Проклятие Раду Красивого

Увы, при турецком дворе следование шариату уже давно свелось лишь к соблюдению церемоний вроде торжественного пятничного выезда на молебен в мечеть. Шариат перестал быть законом как таковым.

Позднее, когда дворец в Истамбуле достроили, и Мехмед окончательно переселился в новую столицу, то сам сочинил "Закон османов", ставший первым подобным документом в турецком государстве, однако этот документ касался лишь жизни двора. Опять, как и в случае с шариатом, всё свелось к придворным церемониям!

В любом случае, "Закон османов" появился позднее, а когда султан только вернулся из Трапезунда, то даже этого не существовало. Все твёрдо знали, что воля султана — единственный закон. Как султан хочет, так и будет, и нет этому препятствий, а кто не согласен, тот должен или смириться, или умереть. "Ещё не известно, что лучше — смерть или смирение", — подумалось мне.

Я вспомнил, сколько времени провёл с султаном за последние десять лет. Вспомнил запах его пота, остававшийся на моей коже. Вспомнил запахи его дыхания. Вспомнил привкус, несколько минут сохранявшийся у меня во рту после некоторых особых ласк, которыми я одаривал Мехмеда.

Конечно, эти ощущения были преходящи. Запахи смывались после очередного посещения бани. Привкус во рту исчезал, если что-нибудь съесть или выпить. Но сейчас мне начало казаться, что всё это смывалось и растворялось не полностью. Что-то всё равно оставалось на мне и во мне — оставалось от того человека, который теперь желал маленького мальчика. Шестилетнего! Здесь не могло быть ошибки — к детям так не прикасаются!

"Как же это гадко, мерзко! Есть ли мера той мерзости, которой переполнено сердце султана!?" — кричал кто-то у меня в голове.

И вдруг мне показалось, что я весь вымазан в нечистотах и даже на губах у меня привкус вонючей жижи. В ноздрях появилась нестерпимая вонь! Мне захотелось содрать с себя кожу вместе с одеждой, но это не помогло бы, ведь смрадом пропитались уже все внутренности. Ещё бы! За десять-то лет!

В висках у меня застучало. Во рту появилась горечь, а затем я понял, что подступает ещё и тошнота. Перед глазами всё поплыло. Я неуклюже поднялся, повернулся к выходу из сада и услышал у себя за спиной очень далёкий голос Марии:

— Раду, тебе нехорошо?

— Помоги ему! — крикнул Мехмед по-турецки, очевидно, обращаясь к своему слуге, который недавно принёс подарок для Алексия.

Я хотел просто уйти прочь, но ноги сделались, как ватные. Загнутые мыски моих сапог всё время цеплялись за траву.

Я понял, что падаю, и упал бы, но слуга Мехмеда вовремя подхватил меня подмышки и медленно повёл к выходу.

И вот меня окружила целая толпа откуда-то взявшихся слуг.

— Лекаря! Лекаря! — кричали они, и вели меня по коридорам.

Я не сопротивлялся. Для меня было важно лишь одно — оказаться подальше от Мехмеда. Я даже испытывал благодарность за то, что мне помогают идти. А иначе пришлось бы ползти на четвереньках. Лишь бы подальше от него. Как можно дальше.

О! Если б мне только позволили, я бы полз до самого Дуная, протекавшего вдоль северной границы Турецкой империи. Если б я погрузился в воды этой реки, то, возможно, избавился бы от смрада, который сейчас заполнял мои ноздри.

Я всеми силами старался сдержаться, но не смог. Моё тело дёрнулось вперёд, само согнулось пополам, и изо рта хлынула горькая рвота — прямо на пол коридора, ударяясь о каменные плитки и разлетаясь мелкими частичками во все стороны.

Я смотрел на неё несколько мгновений, а затем её запахи вызвали у меня новый приступ. И так продолжалось несколько раз — вплоть до жжения в горле, казавшемся ободранным изнутри.

Наконец, я вытер губы рукавом кафтана и всё так же с помощью слуг, с трудом передвигая ноги, чтобы обойти загаженное место, побрёл дальше. Только бы подальше отсюда. Только бы подальше!

