— И одень платье.
— Да, — еле слышен всхлип. — Я...
Её заверения не нужны. Её слова, её просьбы... он не выслушает ни единой. Она сделает, как сказано. Это все что ему требуется.
ˮА потом что?ˮ — наблюдал Колин удаляющуюся девушку. Ни малейшего представления. Однако подозревал, не будь в ней надобности, не вычленил бы так легко из толпы. — ˮПодстелить?ˮ — не худший вариант, но и не лучший. — ˮДеньги?ˮ — Легко разжиться, и только?
Гадать можно долго, но будет ли прок, с долгих гаданий?
Вернувшись, Колин отдал священнику кошель.
— Да будет с тобой милость божья, — проквохтал тот. Монетизировать благословление не додумался.
ˮЖаль. Мог бы добавить сколько-нибудь серебра к ста шестидесяти монетам.ˮ — не очень то и расстроился унгриец скопидомству.
Во дворце оказались лишь к ужину, получив высочайшее дозволение хозяйки Серебряного Двора.
— С завтрашнего дня вам разрешается бывать в городе, — объявили новикам прежде чем угостить выпечкой. К стряпне подавали слабое вино и паштеты. От пуза не наешься, но все-таки. Не обошлось без маленьких приятностей. Каждому, в дар от гранды, поднесли омоньерку, сумочку для милостыни. И здесь эсм Сатеник осталась верна себе. В омоньерке ни гроша не завалялось.
Людская суета осталась за порогом комнаты. До полной тишины далеко. Прислушаться, услышишь и шаги слуг, и чеканную поступь скар, звяканье и бряцанье их оружия. Но есть вещи более раздражающие. Воришка. Вот дался же он... она...
Колин встал перед окном, но глядел не сквозь стекло, а на собственное отражение в желтых разводьях света уличного фонаря. Сегодня их почему-то зажгли. Происшествие на рынке ни в какую не отпускало. Что в нем... в ней такого, чего он не распознал? Девчонка? Но мало ли их вокруг. Связующее звено ближайших событий? Вешка пройти их? Какие события? Использовать воришку повлиять на них? Как повлиять? И что это влияние даст лично ему? Куда заведет? Ни единой догадки. Ни единой ясной и внятной мысли. Через вариантность бытия не пробиться. Не ухватить нужной последовательности. Именно когда требуется пробиться и ухватить. Любой промах, зевок, любое недопонимание и его неблизкий путь окажется много длиннее. А значит, больше столкнется чужих судеб и больше прольется крови. Крови хватит и без этого.
ˮТупик,ˮ — объявил Колин бесперспективность гаданий. Головоломка не желала складываться. А на общедоступный метод ,,тыкаˮ не было времени. Его совсем не оставалось.
Смахнул со стола тарелку с остатками утрешней каши, выбрал из осколков поострей. Пододвинул стол к окну, взобрался, сел на столешницу, поджал ноги. Из глиняной трубки вытряхнул единственную горошину. Наследство тринитария. Ангелова Пыль. К хорошему привыкаешь быстро, к дурному и привыкать не надо, само пристанет. Колин прогнал сомнения, горошину согнал под язык. Проверил карманы на месте ли угольные палочки. Чиркнул черепком по запястью. Слушая, как шлепает сургучовой густоты кровь, прикрыл глаза, выровнял дыхание. Задавил внутреннее волнение. В первый раз что ли?
Отстраняясь от метронома капель, усилием воли пресек вдох, не позволил сердцу начать разбег. Наоборот смирил его, низвел удары к слабому трепыханию. Издал горлом низкий и протяжный рык.
Сознание начало свое погружение в Великую Пустоту. Трудно и уверено, пропуская через себя холодящий поток. Колкий и болезненный. Он мешает, он препятствует, он напоминает о бренном. Но чем ниже звучит горловая нота, чем меньше остаток воздуха в легких, тем жестче контроль над плотью. Плоть труслива. Она предает саму себя, предает суть человека. Но что есть истинная суть человека? Его воля. То, что превозмог, через что переступил. Результат размышлений и приложения сил.
