Ни море, ни озеро, ни болото. Одно слово — местность Тубан. Примерно дней за сорок, — а точнее ему знать пожалуй что и незачем, — плот описывает полный круг, и при этом иногда целыми сутками не чувствовалось никакого движения, словно бы они зависли неподвижно в каком-то безмерном желтом пространстве. Собственно, — он и про горы-то узнал только от безымянного своего хозяина ("А к чему нам имена?" — проворчал он в ответ на вопрос об имени. А действительно, — к чему?), а видны они были только в одном месте, там, где течение ближе всего подбиралось к отрогам гор. Иногда налетал ветерок, и тогда желтый туман клубился и вился причудливыми жгутами, а полосы мелкой, стойкой белой пены наползали друг на друга, неторопливо сливаясь либо же перекрещиваясь, образовывая новый узор на поверхности Желтых Вод. Иногда в этих местах шел дождик, неизменно-короткий и всегда мелкий. В таких случаях желтая мгла несколько редела, но ненадолго, скоро со всех сторон наползали новые клубы, и все опять становилось, как всегда. Это он только так думал, утешая себя и обманывая, что плот все время кружит и кружит себе по одному и тому же месту, — точно знать это он, разумеется, не мог. Когда желтая дымка сгущалась, и плот неподвижно зависал в мутно-желтом, бесконечном пространстве, начинало казаться, что тело потеряло вес, опору и способность к движению. Хозяин его в подобных случаях немедленно ложился и засыпал, а он страдал нестерпимо, чувствуя, что вот-вот сойдет с ума. Поначалу его посещали необыкновенно-яркие и последовательные сновидения на различные сюжеты из недавнего прошлого, но постепенно угасли и они. Желтая жижа в разводах белесой пены затопила и эту часть его "Я": даже и во сне его теперь клубился туман, тяжело колыхалась желтая вода, да проплывали однообразные, словно дни, островки либо же стебли белесых растений.
-Слушай, почему это ты говорил, что меня здесь не найдут?
-А кто это будет искать здесь? И зачем? Умер, нырнул в Зазеркалье, ушел с Птицами... Или, к примеру, угодил в местность Тубан. Какая разница?
-Так ведь можно же доплыть до берега!
Человек без имени, прикрыв глаза, медленно помотал головой:
-Не выходит. Он, — тут узловатый палец достойного потомка Прародителя Змеи ткнул куда-то вниз, — не пускает. Бывало, гребешь, это, гребешь к каким-нибудь горам, ан глядь — гребешь на самом деле от них. И поправляться, выходит, без толку...
-Да кто это — он?
-А-а-а... Тот самый, кто когда-то давным-давно выкопал эту ямину да и лег себе под ее дно.
-Да кто выкопал-то?
-А кто ж это знает? Говорят...
-Ну а говорит кто? Скажи толком.
-Собеседник его подумал, в глазах его на секунду появилась толика некоторой неуверенности, но затем он утвердился и ответил вполне даже уверенно:
-Кто-кто... Все говорят.
-Но я же все-таки добрался сюда как-то. Значит, можно и выбраться.
-Ничего не значит. По-твоему — так выходит, что ежели помереть довольно легко, то и воскреснуть, этак, через полгодика тоже ничего не стоит.
-И никто никогда не выбирался?
-Почему? Птицы забирали кое-кого, кто хотел.
-А Птицы как?
-Птицы — статья совсем особая, да они на глазок в таких вот местах и не летают. Им это ни к чему, у них карты ихние. Не даром они пуще глаза их берегут.
-Вот ты говоришь, — кто хотел... А что, бывало отказывались?
-Дак а чем же тут плохо? Тишина, покой, ничего не надо...
