После таких выпадов Дзержинский не сдержался и немедленно взял слово.
Дзержинский:
— Что предлагают нам выступавшие здесь ораторы от оппозиции? Ничего, кроме лозунгов и пустой трескотни. В проекте резолюции были ясно обозначены проблемы, на решение которых она нацелена. И что же, оппозиция сказала хоть слово об этих проблемах, предложила нам хотя бы какие-нибудь способы их решения? Ничего, кроме перемежающихся криков 'Долой!' и 'Ура! Вперед!' мы тут не услышали.
Дзержинский побледнел и прижал левую руку к груди. У меня тревожно екнуло внутри — ведь именно в 1926 году, как раз на Пленуме ЦК, и тоже после полемики с Пятаковым, Феликса Эдмундовича настиг сердечный приступ, который свел его в могилу. Председатель ВСНХ между тем продолжал:
— Особенно странно мне слышать такие речи от моего заместителя. Я всегда считал Пятакова хорошим организатором и грамотным экономистом. Только вот сегодня от него слышны лишь дезорганизаторские выкрики, не покоящиеся ни на каком экономическом расчете. Расчет здесь, наверное, все-таки есть, но это не экономический расчет, а расчет оппозиционного политикана!
(Одобрительный гул в зале).
— Не менее странно слышать речи о том, что империалисты ухватятся за нашу резолюцию, как за признание слабости, а товарищи рабочие впадут от такого признания в уныние. Неужели не ясно, что мы можем пойти на известное сотрудничество с частным капиталом именно потому, что мы стали значительно сильнее, чем раньше, и небольшой капиталистический сектор не представляет теперь для нас серьезной угрозы? Неужели не ясно, что признание правды, даже если она для нас в чем-то и неприятна, есть не признак нашей слабости, а признак нашей силы?
— Наша задача — полное использование частного капитала, отнюдь не ставка на его уничтожение, о чем упорно многие думают. Я против частного капитала в большом и даже среднем опте, но считаю, что без низового частного торговца нам никак сейчас обойтись нельзя. Без хорошо поставленной торговли нет удовлетворения потребностей населения, а наладить это дело немедленно только с помощью кооперации и государственной торговли я не вижу возможности. Я ничего не имею против крестьянина, который, заработав 100 или 200 рублей, занялся бы в деревне торговлей. Прогрессом является каждый торговый пункт, появляющийся там, где ныне нет и признаков торговли, откуда нужно за 20-25 километров ехать для покупки фунта сахара или бутылки керосина. Но чтобы частный торговец, в особенности в деревне, не грабил, не спекулировал, — его нужно поставить в здоровые условия, взять под защиту от местных администраторов, ведущих, вопреки постановлению партии, политику удушения частного торговца.
Дзержинский, не отнимая левой руки от груди, глотнул воды из стакана и снова обратился к Пленуму:
— Я, как член Политбюро и председатель ВСНХ, целиком разделяю ответственность за ту экономическую политику, которую ведет большинство нашего ЦК, опираясь на решения съезда партии. И я ответственно заявляю: никакой вялости, никакой боязни идти вперед, к социализму, никаких помыслов об отступлении в этой политике нет! (Одобрительный гул в зале).
Феликс Эдмундович прижал к груди уже обе руки, а его бледность заставила тревожно переглядываться некоторых сидящих в президиуме Пленума. Но Дзержинский пока не собирался покидать трибуну. В короткую паузу вклинился голос Каменева:
— Не может быть иного пути для создания достаточных для индустриализации накоплений, как поддержание высоких промышленных цен. Заодно это ограничит чрезмерное обогащение деревенской верхушки.
Дзержинский немедленно и весьма запальчиво возражает ему:
— Вот несчастье! Наши государственные деятели боятся благосостояния деревни. Но ведь нельзя индустриализировать страну, если со страхом говорить о благосостоянии деревни. А высокие промышленные цены прикрывают у вас в Наркомвнуторге неслыханные накладные расходы из-за неприлично раздутого бюрократического аппарата. Ваша работа там никуда не годна. Вот почему вы боитесь конкуренции частника!
Каменев обиженно повышает голос:
— Не годна? Я в Наркомторге всего четыре месяца. Что за это время можно успеть?
Но председатель ВСНХ бросает ему в ответ:
— Вы, товарищ Каменев, если будете управлять комиссариатом не четыре месяца, а сорок четыре года — все равно на это не будете годны. Вы не работаете, а занимаетесь политиканством. Я могу вам это сказать, вы знаете, в чем мое отличие от вас, в чем моя сила. Я не щажу себя, никогда не щажу. Поэтому вы здесь все меня любите и мне верите. Я никогда не кривлю душою. Если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них.
(Одобрительный гул в зале. Выкрики: Верно!)