Когда я, наконец, оказался в моих покоях, там уже ждал лекарь. Вроде бы тот самый старик, что занимался мною в прошлый раз. Лекарь сказал, что мне нужно промыть желудок. Я с радостью согласился. А затем попросил промыть мне ещё и прямую кишку. Лекарь не видел в этом смысла, но я настаивал.

Эта процедура лишила меня остатков сил. Я лежал на постели лицом вниз и едва сумел повернуть голову набок.

Я потерял счёт времени. Иногда мне казалось, что наступила ночь, а иногда — что у меня просто темно в глазах. Я видел, что в углу комнаты стоит маленький Алексий и держит в руках деревянного раскрашенного янычара.

Мне было известно, что Алексия в комнате нет, но я его видел и даже слышал, как тот спрашивает испуганным голоском:

— Что со мной хотят делать?

— Брось этого янычара. Брось, — повторял я, и не знал, слышит ли меня кто-нибудь.

* * *

Я очнулся, почувствовав, что кто-то гладит меня по голове. Это был Мехмед. В комнате царил полумрак. Горело два светильника. Свет ближайшего из них отбрасывал на лицо султана резкие тени, поэтому оно показалось мне мордой чудовища.

Я отпрянул. Султан удивлённо посмотрел на меня, а я, сев на постели, спросил:

— Что ты собрался делать с Алексием?

— С Али? О чём ты говоришь? — Мехмед как будто не понял, но я видел, что он прекрасно понимает, о чём речь.

Султан даже оглянулся, как если бы желал удостовериться, что сейчас в комнате нет слуг, и никто не слышит слов, позорящих его.

Мне пришлось повторить:

— Что ты собрался с ним делать? Я видел, как ты дотрагивался до него. Я знаю, что это значит.

— Ты ревнуешь, мой...

— Не смей превращать это в шутку! — крикнул я. — Что ты собрался с ним делать!? Отвечай!

— Ты приказываешь мне? — удивился султан.

— Что ты собрался с ним делать? — твердил я. — Что ты собрался с ним делать?

— У тебя в голове помутилось, — сказал Мехмед. — Как видно, тебя пытались отравить. Я найду того, кто это сделал, и покараю.

"Тогда покарай себя", — подумал я и мрачно усмехнулся, а вслух произнёс:

— Алексию всего шесть лет, а ты хочешь...

Султан закрыл мне рот рукой, не дав договорить. У меня был такой взгляд, что султан, казалось, впервые в жизни испугался "своего мальчика". Или испугался не "мальчика", а придворных, которых представил? Наверное, Мехмед понял, что весь двор начнёт смотреть подобно мне.

Я — сломленный, покорный, и к тому же не раз становившийся участником таких дел, о которых другие люди только догадывались — смотрел с нескрываемым осуждением. И, наверное, султан подумал — если я смотрю на него так, тогда как же станут смотреть остальные?

Возможно, если б речь шла о девочке, это оказалось бы воспринято иначе. Ведь пророк Мохаммед заключил брак с Аишей, когда той было шесть, пусть она и оставалась в родительском доме ещё три года после этого. Однако речь шла о мальчике... О шестилетнем мальчике...

— Да с чего ты взял, что я что-то собираюсь делать сейчас? — пробормотал султан. — Я подожду, пока Али подрастёт, и тогда, возможно...

— Не лги мне... повелитель, — сказал я, убрав его руку от своего рта.

— Ты бредишь, — теперь уже твёрдо произнёс Мехмед. — Ты бредишь.

Он прямо посмотрел на меня, и вдруг я почувствовал, что та сила духа, которая присутствовала во мне только что, куда-то исчезла. Мелькнула мысль: "Наверное, я действительно брежу. Мне показалось", — и я произнёс это вслух:

— Значит, мне показалось, повелитель?

— Конечно, показалось, — теперь султан улыбался и снова погладил меня по голове.