Разговор совершенно отчетливо становился бесполезным: они слишком плохо понимали друг друга. Неужели же это — навсегда? Не на Птиц же рассчитывать, в самом деле? Только, видать, не судьба; когда было уже почти темно и на небе светил один только Сервус, откуда-то сверху послышался вдруг натужный, скрежещущий вой, и поперек неба проползли два крошечных на таком расстоянии, расположенных рядом факела. Явные не-Птицы, незнакомцы также не могли быть людьми Прокладывающего Пути, поскольку пластичные, в воздухе струящиеся машины его дела летели почти бесшумно, только в кабине слышался басовитый свист, как от гигантской стрелы. Похоже, — Люгэ-Молот забрался-таки в небо... Это надо же! Его ищут, а он вроде бы как и не рад. Потом они еще не раз слыхали этот тоскливый звук в следующие дни, но только издалека, и самой машины тоже не видели ни разу. А еще был случай, когда он сидел на краешке плота, а вода перед ним вдруг забурлила, и четырехметровое членистое тело, бешено загребая множеством веслоообразных лап, не то проползло, не то проплыло мимо, оставляя за собой дорожку взбаламученного ила и крупнопузырчатой, радужной пены. Над водой выдавались два выпуклых глаза да острейшие кривые клешни, приподнятые кверху. Темно-оливкового цвета тварь явно направлялась куда-то по своим делам и мимо, но рядом с Юханом вдруг возник его хозяин. Глаза его горели истовым голубым пламенем, а сам он с решительным видом размахивал особо-зазубренной острогой на длинной бечеве. Юхан так и не успел как-либо предотвратить готовую свершиться глупость, — оружие со свистом прорезало воздух и пронизало панцирь неизвестного деликатеса чуть позади пучеглазой головы, после чего началась настоящая буря. Трофей бился так, что брызги разлетались кругом на целые десятки метров, но охотник намертво уперся в поперечный брус своими мощными коротковатыми ногами и начал потихоньку выбирать веревку. Тупая тварь, меж тем, только билась и рвалась, не в силах сообразить — да и попробовать на веревке клешни. Закрепив бечеву, хозяин в азарте сбегал куда-то и приволок другую острогу — очень острую и лишенную зазубрин. С близкого расстояния он размахивался и — Гэх! — всаживал ее раз за разом глубоко в тело твари, вызывая этим новую вспышку волнения на море, а потом вытаскивал ее снова. Наблюдая таким образом за битвой гигантов, он поневоле увлекся и оттого не обратил внимания, как появился, усилился, а потом стал оглушительным трескучий рев импульсных двигателей, разработанных выкормышами Люгэ. Машина подобралась к ним с тыла и опустилась на озерную поверхность, опершись на нее длинными поплавками. К этому времени они как раз одолели тварь и теперь выволакивали ее, переставшую сопротивляться, едва шевелящуюся, на бревна. Безымянный азартно орал что-то, и мускулы валами вздулись на его коренастом теле. Не шум, а именно что слабый, но вовсе непривычного типа толчок заставил их обернуться. Машина, малость дотянув по воде, ткнулась в плот поплавками, и на плот выскочили двое в одинаковых куртках и широких штанах из грубой черной домотканины, а на головах у незнакомцев красовались глубоко, на уши нахлобученные картузы. У поясов вновь прибывших болтались короткие, широкие сабли, а сами они, не обратив ни малейшего внимания на хозяина, прямиком направились к нему. При этом лица их, широкие, с массивными скулами, обтянутыми терракотовой кожей, были прямо-таки до ужаса серьезны и суровы. Он хорошо знал подобный тип людей: важное задание, — или то, что они таковым считали, — резко возвышало их в собственных глазах и делало их оч-чень величественными с немалой долей пафоса. Тяжелые головы пришельцев казались посаженными прямо на плечи, да и вообще были они коротковаты и доставали Юхану только до подбородка. Он усмехнулся: понятное дело, — послал на его поиски Молот-Люгэ не худших своих людей, однако же сами по себе, лично они не знали его, друга и ближайшего сподвижника Воплощенного...
2.
Так вот, хоть это и приснилось ему, он категорически утверждает, что ничего подобного никогда не видел, не слышал, не читал и ни малейшего не имел представления. Нельзя, нельзя так с живыми людьми. При его жизни либо уж не видеть ничего подобного даже и во сне, либо уж вовсе бы не просыпаться, причем последний вариант, разумеется, гораздо, несравненно лучше. Уже давным-давно, как бы не целый год уже, мысли о "не проснуться" стали постоянными, привычными, и даже при некоторой своей навязчивости какими-то уютными, на манер комнатных тапочек. Проснешься утром, настроение как обычно, сдохнуть бы в самую пору, а тут как вспомнишь, что очень даже скоро все это, так или иначе, кончится, — оно и легче становится. Хоть и считал он себя до необычайности малодушным и нерешительным, относительно этого решения он был совершенно уверен в его твердости. Следовало только все как следует подготовить и дождаться подходящего случая. Подходящий — это любой случай, когда никто не мешает. Когда, по возможности, никого нет. Потому что всего больше он