Хоть...дочерью короля, да, хоть дочерью короля Луи.)

— Я тебе сокола подарю, — пообещал Анри, высылая в рысь своего испанского скакуна — такого же огромного, как Кретьеновский, только светлого, золотисто-рыжего, сверкавшего на солнце холеной шкурой, как яркая медь.

...Говорят, первой любовью надобно переболеть в юности, тогда она не смертельна. Это как корь — дети от нее не умирают, но не дай Бог взрослому заболеть!.. Можно сразу заказывать гроб.

Нечто подобное случилось с шампанским графом Анри — может быть, Господь решил его покарать за презрение к женщинам? То самое, мужское презрение, которое он нес знаменем через все годы своей молодости, посвященной совсем иному пылу — рыцарским подвигам, славе турниров и великих походов, а женщины — что женщины, они все дуры, с ними и поговорить-то не о чем... Отношение Анри к прекрасному полу немало подпортила и манера его отца лезть под юбку всем пригожим служаночкам без разбору; сам Анри обладал сердцем суровым и целомудренным, кроме того, он очень жалел и посему слегка презирал свою мать. Как бы то ни было, к двадцати годам юный граф уже вполне оформился как женоненавистник, и с возрастом особенно меняться не собирался — разве что вконец закоснеть в этом качестве. И отец его Тибо, прекрасно осведомленный о характере своего наследника, перед смертью сделал все возможное, чтобы старшая ветвь оного рода на сем наследнике не пресеклась. Другими словами, Тибо приложил все усилия, устраивая своим сыновьям выгодный брак.

И это ему, надо сказать, удалось, как никому иному. Подхалимская, то есть, э-э, дружественная политика по отношению к королю дала свои плоды — почему бы двум могущественным северным родам и не породниться к обоюдной выгоде, в конце концов?.. И после долгих совещаний, подарков и совместных соколиных охот все наконец решилось — хотя граф Тибо к концу переговоров уже не вставал с постели, дело было сделано: Луи Седьмой, навеки связывая себя с домом Блуа-Шампань, брал на опустевшее после Алиеноры и недавно умершей Констанции Кастильской ложе графскую дочку, выросшую, как ни странно, в редкостную, пышнотелую красавицу, и отдавал в жены сыну вернейшего и богатого вассала свое старшее, прелестное и нелюбимое дитя, принцессу Мари. Ей тогда исполнилось уже восемнадцать лет, и она все больше и больше начинала походить на Алиенору. Изменницу Алиенору, о которой следовало забыть как можно прочней. А как тут забудешь, если собственная дочь начинает входить как раз в Альеноровский возраст, тот самый, когда молодожены радовались друг другу, пока не случилось позорной измены в Антиохии — и пусть подавится этой змеюкой новый ее муженек, английский королишка из Плантагенетов, так ему и надо... Вторая дочка, тоже от Альеноры (что-то она королю только дочерей рожала, зато вот на Анри Плантагенете развернулась — подарила ему, изменница, трех сыновей!) — вторая дочка, Алиса, едва вошедшая в брачный возраст, предназначалась в жены второму сыну Тибо, графу Блуаскому. Так могучая северная династия, породнившись со своим сюзереном, навеки подписывала с ним мирный договор.

А Мари, конечно, не в мать, она сущее сокровище. Да и городов ей в приданое придется отдать парочку, не поскупиться... Ну, для хорошего вассала ничего не жалко!.. Таков он и был, король Луи Седьмой, потомок Гуго Капета — сегодня у Тибо город-другой сожжет, а завтра — дочку в жены Тибальдову сыну. Всем, у кого развито чувство самосохранения, всегда хотелось от такого короля держаться подальше. Бог бы с ними, с милостями — своя шкура дороже... Однако если уж Луи обратил на тебя свое внимание, лучше стать ему другом, а не врагом. Потому что забыть он тебя не забудет. Впрочем, наша речь не о нем.

Не о короле, а о том, как на сороковом году жизни граф Анри Шампанский без памяти влюбился в собственную жену.

Более чем вдвое младше своего супруга, Мари, дочь короля и королевы, была воистину прекрасна. Ненамного отличаясь по возрасту от новой своей мачехи, она, пожалуй, поначалу даже обрадовалась возможности покинуть отчий кров и зажить самостоятельной жизнью. Цвета волос Мари от матери не унаследовала, а вот стать в ней запечатлелась Альенорина — те же узкие, покатые плечи, маленькая высокая грудь, та же утонченная манера держаться, изящные, небольшие кисти рук с длинными пальцами... Мари унаследовала даже особый Альенорин поворот головы — быстрый взгляд через плечо, и то, как прямо и при том непринужденно она держала спину, и очерк тоненьких, очень черных безо всякого угля бровей... И глаза, конечно же, и глаза.

Глаза у принцессы были длинные, мидалевидные, с уголками, приподнятыми к вискам, будто она всегда чему-то удивлялась, ждала какой-то радости. А цвет их — тот же самый, так поразивший пятнадцать лет назад юного обозного слугу Алена на приеме в Константинопольском дворце Филопатий — золотисто-карий, совсем светлый, так что когда взгляд дамы задерживался на каком-нибудь человеке, тому казалось, что солнечные лучи просвечивают его насквозь.