Я больше не пытался отстраниться, а Мехмед продолжал:

— Мой мальчик, успокойся. Возможно, ты в чём-то и прав. Я должен буду найти тебе замену, когда мы расстанемся, ведь тебе предстоит сесть на престол в землях за Дунаем. Возможно, Али станет заменой, но не сейчас. Не сейчас, — теперь султан поглаживал мою левую скулу, а затем его пальцы переместились ниже, в расстёгнутый ворот моей рубашки. — Пока что ничего не изменилось. Всё по-прежнему. Успокойся, мой мальчик.

Я вздрагивал от прикосновений султана, словно ко мне прикасались раскалённым железом, но теперь старался не отпрянуть и сглотнул, чтобы отправить обратно волну тошноты, которая начала подыматься из желудка. Я снова начал думать, что мне ничего не показалось, и именно поэтому должен был совладать с собой, ведь голос, раздававшийся откуда-то из глубин моего сознания и похожий на голос Мехмеда, произнёс: "Или ты, или маленький Алексий. Выбирай".

Султан, конечно, солгал мне, когда говорил, что подождёт, пока Алексий вырастет. Пришлось бы ждать, по меньшей мере, семь лет, а Мехмед не любил ждать. Я понял — если он захочет сделать что-то с Алексием, то страх всеобщего осуждения не станет помехой. Мехмед просто сохранит свои дела в тайне. Поэтому он и заткнул мне рот — боялся не осуждения как такового, а огласки.

"Ты или Алексий. Выбирай", — будто говорил султан, прикасаясь ко мне. Конечно, мне следовало выбрать себя. Пусть я не мог изменить судьбу этого мальчика, но я мог отсрочить неизбежное.

* * *

В ту ночь во мне многое переменилось, а ведь я думал, что меняться уже нечему. Я и так был отражением желаний султана, но теперь... теперь уже не знал, насколько искренне делаю то, что от меня хотят. Раньше мне случалось говорить Мехмеду: "Я люблю тебя, повелитель", — но где-то на самом краю моего сознания мне слышались другие мои слова, еле различимые, как далёкое эхо: "Я лгу". Теперь слов о лжи не было. Я понимал лишь, что в данную минуту ради удовольствия султана должен сказать то-то и так-то. И говорил. И такое поведение казалось мне простым и естественным, будто я следовал за собственными желаниями, а не притворялся, вынужденный уступать чужой воле.

Я перестал задумываться о том, что Мехмед — мужчина. Мне стало всё равно — мужчина он или женщина. Даже стало всё равно, человек ли он. Помнится, когда-то я удивлялся, читая в Святом Писании слова о том, что запрещается совокупляться со скотом. Читая эти строки или слыша упоминание о них, я искренне спрашивал себя: "А кто захочет?" Конечно, не подлежало сомнению, что такие люди иногда находились, да и в греческих текстах упоминалось о них, но их существование казалось невероятным: "Как? Как может захотеться то, чего хотят они?"

И вот я почти понял. Единственное, что мешает испытывать подобные странные желания, это внутренний запрет, когда ты сам для себя решаешь, что будешь делать, а чего не будешь, даже если станут заставлять. Ты сам для себя решаешь, через что не сможешь переступить. Конечно, случается, что всё равно переступаешь, когда надо спасать свою жизнь или кого-то другого, кого ты ценишь больше себя, но внутренний запрет остаётся, и ты страдаешь оттого, что его нарушил. А если этого внутреннего запрета нет, то всё выглядит иначе. Ты думаешь не о том, является ли твой поступок достойным, а о том, приятно ли тебе.

Раньше, глядя на Мехмеда, я говорил себе: "Вот человек, который хотел убить моего брата. Вот человек, который искалечил мою душу. Скорей бы отделаться от его ласк и остаться в одиночестве". А теперь я мысленно твердил: "Скорей бы отделаться от этого мерзкого бородача. Скорей бы он перестал пыхтеть и покинул мои покои. Да, он умело действует на ложе. Он знает толк в ласках, но за минувшие десять лет успел отрастить себе брюшко. Раньше, пока Мехмед не отлынивал от воинских упражнений, он мог показаться притягательным если не лицом, то телом, а теперь и этого нет. Его ожиревшее туловище так мерзко колыхается, когда он на мне".

