Волкодав

Мне оставалось только ждать. А однажды Паскаль, аккуратный, как всегда красивый и броский, зашел ко мне с пакетом с одеждой.

— Не Бог весть что, сам понимаешь, но что смог... серая роба, серые грубые штаны, темные ботинки на гвоздях, белый берет.

— Берет зачем?

— Сегодня +45 градусов. Голову сожжешь до кровавых пузырей. Хорошо бы еще респиратор, ноя не достал.

Это кстати было его чертой. Он мог пойти за диском, а вернуться с пачкой чистой бумаги. Был немного безответственен, может потому все еще и сидел в гер-шуле.

— Мы работаем в Люберцах, — Паскаль натянул на лицо глазики и пытался поймать по ним "коровку": Ты увидишь, приличное место. Но здесь только работа. Вес пытаются жить подальше. Йововичи снимают дом в Крыму.

Полчаса на спутниколете — и мы в другом мире. Где же блоки? Где же эти мрачные, закупоренные блоки без окон с одной дверью? Где грязные улицы и пузатые воздуходувы? Где потные "коровки"? откуда на земле такая чистота, свежесть и... красота.

Море... я впервые увидел море. Столько воды, это даже странно, это даже смешно. Столько воды в одном месте. И вода такая бурная, живая. Волны, я не знал, что такое волны, а теперь их увидел сам. Я даже не знал, что волны — это та же вода, я вдруг представил, что волны — это что-то красивое и живое, трепещущее.

Чистенькие беленькие домики, почти как С-кемпинги, только более угловатые и открытые. Садики. Только большие, не такие как на Луне, а огромные, пугающие.

Тень, я даже не ведал, что тень может быть сладкой. Может быть ароматной, нежной...

— Боже, это что?

— Нравится? — Паскаль снял сюртук и обнажил сорочку-боди, такую же фиолетовую.

— Я не знал, что такое бывает...

Воздух, он был совсем другой. Я вдыхал его и не обжигался, не чихал, не задыхался удушливой волной, я вдыхал его и... это не хорошо для Лунянина так говорить о земле, это любопытство, помешанное на симпатии. Я не могу любить землю, но отдельные ее участки...

Запах. Такой тонкий запах. Что это? Э совсем не знаю природу этого аромата. Да ведь это первый аромат в моей жизни! На Луне нет запахов, Луна слишком благородна, чтобы пахнуть, но ароматы... я никогда не признавался в этом, но я сходил с ума по этим неведанным запахам. Так сладко.

Что со мною? Голова кружится. Это солнце. А с солнцем что? Это даже и не солнце. Я знаю его, оно грубое, режущее, пугающее. У меня солнечный удар? Нет. У меня подскочило давление? Нет. Мне просто хорошо.

— Это розы.

— Что?

— Это цветы. Вон те, красные и белые, желтые и персиковые. Ты отличаешь желтый от персикового?

Так спрашивал меня Эрнст, и об этом спросил Паскаль.

— Да. А почему?

— Я слухач и нюхач, ты хистрограф, сам знаешь что это такое. Я не могу насладиться видом. А ты?

— Я осязатель. Могу цвет даже на ощупь определить.

— Не плохо.

— Но запах... почему они так пахнут? Зачем?

— Разве обязательно должно быть "зачем"? — Паскаль улыбался и срывал розы с клумбы у дороги. Возьми, ты подаришь ей.

— Откуда ты знаешь, что...

— Что она это ОНА?

— Да.

— У меня есть подружка, и у нас есть сын. И я люблю ее.

Я взял розы, они пахли, они были дивно свежи.

— в плане цвета, наверное, не очень, но ей понравится, — Паскаль добавил еще два цветка: Иди, их дом 16Б. Я подожду тебя здесь. У тебя есть час.

Белый дом, белая лестница, розовые скамейки.

Система идентификации. Я прижал ладонь к стеклу.

— Вас назначено? — поинтересовался бездушный голос автомата.

— Мое имя Алексей Кравец, я просил о часовой встрече.

Ждать. Ждать долго. Я всегда умел ждать, но у меня был лишь час.