— Я прихожу прямо в ужас от нашей системы управления, этой неслыханной возни со всевозможными согласованиями и неслыханным бюрократизмом. Но, несмотря на это, мы не кричим, что революция переродилась. Вместо этого у нас, в ВСНХ, и я, и мы все делаем всё возможное, чтобы обеспечить рост нашей промышленности. Товарищ Сокольников, может быть, подчас чересчур усердно защищает ведомственную позицию Наркомфина. И я с ним не раз на этой почве крепко ругался. Но разве может экономически грамотный человек в здравом уме во имя роста промышленности требовать безудержного расширения кредита, чтобы послать к черту весь наш бюджет, и угробить наш с таким трудом восстановленный курс рубля? Это будет означать возвращение к экономической разрухе времен гражданской войны. А болтовня о какой-то диктатуре Наркомфина — это несерьезно. Крепкий рубль и сбалансированный бюджет — это не политика лично Сокольникова, это наша общая политика. Но здоровые финансы для нас не самоцель, а необходимое средство обеспечения главной задачи. Главная же задача у нас сейчас — укрепление и рост социалистической промышленности ради развернутого наступления социализма по всему фронту!
При этих словах Феликс Эдмундович пошатнулся и ухватился одной рукой за трибуну. Несколько человек (и я в том числе) подскочили к нему и помогли пройти в соседнюю комнату. Дзержинского уложили на диван, кто-то послал за врачом.
— Феликс Эдмундович, нитроглицерин у вас с собой? — с тревогой интересуюсь у него.
Он вялым движением тянется к карману пиджака. Опережая это движение, достаю из его кармана баночку, отвинчиваю крышку и запихиваю шоколадное драже ему в рот. Через несколько минут появляется врач. Пощупав пульс, он озабоченно хмурится:
— Лежать, не вставать. Сейчас я дам вам капли.
— Хорошо, — тихо отвечает Дзержинский. — Отлежусь немного, а потом пойду к себе на квартиру.
— Вы что? — взвиваюсь я ракетой. Тут же нет ни реанимаций, ни аорто-коронарного шунтирования, ни электродефибрилляторов. Капельницы, небось, и той нет... — В самоубийцы хотите записаться? Лежать!! По меньшей мере, несколько дней лежать. И если передвигаться, то только в лежачем положении, на носилках, — у меня по спине течет холодный пот. Единственный человек, на поддержку которого в правящих верхах я могу положиться... И вообще, ставший мне близким товарищем... Нет, нельзя отдавать его в лапы костлявой!
— Молодой человек прав, — поддерживает меня седенький эскулап, отмеривая настойку валерианы, ландыша и пустырника. — В вашей ситуации лежать — это самое лучшее поведение. Иначе можно заработать разрыв сердца, голубчик!
— У вас ацетилсалициловая кислота в порошке с собой есть? — обращаюсь к врачу. — Найдется миллиграммов двести?
Доктор лезет в свой саквояж и достает небольшой бумажный пакетик.:
— Вот, расфасована по двести пятьдесят миллиграммов. А, собственно, зачем?
— Снижает риск образования тромбов, — машинально бросаю через плечо, наполняя стакан водой из графина. Черт его знает, известно уже это свойство аспирина, или нет, но в данном случае наплевать — лишь бы помочь Феликсу Эдмундовичу.
Лишь убедившись в том, что сделал все, что мог, злой, как черт, возвращаюсь в зал заседаний, нагло лезу прямо в президиум и выторговываю у них выступление. Хотя я только кандидат в члены ЦК, право совещательного голоса у меня есть. Вылезаю на трибуну, стараясь не срываться на эмоции, а вколотить в головы собравшихся такие железные аргументы, к которым они должны непременно прислушаться. Ну, давай, не зря же ты столько лет учился и приобретал докторскую степень!
Вот что отразила стенограмма.
Тов. Осецкий:
— Проект обсуждаемой сейчас резолюции является плодом интенсивной коллективной работы. Но поскольку исходный вариант, который потом подвергался критике и доработке, написан моей рукой, я разделяю ответственность за все, там сказанное, и считаю своим долгом решительно отвергнуть нападки на общую линию этого проекта. Не забываем ли мы с вами о том, для чего вообще допустили частный капитал? Похоже, призыв Ленина 'учиться торговать!' прошел мимо ушей очень многих наших ответственных работников. Научились мы торговать лучше, чем частник? Нет! А значит, вопрос о вытеснении частного капитала повисает в воздухе, — оглядываю зал. Одни внимательно слушают, другие скучают, на лицах третьих — явное недовольство. Ладно, еще не вечер. За моей спиной авторитеты, с которыми вы в открытую спорить не решитесь.
— К сожалению, в партии по отношению к частнику фактически сложились две основных линии. Одни товарищи считают, что надо нашу новую буржуазию зажать как можно сильнее, и в ближайшей перспективе окончательно свернуть ей шею. Другие полагают, что пусть еще немного поживет, а шею мы ей обязательно свернем, но малость попозже. Обе эти линии, товарищи, ни к черту не годятся (Шум в зале), ибо не дают ответа на вопрос, который я только что поставил: а зачем мы вообще признали право частного капитала на существование? Мы признали его для того, чтобы использовать в социалистическом строительстве, поскольку одними собственными усилиями поднять хозяйство оказались не в состоянии. Вот что писал Ленин в брошюре 'О продовольственном налоге': '...Мы должны использовать капитализм (в особенности направляя его в русло государственного капитализма) как посредствующее звено между мелким производством и социализмом'. Задушить частника — невелика хитрость, а вы попробуйте повернуть дело так, чтобы его руками строить мостки, ведущие к социализму! '...Создать капитализм, подчиненный государству и служащий ему' — именно так ставил проблему Владимир Ильич в своем докладе на II Всероссийском съезде политпросветов, и я не вижу, почему мы должны от этой линии отказываться. (Шум в зале).