И того, чего так боялся Кретьен в дочери Луи Седьмого — в ней вовсе не оказалось. Ни малейшей черточкой юного, прекрасного лица она не напоминала ненавистного короля: только разве что цветом волос. Мари была темно-рыжая, каштановая, как осенний каштановый плод, а на ярком солнце ее длинные, много ниже пояса, густые пряди могли отсвечивать и светлым аквитанским золотом. Кровь пуатевинских герцогов — Гийома Трубадура, того самого Гийома Беспутника, и беспутницы же Алиеноры, кровь рода, славящегося редкой красотой. Позже Кретьен заметил, что удивительные волосы ее могли менять свой цвет в зависимости от настроения юной графини — когда она радовалась, казаться почти что светлыми, и темнеть, если она была в печали. И в первые дни после прибытия в Шампань прическа ее, скрытая под полупрозрачным, обнимающим нежную шею и подбородок убором-гебенде казалась темно-коричневой. Почти черной.

Не то что бы она рассталась с любимыми — но в Париже да в Аквитании все хотя бы было привычным. И даже служанки, привезенные с собою из отцовского дворца на острове Сите, не помогали ей чувствовать себя в новой земле "как дома". Характер Мари достался властный, но вместе с тем и нежный, нуждающийся если не в нежности — по меньшей мере в ощущении безопасности, тепла. А защищенной она себя поначалу не чувствовала и сурового своего мужа очень боялась.

Слишком уж он был большой. И по возрасту — шутка сказать, в отцы годился!, — и по размеру. Сама Мари отличалась невысоким ростом, из-за чего и держала лицо всегда чуть вздернутым, чтобы не смотреть на людей снизу вверх. И этот ее приподнятый подбородочек создавал впечатление очень трогательной, очень детской заносчивости — как у девочки, которая в отсутствие матери принимает отцовских гостей, разыгрывая из себя хозяйку замка, и не замечает, что взрослые рыцари улыбаются себе в усы...

Да, Мари была хрупкая, а Анри — просто великан какой-то, да еще совсем молчаливый и мрачный. В первую свою брачную ночь юная дама едва удерживалась от слез — ей все казалось, что страшный муж, жестокий муж ее вот-вот раздавит или разорвет на части. А потом он, и впрямь неловкий и грубый от смущения, уснул наконец и храпел во сне, а Мари смотрела во мраке большой спальни на сумрачный лик святого Тибо, следившего за нею из угла, и тихонько плакала от одиночества... Вот, принцесса, кончилась твоя веселая юность, умерла под грубым напором твоя девственность, и теперь ты не девица, а замужняя дама, и придется забыть обо всем, что ты так радостно любила — стихах, мечтах и строках эпических жест, за которыми ты следила с замиранием духа, мечтая о романтических приключениях и потрясающей сердце любви... И о героях пьес и песен, в которых ты была по-детски слегка влюблена, тоже пора забыть. Ты не прекрасная Орабль, в башню к тебе не явится великолепный Гийом. Скоро пойдут дети, и будешь ты, принцесса, ходить с огромным животом, а потом без конца рожать и рожать, как породистая кобыла, которую для того и покупает себе хозяин... А святой Тибо сурово смотрит из угла, потому что не пожелал Анри задернуть занавеси — все видел покровитель в эту первую и невеселую ночь любви, будто сам старый граф, судил святой капризную девицу, и сейчас продолжает судить строго, уставив каменный взор на ее горестные слезы... Мари вспомнила о гордости и утерла лицо краем одеяла. Свадьбу отпраздновали зимой, вскоре после Рождества, и в замке было холодно, холодно... Луна скалилась с небес, как череп, и юная графиня, не желая придвигаться ближе к супругу, обняла себя за плечи холодными руками. В собственной одинокой опочивальне, где проводила она иные ночи, можно было плакать вслух — не опасаясь, что кто-нибудь услышит... Чтобы понять что-то о Мари Шампанской, надобно знать, что из героев жест ей больше всех нравился не храбрый Гийом д`Оранж и не верный Бернье, и даже не неистовый Роланд — а его благоразумный друг Оливье.

Да, в те дни Мари много плакала... И плакала бы еще больше, если бы не Кретьен.

О, Кретьен! Умница Кретьен, столь хорошо разбирающийся в людских душах. Можно сказать, он спас графскую чету. Он стал тем мостиком через разделявшую их пропасть, которого так не хватало.

Бедняжка Мари очень удивилась бы, узнай она при всем своем страхе к великану-мужу, что он тоже ее боится. И боится смертельно.

Анри боялся ее хрупкости — что невзначай сломает ее своими медвежьими объятьями; боялся, что ей будет что-нибудь нужно, а он не поймет, что именно; боялся ее тонкого, светящегося в каждом слове ума, боялся оставаться с ней наедине, боялся, что им будет не о чем говорить, и она заскучает... Вообще с первого дня он боялся, что ей с ним будет плохо, и страх этот рос в той же мере, в какой увеличивалась его любовь. Мари была такая хрупкая, красивая, и, как выяснилось в их горестную брачную ночь — такая беззащитная, что Анри поначалу воспринимал свою юную супругу как некое прекрасное растение, цветок далеких стран, который внезапно доверили его попечению — а ветер зимой холоден, не дай Бог роза завянет. Мари вдохнула новую жизнь и в его любимый труаский замок, куда он ее вскорости после свадьбы увез — стены словно озарились ее трепетным светом, дыханием цветов. Странное явление — дама: тоненькое такое, красивое до невозможности, даже пахнет как-то особенно, вроде медом, или подснежниками, или чем-то еще... дамским, непонятным. Нежным. Ручки — как палочки, шейка — тонюсенькая, а до чего же красиво, когда она просто так сидит и смотрит в огонь, и золотистые глаза ее мерцают, или когда она склоняется над вышиванием, или так особенно, изящно берет пальчиками кусочек жаркого, а потом полощет белые руки в чаше с розовой водой... Такова была первая стадия влюбленности графа Анри Шампанского, и именно на этой стадии он запугал супругу едва ли не до смерти. Возможно, она так и исчахла бы под его мрачными от смущения взглядами, если бы он сам не призвал на помощь друга.