Меня и входную дверь разделяло метров пять пространства, огороженного медной проволокой. Я представлял себе, как смотрелся издали. Дверь открылась.

Она вышла на крыльцо в голубом платье по колено. В руке у нее был пульт от системы идентификации. Она всегда была близорука и не могла различить черты моего лица. Она спускалась. Медленно. Медленно.

Темные волосы, по плечи, прямые. Я скучал по ее волосам. Тонкое лицо, огромные карие глаза. Я скучал по ее глазам. Тонкий курносый нос, тонкие губы. Я скучал по ее волосам. Тонкое лицо, огромные карие глаза. Я скучал по ее глазам. Тонкий курносый нос, тонкие губы. Я скучал по ее губам, я хотел ее губы. Зоря...

Она разглядела меня. Левой рукой она закрыла себе рот, чтобы не закричать. Потом убрала руку. Нажала кнопку пульта.

— Кравец... Неужели это ты? Какой ужас! На что ты похож?

Она осмотрела мое осунувшееся лицо, беззубый рот, разбитый нос, чахлое тело.

— Нет, это правда ты? Что же с людьми делает жизнь!

Она повернулась и ушла. Целый час я сидел в гостиной с ее отцом, кстати, приятным человеком, и второй женой, дамой... хотя, она не была дамой. Просто Софья. Ей было чуть больше чем мне.

— Дама Роза, к сожалению, не перенесла переезда, мы похоронили ее на Земле-27, — Йовович не выглядел опечаленным, он выглядел успокоенным: мир праху ее.

— Мир праху, — я мял в руках берет и прятал глаза.

— Как же вы оказались на Земле, Алеша? Вы и на земле? Простите, что спрашиваю вас, но все это выглядит... тюрьма... заключение...

— Все произошло как-то слишком само собой, — 0 я упорно смотрел в пол и не глядел на Драгана, почему-то не хотелось: так вышло.

— Алеша, я уверен, что все произошедшее, это... это случай, глупость. Я буду ходатайствовать, чтобы с вас сняли судимость.

— Спасибо.

— А в организации вам понравится. Платят прилично, работа приятная... вы заезжайте к нам. Мы будем рады.

Через час я должен был вернуться. "Должен", я стал жить по правилам "должен — приказано", Лунянин, потомственный Лунянин...

Но не это было даже главным. За час ОНА так и не спустилась вниз. "Какой ужас! На что ты похож! ". На что же я похож.

Зоренька, я просто устал бороться с землей, я устроил свой судный день, и меня немного побили. Но неужели это так важно? Зубы можно нарастить, кости вставить, раны залечить, набрать десяток килограммов, наконец. Разве можно обращать на это внимание? Хотя, пожалуй, она просто тогда еще меня не простила. У меня был еще лунный долг, вот и все.

— Ничего, это была лишь первая встреча, — Паскаль застегивал сюртук и приглаживал волосы: Пока не делай выводов. Ты же хистрограф, ты знаешь, что результат — есть следствие, а следствия многообразны.. Все может наладиться.

Мой первый гумн. В общем-то, им была Ин. Броская, яркая Ин. Незабвенная Ин. Но моим первым гумном, с которым я стал работать в организации, был Л-14. У гумнов не было имен, по крайней мере, они не называли свои родные имена, а других им не давали. Ранг сектора и номер. Вот и все.

Темный коридор. Поворот налево, еще раз налево, резко вверх по винтовой лестнице. Охранник. Досмотр. Коридор налево. Все время налево. Направо лишь раз, когда сдаешь отпечатки пальцев и делаешь пометку в комби на электронном листе. Потом снова чехарда левых поворотов. Лифт. Уровень Л. Это секретный уровень, но не самый-самый. Есть уровни М, Н и О. Даже думать о том, что там, на уровне Л запрещено.