тяготился навязанным ему жизнью постоянным людским присутствием. Находиться в обществе громогласного, грубого, самоуверенного существа любого пола и возраста было для него нестерпимой мукой. Подобные особи, как правило со страшной уверенностью несли жизнерадостную, непогрешимую, бодрую чушь, а он жалко поддакивал, даже в тех случаях, когда собеседником его являлся узколобый, злобный дебил, по этой причине особенно собой довольный. Им от него требовалось одобрение, хотя и вовсе непонятно, — зачем именно, потому что они явно своего собеседника не слушали и не слышали. Если он только чувствовал в тоне, манере, всем облике собеседника хотя бы малейшую примесь агрессивности, то сразу же впадал в тоскливую панику, в мучительный ужас привязанного к пыточному столу, в застенке, когда основное действие еще не началось. И родителей своих он относил к такому вот, — навязанному ему, — обществу. Иногда казалось, что они нарочно мучают и дразнят его, специально заставляют делать то, что для него невыносимо, тягостно, совершенно противно его натуре. Каждая фраза и почти каждое слово отца коробили невыносимой смесью самоуверенности и идиотизма, и всегда было — по этим его словам, потому что так — тоже сойдет. И, были почему-то совершенно уверены в собственной непогрешимости и образцовом характере собственной жизни. Он просто-таки отдыхал, более того — наслаждался, когда их не было дома, когда они по какой-то причине одновременно покидали их тесную двухкомнатную квартиру, в которой некуда было спрятаться и остаться, наконец, наедине с самим собой. Нет, не для того, чтобы сосредоточиться или собраться с мыслями, не для того, чтобы беспочвенно помечтать даже, а — так просто. Чтобы безопасно побыть одному, а не с кем-либо. Кажется, подходящий случай, наконец, подвернулся: родители ушли на свадьбу, и все было готово, и решимость его тоже созрела, наконец, полностью. Он специально зажег только одну лампочку из трех, чтобы свет был тусклым в этот сумрачный вечер, чтобы добрать необходимую для действия долю тоски, но и торопиться особенно тоже было некуда. Для затравки, для зачина он почитал (раньше это могло считаться единственной его отрадой, но потом способность прятаться в книги тоже засохла, умерла), а потом, в мрачноватом электричестве пустой комнаты постепенно поднял глаза от страницы, неподвижно, безотрывно уставившись в пустую беленую стенку напротив, и так застыл. С приоткрытым ртом, с неморгающими, остеклянелыми глазами, он не осознавал даже того, что находилось прямо перед ним. Сумеречный, на тоске замешанный гипноз остановил, усыпил, умертвил время оцепенением, в котором вовсе не было мыслей, и это состояние вовсе не было сном, а — чем-то более тонким, чутким и легко прерываемым, но все-таки потом он не смог бы поручится даже, что дышал в это время. Очнувшись, он прочитывал еще пару страниц, широко, сладко зевал, сглатывая жидкую слюну, и снова впадал в оцепенение. В промежутках между периодами такого вот смутного безмыслия он лениво думал, что лучшее в его жизни — такие вот редчайшие минуты не-жизни, не-бытия, свободы от постоянной муки существования. Существования его, личности, раздавленной непостижимым ужасом перед жизнью и судьбой. Ожидания судьбы, кромешного мрака будущего, завесы непроницаемой и тончайшей, — всего этого не было в одиночестве и безмыслии пустой комнаты. Если смотреть не прямо перед собой, а слегка развести глаза, попросту расслабив их, — вот так, — то уже через несколько минут в смуте прямо перед лицом исподволь возникало и густело облако сумеречной дрожи, какого-то неуловимо-быстрого трепета... И ни в чем никогда не было радости, и это тоже не радостью было, а просто отдельно — другим агрегатным состоянием души, в котором было по крайней мере в тысячу меньше муки, вечного его, неизбывного ужаса, который просто не имел пространства для своего существования, когда бывало вот так. Оставался только детский страх тени за диваном, зеркала в сумраке, стука собственного сердца в прижатом к подушке ухе, что был похож на ритмичные, подступающие шаги неуклонно приближающегося враждебного существа... На столе стыл, отслаивая тонкие, прозрачно-тающие ломтики пара, красноватый, до самого дна чашки просвечивающий, что стоял прямо под лампой, так ни разу и не тронутый. Вот так бы вот и умереть: никого не видеть, ничего не слышать и не чувствовать... Нет, — тоньше. Не умереть, а оцепенеть навовсе, свернуться в комочек, в зародыш, и — заснуть. Не смерти бы, а вечной дремоты, чуткой, но и бестревожной. Нечто шевельнулось в его душе, он включил было телевизор, но терпения выносить наглый, ртутный блеск экрана хватило не более, чем на пятнадцать минут. Выключив устройство, он посидел несколько минут с закрытыми глазами, решив было и вовсе погасить покамест свет, но раздумал: темнота — это хорошо, но она нечто совсем другое, нежели такие вот электрические сумерки. Похожее чувство вызывает только оранжевое пламя заката поздним летом, накануне осени, но и оно не