Грань бытия, за которой только темнота.... Темнота как зеркало, а в нем... Аура человека похожа на перо птицы. В её завитках, в их сцеплении сокрыты годы, месяцы, дни, часы, минуты, мгновения прожитой и будущей жизни.... Вот эта улитка-петелька, о чем она? А эта? А здесь смена оттенка! И узор плотней! Проследить его?
Очнулся Колин, стоя на кровати, перед стеной с нанесенным рисунком. Слишком близко охватить детали, увидеть изображение целиком. Обронил угольки. Стукнулись и закатились. Он устал. Выдохся. Дошел до предела возможного и заглянул за него.
— Завтра, — укладываясь на доски, машинально скинул сапоги. — Все завтра...
5. День св. Матфея (19 сентября).
ˮ...Начиная дело, более думай не о конечной цели, думай о людях, что будут с тобой, против тебя и против врагов твоих....ˮ
Дверь определенно намеривались вынести.
— Саин Колин?! Саин Колин?! — знакомый голос перемежевывал зов с крепкими ударами.
Дерево жалобно трещало, умоляя: ,,Смилуйся! Отзовись!ˮ
— Завтрак? — спросил Колин, озадачено изучая изображение на стене. По белому, угольными линиями, в мельчайших черточках и деталях, портрет гранды. Не парадный, а домашний. Девушка только проснулась, из прически выбилась спиральная прядка и свисает вдоль виска и щеки. Брови немного нахмурены — пролегла складочка-морщинка. В уголках глаз детская разобиженность. Нижняя губа плаксиво выпячена. С левого плечика спала бретель туники. Под тканью остро проступают соски. Таковым бывает пробуждение любовницы, на которую потратил ночь без остатка. От которой не оторваться и не уйти.
Портрет получился излишне реалистичным. Но даже реалистичность, внимательность к мелочам не позволяла определить, что конкретно изображено в руке девушки? Тамбурин? Бубен? Наголовный обруч? Диадема?
ˮХерь, какая-то,ˮ — недоволен Колин рисунком. Ту ли подсказку он получил, на какую рассчитывал.
— Простите саин, не расслышал вас?
— Завтрак принес?
— Нет, саин.
— Тогда чего тебя впускать? Доброго утра можешь пожелать и через порог.
— Эсм Сатеник просит присутствовать на утренней трапезе в её покоях, — истерил слуга, здорово приложившись плечом.
— Кого просит?
— Колина аф Поллака.
Унгриец еще в большей задумчивости глянул на рисунок. Странно как-то. Едва глаза продрал, а уже будьте любезны трапезовать.
— Что? Некому ложку подать? — тянул вставать художник. Как не худа постель, однако, прилежался и чувствовал себя вполне сносно и комфортно.
Из-за двери ему не ответили. Правда, греметь перестали, лишь дергали ручку, и не уходили.
— Саин Поллак, вас ждут, — слуга, желая добиться своего, перешел на официальный тон. По-всему время встречи неумолимо приближалось.
— Тащи воду, — ответил Колин, любуясь уже не очаровательным образом. Из дырявого шосса нахально торчал большой палец и светилась пятка. Обулся, не позориться перед слугой. — Надеюсь, разуваться не заставят.
Брякнула задвижка, впустить запыхавшегося слугу.
— Эсм Сатеник ожидает вас трапезовать, — торопил тот, ставя таз и обильно плеща из кувшина унгрийцу на руки.
Увидел рисунок и в удивлении открыл рот.
— Ну! — вернули журавля в сознание. Слуга выдал воды с горкой.
Колин тер лицо, ощущая под пальцами паутину грубых рубцов шрама.
— Не боится себе аппетит испортить?
Улучшения в отношениях с хозяйкой Серебряного Дворца, сомнительны. А вот огорчительное завершение карьеры вполне. Мужчины ведь огорчаются, но не обижаются. Капризам и милым женским взбалмошностям тем более.
Слуга остроумию унгрийца должное не воздал, но высоко оценил настенное творчество. Завороженный, не отрывался от портрета владетельницы.