Раньше я угождал султану и мучился от несогласия с самим собой, а теперь сам отменил внутренний запрет на такое совокупление — да, сам. Ведь как иначе я мог делить ложе с Мехмедом после того, что тот хотел сделать с маленьким Алексием? Если бы я продолжал внутренне не соглашаться с собой, меня бы снова вырвало. А я не мог себе этого позволить. Мне следовало думать об удовольствии. Об удовольствии! Несмотря на тошноту. Следовало!

Я вдруг с удивлением почувствовал, что почти не притворяюсь в том, что испытываю удовольствие. Раньше мне буквально приходилось выжимать из себя это удовольствие, вымучивать, а теперь всё получалось само почти без усилий.

Умелые ласки были мне приятны, и витиеватые слова любви, которые Мехмед говорил мне, — приятны тоже. И я уже не чувствовал сомнений в том, что смог бы сам "взять верх" над султаном. У меня бы получилось, но я прогнал от себя эту мысль, и дело было даже не в том, что я поплатился бы жизнью за подобное дело.

Возможно, Мехмед и не стал бы приказывать задушить меня, а просто удалил бы от себя, чтобы затем отослать в Румынию, но даже в этом случае моё место занял бы маленький мальчик, совсем маленький мальчик — шестилетний Алексий, которого я хотел спасти.

"Кто я теперь? — думалось мне. — Кто я, если совокупляюсь со скотом, которого все именуют великим султаном? Кто я, если совокупляюсь и не раскаиваюсь в этом? А главное — что же мне теперь делать? Наслаждаться, пока жив, потому что после смерти мне уготованы вечные муки в аду?"

* * *

Наслаждался я недолго, потому что в течение следующих недель тело султана всё больше стало вызывать у меня неприязнь чисто эстетического свойства. Тошноты уже не ощущалось, но в сердце постоянно жило недовольство. Мне всё время хотелось состроить презрительную мину или сказать пару резких слов.

"Ну, почему ты так обленился, Мехмед? — мысленно спрашивал я, глядя на него. — Почему забросил воинские упражнения? Почему так объедаешься во время пиршеств? Неужели, тебе безразлично, что ты превращаешься в свинью?"

Думаю, не случайно у Платона говорилось, что истинное счастье достигается тогда, когда любишь душу, а не тело своего любовника. Тот, кто любит душу, не испытывает недовольства из-за телесных изменений, которые происходят с годами — так учил Платон, но именно мне этот совет не помог бы. Душа у Мехмеда казалась куда более отвратительной, чем жирок на животе, поэтому мне приходилось искать то, что может понравиться, лишь во внешнем облике султана, а с годами эта задача всё больше усложнялась.

Возможно, кто-то из гаремных женщин сказал бы, что тело Мехмеда совсем не ужасно, и что у иных мужчин всё гораздо хуже, но в моих глазах брюшко султана очень скоро стало выглядеть, как огромное пузо.

Наверное, если бы я сам растолстел или просто отъелся, то смотрел бы на это иначе, но увы — за десять лет, проведённых с султаном, я изменился не так сильно, как мог бы. Я стал выше ростом, шире в плечах, но моё тело оставалось похожим на тело отрока — тонкое, гибкое.

Честно говоря, так случилось вовсе не потому, что я имел склонность к худобе или обладал особенной силой воли, то есть сознательно отказывал себе в лакомствах ради сохранения женственной красоты. Вовсе нет! Просто всякий раз, когда я получал повеление явиться в покои к Мехмеду, моей прямой кишке следовало по понятным причинам быть чистой, а для достижения чистоты существовало два способа. Первый — промыть себе кишку с помощью клизмы. Второй — ничего не есть за десять-двенадцать часов до ожидаемой встречи, ну, и, конечно, незадолго перед встречей принять тёплую ванну.

Первый способ представлялся унизительным, ведь все мои слуги понимали бы, для чего это, и посмеивались бы в рукав. К тому же для процедуры следовало звать лекаря, и его действия, вставляющего клизму мне в зад, слишком напоминали бы нечто другое — то, что делал со мной Мехмед во время встреч.