сколько отлично. В коридоре, где и вовсе царил полумрак, он подошел к большому, очень мрачному сейчас, зеркалу и, опершись о раму, начал упорно вглядываться в темное стекло. И кто может знать, что вызывало у него такие чувства, но только казалось ему, что пространство в зазеркалье не в пример глубже, глуше, таинственней, чем отражаемая этим стеклом комната. Сколько он помнил себя, — зеркала в полутемных комнатах притягивали и засасывали его, словно омут, заставляя замирать перед собой на целые часы. И сейчас, — он казался себе центром пустого сумеречного шара вроде серебристого мыльного пузыря, а от шара во все стороны исходят крытые мягким совиным пером черные крылья, и это — его внимание, настороженная, напряженная, тянущаяся во все стороны корона чувств, напоминающая солнечную корону. И где-то на пределе досягаемости эти сумрачные нити ощущали на своем конце какое-то биение и вздрагивали, но хозяин их не мог понять источник этого трепета. Не ви-идно, не слышно вблизи. Не видно, не слы-ышно и да-альше... Вокруг тишина и покой. Во дворе — пустота, потому что идущие сейчас через вечер по своей безличности для него подобны куклам, бездушным манекенам с вытаращенными глазами. В зеркале, за собственным его темным отражением, в глухой тени мерещился чей-то неподвижный силуэт, и, подождав некоторое время, он оглянулся, хотя и был свято уверен, что позади — никого, и даже почувствовал смутное разочарование, когда позади и впрямь никого не оказалось. Никто-о ему не нужен, и терпим единственно только он — этот призрак Вечерней Тоски, тень в темном плаще, та, что способна своим мимолетным посещением довести до самоубийства какого-нибудь жизнерадостного сангвиника. А вот ему она — убежище и спасение, он сжился с ней, как ветераны сживаются со смертью, узники — с темницей, а пожираемые заживо — со жрущим их чудищем. В темном стекле от усталости глаз замаячила быстрая рябь, все то же суетливое, извилистое мельтешение линейного узора, серым — да по серому фону. Вот тут — все принадлежит ему, он увидит все, что захочет, и для этого нужно только вглядеться. И когда глаза устанут малость посильнее, то непременно увидишь в темном стекле что-нибудь этакое... Ну-ка, кто там, в зеркале, спрятался в тень? Не очень, однако же, человеческая у него голова, уж не рогатая ли, на самом-то деле? А по мере того, как он вглядывался, начинало казаться, что и в самом деле... По шее — вниз, на спину пробежали щекотные мурашки, и он снова оглянулся. Разумеется, — никого. Да и там, в зеркале, не рога, — какие там рога! — скорее, рогатая шапка навроде короны каких-то северных королей. А ведь что интересно, — взглянешь мельком, — так нет ничего, а вглядываться, — так не только несуществующую серую тень узришь, но и какие-нибудь дурацкие, никому не нужные от той тени подробности... Нет, — будет с него. Сейчас он вернется, сядет на диван, а сам завернется в одеяльце поплотнее, чтобы и у шеи щелей не было. Осторожно, крадучись неизвестно от кого, шагнул к комнате и, поворачиваясь, краем глаза успел заметить, что тень в зеркале сделала шаг вперед, а не назад, как надо бы по всем правилам. И снова по коже его словно мороз прошел, но теперь он не повернулся, потому что боялся убедиться, что позади и действительно кто-то есть. Померещилось конечно же, потому что пустоте свойственно вызывать этот специфический страх незащищенной спины. Но покоя не было уже и в тепле одеяла на диване, лицо горело, а голова была налита тоскливой тяжестью. То, что отсюда не было видно зеркала с его двусмысленной услужливостью, оказалось только хуже, теперь мнилось, что там, за дверью успели воспользоваться его отсутствием, и сквозь исчезающе-тонкую преграду горят из глубины мрачного стекла багровые глаза серой тени и уже ломится кто-то сквозь несуществующую почти преграду к ним сюда — с другой стороны, и поверхность раздела прогибается, идет буграми от страшного напора, и вот-вот послышится вслед за беззвучным треском Прорыва алчное сопение гостя. Да неужели же только из-за сомнительного удовольствия видеть свою физиономию люди допустили в этот мир такую жуть, как вечерние зеркала? Тут он перевел дыхание, и задумался мимолетно, — а сколько времени он до этого вдоха не дышал? Дверь со страшной бесшумностью приоткрылась, и он окаменел в своем теплом гнезде, увидав в щели, во мраке коридора смутное колебание серого морока. "Кто здесь!?" — дико крикнул он, испугавшись звонкого выстрела собственного голоса, — "Кто там ходит?!!" Словно в ответ на его крик, дверь раскрылась пошире, и в комнату с той же бесшумностью медленно вплыла тонкая серая фигура. А может быть, — тонкой она казалась от острого капюшона, скрывавшего лицо входящего. Тень придвинулась прямо к столу и бесцеремонно уселась за него — прямо напротив, уставившись в глаза его непроницаемыми прорезями капюшона. Некоторое время они молчали, хозяин — потому что был парализован ужасом, а гость — потому что, похоже, разговоры вообще не входили в его намерения.