Колин тоже ломал голову над рисунком. Он более ожидал увидеть воришку, уже в женской истинной ипостаси, но отчего-то проведение, водившее его рукой с угольной палочкой, предпочло изобразить гранду. Сменит опалу на милость? Чего вдруг? Или не вдруг? Не намек ли ему на вектор приложения наибольших усилий.
ˮНичего не понятно,ˮ — таков краткий результат размышлений унгрийца.
Скары предупреждены беспрепятственно пропустить. На переходе со второго на третий этаж, Колин нагнал исповедницу гранды. Фрей источала свежесть морозного утра. На левом локте девушка несла корзинку, правой рукой, просунутой в разрез сюркотта, изящно приподымала подол нижнего платья, не наступить. На шаге, дразнясь, нет-нет, высовывались мыски красных туфель.
— Я провожу, — вызвалась Арлем, тоном, не терпящим возражений.
Целеустремленные натуры редко прислушиваются к чужим словам, еще меньше к отказам. Она посчитала необходимым проводить, значит так и поступит. Царственный полуповорот головы, взмах ресниц и ни единого намека на неприязнь к несовершенному предмету. Из-за чего Колин ощутил некую двойственность. Как с белым. Белый это не цвет. Отсутствие цвета. С ним тоже самое. И предлагая проводить, фрей лишь соблюдала некие правила, согласно которым ему предназначалось ровно столько, сколько и любым прочим. Её милость и немилость к нему соразмерна с милостью и немилостью к другим. Не пылинкой больше. Но к чему навешивать ярлык порочности, если не выделить среди остальных?
— Могу я предложить вам опереться на мою руку?
— Нет, благодарю.
— Тогда позвольте вашу корзинку.
— Поблагодарю еще раз, но и откажусь вторично, — непреклонна Арлем и все столь же уравновешенна. Она умела возводить границы. Не нарушать их самой и не позволять нарушать другим.
ˮПрятаться или не пускать?ˮ — так подумалось Колину. Он склонен был выбрать первое. Но ведь мог и не угадать.
— Отчего? — спросил он о причинах отказа. Любопытна версия фрей, в своей он не определился.
— Отчего, благодарю? Спасибо — отсылка к Всевышнему. Его щедрот еще надо удостоиться. А благодарность лично от меня.
— Я об отказе, — пояснил Колин, уже наметив нарушить пресловутые границы. Недосягаемо только небо. Смертные гораздо ближе. И ранимей. Но насколько он правомочен нарушать очерченный рубеж? Вторгаться, где не ждут?
ˮА может ждут, но еще не знают о том?ˮ — звучит неуверенной отговоркой. Но трудно придумать мало-мальски внятное за оставшийся десяток шагов.
— Привычка управляться без посторонних, — озвучила Арлем неприятие посторонней помощи или ухаживаний.
— Отказом вы поставили меня в затруднительное положение, — пожаловался унгриец, только что не вздохнул.
— Сомневаюсь. Вас гложет ущемленная мужская самовлюбленность и только.
— Если бы! Естественное желание распоряжаться вашей омоньеркой.*
Границы оказались фикцией. Царственное чело омрачилось и, Колин получил целый ушат холоднющего отчуждения.
— Вам туда, — указали ему.
Его галантные раскланивания достались её спине.
Унгрийца встретили аромат все того же трудно переносимого розмарина, розовый бархат обивки стен, позолота и лак мебели. За овальным полем стола вольготно разместилось шестеро.
Безответный поклон гранде. Сатеник старательно не замечала Колина, отстраненно изучая дверь за его спиной.
ˮИдейка пригласить пришла явно не к ней,ˮ — безошибочно определил унгриец. — ˮЕсли только не вспомнила меня выгнать. Показательно и с треском,ˮ — хотел приплести волынки, но это уж слишком
Ответно от Лисэль. Улыбка совратительницы и блеск глаз, шкодливый и плотоядный.
Аннет аф Гё. Кивнула-клюнула. Пришел и пришел. И ладно. Места полно.