Охрана, обыск, открывается бокс. Мой 14. Мой гумн страшно изуродован. Его сильно задел криг, и на его лице кое-где висела обугленная кожа, а кое-где торчала сожженная синяя масса. Ему не вырезали мертвую точку, но сломали конечности. Первый раз, он даже не поднял на меня глаза. Ему было лет 40, по крайней мере, столько было его человеческой маске. Монги живут дольше, и по монговским меркам, ему было оборотов 30, не больше. Где-то полтора года человеческой жизни могут быть приравнены к одному одному обороту монговского существования.

Три раза на неделе мне было положено частное общение с гумном, а три остальные дни хистрографы, лингвисты, психологи, биологи — все в группе обсуждали увиденное, наблюдали за общение гумном, которых, с этой целью, свозили в один бокс.

Мой первый гумн. Он не смотрел на меня, он не разговаривал со мной. У всех гумнов удивительные голоса, биологи объясняют это особенностями связок. Но первого слова от своего гумна я дождался только через неделю визитов.

— Почему ты говоришь мне "вы"? — гумн поднял на меня глаза и задал вопрос.

Никто не позаботился о том, чтобы снять с него остатки искусственной кожи, и он выглядел... Он иногда пугал меня, как пугал, должно быть, он сам себя.

— Я... я даже не знаю. По инструкции надо говорить... Я не помню, что нужно... я читал ее, даже расписывался о прочитанном, ноя сейчас не помню. Вам не нравится?

— Кого интересует, что мне нравится?

— Да... мне интересно.

— Ты забавный.

— Что?

У монга из-под кожи торчал обугленный хрящ носа, и из него что-то капало. Губы сожгло, а зубы остались. Правда, не все. Волосы сгорели, остался только какой-то пух на затылке. Вот и все.

— Вам больно?

Он отвернулся. Нам обоим, пожалуй, было нечего делать с друг другом. Я не знал, зачем мне сидеть напротив изуродованного гумна часами и задавать ему вопросы. Он не понимал, зачем я все это делаю.

— Может, покончим с этим? — гумн выкатил на меня свои вылезшие из орбит глаза и заморгал дырявыми остатками век: что ты хочешь от меня?

— Я? У меня чуть не вырвалось слово "ничего2, ноя во время вспсомнил о том, что все боксы прослушиваются и проглядываются.

Что же я от него хотел? Трудный вопрос. От меня хотели, чтобы я понял что-то в этом сложном организме — гумне. Но что же в нем поймешь, если он даже на мои вопросы отвечал нехотя и невпопад. Он просто не слушал!

— Организация облегчила бы вашу участь, если бы вы согласились пойти на контакт.

— Контакт? — гумн пялился на меня сероватыми белками и делал рожи: контакт? Есть контакт. Это такая система? Да?

— Я понимаю вас, вы разочарованы, нов вашей жизни еще может быть смысл. Помогите нам изучить ваш язык, и ваша доля...

— Я не разбираюсь в математике. Гумнам это не к чему. Я знаю вокабуляр, интонацию евро и русского, но я не знаю, откуда это у меня. Меня продержали 2 оборота на спецстанции, и там из меня сделали это. Я больше ничего не знаю.

— Язык... ваш язык. Обучите нас его структуре, разъяснение фонетический строй...

— Да не знаю я, как меня криг засек. Так вышло, вот и все. У меня и прикрытия то не было. Сказали: иди и работай, вот такие дела.

Какое понятное и одновременно загадочное существо — гумн. Вроде бы, мы все о них знаем, а что-то не связывается, не согласуется с друг другом. Их речь. Ничего не поймешь. Бормочут, бормочут. Фонологи организации даже спят в боксах с гумнами, а вес без толку. Ничего не понимают.

— Паскаль, это вообще реально понять, что лепечут эти гумны?

— Как сказать. Они ведь не помогают нам. Стойкие парни, на боль не реагируют, ждут смерти... М никто, ни единый гумн не хочет помочь. Как уж тут поймешь их. У тебя дела как продвигаются?

— Никак, он меня ненавидит.

— Гумн то? Возьми другого, помоложе. Вот Л-15, еще ничейный, посмотришь?