Шумите? Снова вглядываюсь в лица членов ЦК. Все-таки внимают, хотя и без особого удовольствия. Агрессии почти ни у кого не видно — уже хорошо. Значит, шансы есть. Набираю воздуха в легкие и продолжаю:
— Здесь, правда, приходится слышать разговоры, что мы свое хозяйство восстановили, и потому частник нам уже не нужен, он только мешает, а потому — долой его, и как можно скорее. Извините, но большей ерунды придумать невозможно.
(Тов. Зиновьев: Вот-вот! Вы против вытеснения частного капитала!). Не обращая внимания на выкрик Григория Евсеевича, обращаюсь к залу:
— Нам сейчас предстоит сконцентрировать колоссальные усилия на создании современной промышленности, в первую очередь тяжелой. А у нас потребительский рынок хромает на обе ноги. Товарный голод есть реальность, он бьет и по рабочим, и по крестьянам, он бьет по политике хлебозаготовок, ибо крестьянин продаст нам достаточное количество хлеба только в том случае, если нам будет что предложить ему в обмен. Некоторые паникеры делают из этого вывод, что нам надо начинать с 'ситцевой индустриализации'. Думаю, все присутствующие, как бы мы ни спорили по другим вопросам, согласятся, что этот путь нам не годится. У нас нет возможности десятки лет потихоньку-полегоньку готовить индустриализацию с ситцевого конца. Но как же тогда быть? — кажется, заинтересованных взглядов стало немного больше.
— Когда армия организует наступление, то она собирает главные силы для удара на одном, решающем участке, а другие прикрывает теми войсками, что послабее. Нельзя быть сильным одновременно везде, и пусть товарищи военные меня поправят, если я глупость сморозил, — оглядываюсь назад, где в президиуме сидят командиры с большими звездами в петлицах. (Реплика из президиума. Тов. Фрунзе: Почему глупость? В общем, так оно и есть). Ободренный поддержкой, делаю вывод:
— Так же надо поступить и нам — сконцентрируем усилия на группе 'А' промышленности, а дыру по группе 'Б' пусть временно, хотя бы на ближайшие пять-семь лет, закроет частник. Полностью этот сектор ему на откуп мы отдавать не собираемся — создадим крупные современные государственные предприятия в группе 'Б', чтобы была конкуренция, и, разумеется, снабжение средствами производства и кредит будем держать в своих руках.
— Поймите: мы не на поклон предлагаем идти к частному капиталу, а дать буржую выбор — пойти на сотрудничество с нами, и тогда у него есть перспектива, что его экспроприируют в мягких формах, постепенно, не вызывая резких перемен в его личной судьбе. Если умеет хозяйствовать и подчиняться нашим законам и государственной дисциплине — пусть становится в перспективе директором уже на смешанном, либо на советском или кооперативном предприятии. Либо будем давить без нежностей — кого экономически, а кого и через суд.
— Кстати, нечто подобное можно будет, с известными изменениями, провести и по отношению к зажиточному крестьянину — расколоть возможный кулацкий фронт против обобществления сельского хозяйства. Конечно, злостному кулаку, ростовщику, спекулянту с нами никак не по пути и их придется ломать безжалостно. Но не каждый зажиточный — кулак, и если хотя бы часть удастся увлечь на путь добровольного включения в коллективы — это уже будет выигрыш.
(Тов. Рыскулов: Кулака за собой в социализм тащить собираетесь? Шум в зале. Выкрики: Не перебивайте!)
— Затоптать частный капитал кажется просто, но это такая простота, которая, как говорится, хуже воровства. Социализм — это не только хозяйство без капиталистов. Это хозяйство, которое стоит экономически выше капиталистического уклада. Нам предстоит победить капитал не одними лишь запретами, не одной лишь экспроприацией — это оружие мы использовали для завоевания командных высот в экономике и вовсе не собираемся от этих завоеваний отказываться. Но теперь нам предстоит победить буржуазию экономически, и только тогда можно будет говорить о победе социализма. Не стоит забывать, что за рубежами СССР находится капитал гораздо более мощный, гораздо более работоспособный, гораздо более изворотливый, — вот над чем стоит задуматься! — судя по реакции зала, значение моего аргумента многим вполне понятно. Тогда забьем последний гвоздь:
— И если мы хотим двинуть вперед мировую революцию, то мы должны доказать, что умеем хозяйствовать лучше их. Без этого всякие разговоры о победе над буржуазией — пустая трескотня! — этим резким выпадом заканчиваю свое выступление.
Большинство явно склонялось в пользу резолюции, однако когда дело дошло до поправок, развернулось сражение не менее яростное, чем во время дискуссии. Тем не менее, к концу дня резолюция все же была принята.