Взаимообразно и мило с Кэйталин. Она еще не уверенна в своем положении. И не рискнет наживать врагов, не получив на то достаточно оснований или полномочий выказывать враждебность. Но как бы эсм рыцарь не примазывалась, окружающие относились к ней примерно так же, как к нему гранда.
Гасс аф Гаус смотрел (или всматривался) в окно с видом утомленного поэта. Темные круги под глазами не признак вдохновения бессонных ночей, но признак ненасытной любовницы, коей вдохновение досталось без остатка.
Иен аф Лоу деловито вылавливал цветочную мушку из чашки. Глядя на унылый цвет жидкости, хотелось попросить оставить утопленницу в покое. Вкуснее и выразительней вкус напитка. Но оценят ли столь казарменную шутку.
Колину указали, где его дожидаются изящная чашка с налитым чаем и плоская булочка. Конфетница отставлена далеко, а ковыряться в вазочке с вареньем отсутствовала ложечка.
ˮПальцем что ли лезть?ˮ — удивился он. Но очевидно, здесь и сейчас удивлений ждали от него.
— Поведайте нам вашу вчерашнюю историю, саин Поллак, — обратилась Аннет к унгрийцу. Не иначе об одолжении её попросила Лисэль. Охота началась и ему дают фору? Хорошие затравщики так и поступают. Раззадориться и поймать кураж.
— Какую?
— А вы успели влипнуть еще в несколько? — дразнит Лисэль.
Внизу остаются те, кто либо ничего не хочет, либо ничего не может, либо ничего не в состоянии предложить. Подняться вверх (всплыть!) требуется усилия и удача. Потому не важно, выкарабкаешься ли сам или притянут за шиворот. Камер-юнгфер один из необременительных способов закрепиться при Серебряном Дворе. Заиметь в качестве стартового капитала славу ,,рыцаря пантиˮ Колина нисколько не смущало. Он без колебаний принял негласные условия навязанной ему игры. Быть непредсказуемым.
— Всего одну, — признался Колин и поведал о происшествии на Утином Сходе и погоне за вором, обокравшим священника.
Получилось бы много занятней, не пробуй он одновременно рассказывать и угадывать причины присутствия именно этих людей и отсутствия канцлера и альбиноса. В отношении Кэйталин легко угадывался предпринятый грандой демарш.
ˮНужен кто-то, на кого она сможет положиться, кому довериться, — почти сочувствовал Колин, но тут же отметил. — ˮУдачно девицу к ней пристроили. И одну ли её?ˮ
— Фрей Арлем была бы просто счастлива, отблагодарить тебя, — произнесла Лисэль, несколько разочаровано. Поллак не блеснул талантом занимательного рассказчиком.
— Она уже это сделала..., — оповестил Колин, наблюдая за грандой. Строгость хозяйки дворца удручала и забавляла.
ˮПредложит на посошок двинуть чайку? Или выдворит сразу, опростав свою чашку?ˮ Тоже ведь своеобразный демарш.
— ... правда, за другое...
Эпатировать публику, посвящая в подробности предложения залезть фрей под подол, рискованно. Неизвестно, как воспримут. Разве что камер-юнгфер сочтет наглость привлекательной.
ˮЖаль, нет в запасе басни, за которую осчастливят рыцарскими регалиями,ˮ — готов завидовать Колин, но не завидует, потому как нечему завидовать. Щедрость Серебряного Двора не признание значимости или исключительности поступка, зачарованность отсутствием боязни и сомнений действовать. В этом все причины благосклонности к Кэйталин, контесс из Шлюсса.ˮ
Оживилась Лисэль. Очнулась Аннет. Лоу отставил чашку. От Колина ждали подробности.
ˮИм то, что Арлем сделала?ˮ — и промолчал.
— Досадно, упустил вора, — отвлекся от окна Гаус.
— Почему упустил? Как бы я тогда вернул деньги священнику?
— То есть ты его поймал?
— Вор не особенно хороший беглец.... вернее беглянка.
— Беглянка?
Взгляд гранды пристальней остальных, в желании услышать более сказанного им.
— Я тоже очень удивился.