Л-15 был почти такой же как Л-14, но это был... это была самка. Редкий случай. Самка. Но, в отличии, от самцов, самки плохо разговаривали, быстро уставали. Специфичность системы оплодотворения гумнов, как, в принципе, и монгов такова, что самка сама может контролировать процесс зачатия. Если самка не желает беременности, зачатия не произойдет. Кроме того, в практически любой момент во время самой беременности, самка также особым усилием мышц, может вытолкнуть из себя плод, и разрешиться от бремени.

В таких условиях вопрос об искусственном осеменении отпадал сам собой, и самки переставали представлять из себя предмет особого интереса.

Самой держали отдельно от самцов, а это еще больше осложняло дело, в присутствии самцов женские особи хоть немного становились похожими на живые существа.

Женщиной она была обычной. С ее лица почти не сошла кожа, только лоб, в районе мертвой точки, обгорел. Темные волосы, смуглая кожа.

Ее осмотр я проводил в обществе самого гер-лейтенанта Акына Че.

Узкие волчьи глаза пугали гумна:

— Как баба — полняа хр. новина. отчего они всегда делают баб на одно лицо, да еще и таких уродских?

— Она просто больна, — я осматривал тело гумна, находя в нем какое-то беспокойство.

— Они все больны, бл. дские с. ки, с самками одни хлопоты, дохнут как мухи.

Акын подошел к Икс-8. Икс-8 — это такой шкафчик, висящий на стенке в каждом блоке гумна. В комплект аппаратуры входит автозарядный пистолет, резиновая дубинка и токовый генератор. Акыну нравились генераторы. Ему не нравилось касаться гумнов, он мучил их на расстоянии.

Токовой заряд прошел через лоб гумна. Тело задергалось, кисти рук скрутило, гумна стошнило.

— Вещь, учись, Алекс, бить надо неизменно в мертвую точку. Эффект суперположительный. Направляй всегда в физиономию с. ке, сразу научишь уважать себя.

— Я уже понял, что боль — это не стимул для гумнов.

— Гер-лейтенант.

— Что?

— Еще раз забудешь добавить к фразе гер-лейтенант, посажу в карцер, понял?

— И все же, гер-лейтенант, она же...

— Бабу пожалел? А ты знаешь, что это бл. дь своими руками прикончила четверых землян, отрезала тем головы и потрошила тела в подвальчике, где мы ее и застукали. Она клала в одну банку человеческие глаза, в другую зубы, в третью банку — языки. Она препарировала человеческие головы, тварь еб. ная, а сейчас ее с. ку мне жалеть?

Он бил ее током часа по два. Эффект был невелик. Гумна тошнило, выворачивало, но... А собственно, что он от не хотел? Никто из гумнов не шел на явное сотрудничество, так, мелочевка, мол, в мозг им вставляли электроды и хранилища памяти, а в соответствующие отделы коры вживляли еще одни электроды, отвечающие за посыл нервных импульсов к органам и коже. Но вес это стало очевидным при простом вскрытии гумнов.

Вскрытие. Я смог присутствовать лишь первые несколько секунд. Даже не психика моя противилась этому, а все тело. У меня покраснела кожа, и выступили волдыри.

— Это аллергия, холерического типа, — Паскаль оглядывал мои раны и качал головой: говоря проще, у тебя крапивница. Это вроде ожога, только вызывается он не внешними, а внутренними факторами. Ты не можешь видеть кровь, органы и все...

Я даже не смог дослушать его.

Я сидел везде операционного блока, прислоняясь затылком к холодной стене, и мечтал вернуться обратно в тюрьму. Там было тихо, спокойно, сыро и никаких вскрытий.

— Научись думать о гумнах, как о растениях, — молодая женщина с ярко-рыжими волосами опустилась на сидение возле меня: Ты полагаешь, гумн — это живое существо, и его нельзя мучить, а ты думай, что гумн — это дерево, и ты просто отрезаешь ему корни.

Это было еще хуже, чем бить током самку монга. Я смотрел в лицо этой молодой, красивой женщине и не верил в то, что мягкое женское естество может формировать такое леденящее безразличие.

— Они живые, и они не растения какие-нибудь, у них такой же мозг, как и у нас, такое же желание жить, любить...