Боконист

— Кажется, мы и в самом деле доигрались, — мрачно сказал Макаров. — Надо бы нам выбираться отсюда, пока не стало совсем худо.

Он осторожно, чтобы не привлекать ненужного внимания, направился к Дельтову. Виктор понял, что без драки дело не обойдется и, потирая кулаки, направился за ним.

На трибуне, между тем, по-хозяйски обосновался странный человек с короткой стрижкой и легко узнаваемыми усиками. С двух сторон возле него развернули странные знамена, украшенные изломанными линиями.

— Доколе мы будем терпеть инородцев, открыто порочащих нашу историю! — возопил человек на трибуне, надо полагать, руководитель пришлых. — Прикрываясь научными терминами, чуждые нашему народу "мудрецы", стали, не таясь, посягать на самое дорогое, согревающее нам сердца. На время, а следовательно на нашу память. С некоторых пор, мы не можем сделать и шагу, не услышав отповедь — этого нельзя, это пошло и грязно, это недопустимо! Допустимо, господа! Мы готовы защищать нашу национальную уникальность. И пусть прольется кровь! До поры до времени мы отступали — учились сморкаться по-ихнему. Надо было накопить силы. Но то, что произошло сегодня, переполнило чашу терпения. Открыто, не таясь, заявляют, что времени нет! Вот оно как! Приехали! Это что же, и истории нет? А позвольте спросить, по рукам не хотите ли? До какого бесстыдства способны дойти умники, решившие, что способны извергать идейки, не сверившись при этом, соответствуют ли они интересам нации! А мы вот сейчас сверим. Сверим, будьте покойны. Как следует сверим, чтобы неповадно было впредь... Виновные будут наказаны по всей строгости!

— Кто это? — удивленно спросил Виктор.

— Арсений Дениско... Слышали? Идеолог самой шумной в последнее время группы националистов, — пробормотал Макаров. — Из него бы получился бы отличнейший кинорежиссер, большинство акций его соратников — настоящие перформенсы, прекрасно отрепетированные и талантливо поставленные по всем правилам театрального искусства. Особенно ему удаются батальные сцены и организованные проявления ненависти.

В зале воцарилась противоестественная тишина. Писатели растерялись. Дениско, между тем, продолжал свою компанию защиты времени, как философской категории.

— Эй, верные мои сподвижники, разве я не предупреждал вредоносных писак о недопустимости посягательств? Предупреждал. Еще как предупреждал. Вправе ли мы теперь, когда стало окончательно ясно, что они не прислушались, перейти к активному перевоспитанию? Конечно! Теперь можно. Поскольку добрые слова не оказали нужного воздействия на их вражеские души. По хорошему не возжелали, по плохому захотелось! Так что круши их скамьи и погань их стены грязью, бей стекла — впускай свежий воздух!

В зале раздалось хлопанье сидений. Не выдержав эмоционального накала речи Дениско, собравшиеся литераторы несмело потянулись к выходу.

— Дружина! — отрывисто выкрикнул Дениско. — Приступайте! Немедленно прекратить несанкционированное передвижение по залу! Приказываю навести порядок! Сидеть, сидеть!

Парни в черной форме засновали по проходам, повторяя как заведенные: "Сидеть...". Под ударами тяжелых сапог затрещала мебель, из рук писателей с хрустом выдирались блокноты и тетради. Их бросали на сцену перед трибуной. В воздухе закружились многочисленные листы бумаги.

— Надо бы выбираться, — сказал Макаров, — а если мы еще и Дельтова с собой прихватим, пока ему бока не намяли, так нам и вовсе цены не будет!

Сподвижники Дениско, явно упивающиеся своей безнаказанностью, недооценили Макарова и заинтересовались его передвижениями, только когда он вместе с Дельтовым стал пробираться к выходу. Один из парней в черном схватил Макарова за руку, но тот вырвался, нападавший не удержался и повалился на бок. Его напарник бросился наперерез. Виктор не удержался и прыгнул к нему на спину. Оба рухнули на пол. Вскочили, бросая друг на друга свирепые взгляды. До драки, впрочем, дело так и на дошло. Защитники времени сопротивления не ожидали, поэтому к мордобою готовы не были (ждали, надо полагать, команды своего предводителя Дениско?). Замешательство продлилось всего несколько секунд, но этого оказалось достаточно, чтобы промчаться мимо замешкавшихся парней в черном.

Макаров подбежал к старенькому "Москвичу", его владелец, седовласый литературный критик, пытался дрожащей рукой вставить ключ в гнездо зажигания. Увидев Макарова, он немного приободрился. На собрании неформалов он оказался совершенно случайно и теперь вполголоса проклинал последними словами знакомого журналиста, посоветовавшего ему посетить НОГ.

— Выбрались, Макаров? Это хорошо. Но почему вы это называете литературой?

— Захвати-ка нас с собой, Константин Петрович, пока любители отечественной истории нам головы не оторвали в приступе патриотизма, — попросил Макаров, здраво рассудив, что вступать в дискуссию о перспективах развития неформальной литературы сейчас не время.

К машине уже подбежали.

— Вылезайте, кому говорят! А то хуже будет! Сейчас мы вашу машину — в порошок!

— Не верю, — неожиданно твердо заявил литературный критик, выжимая полный газ.

Сразу выяснилось, что организовать погоню дружине не удалось. В этом не было ничего странного — ну, чего ради защитники времени должны были их преследовать? Это было бы чересчур глупо и абсурдно. Впрочем, за последние дни произошло так много абсурдного, не укладывающегося в рамки здравого смысла, что если бы их машину сейчас догнали, а их — всех четверых — линчевали на глазах у удивленных прохожих, Виктор счел бы это в порядке вещей.

Констатин Петрович высадил своих опасных пассажиров возле станции метро.

— Сожалею, что обстоятельства приняли такой странный характер, — смущенно сказал Макаров, пожимая на прощание руку Виктору. — Но я обещаю, что повестью твоей займусь всерьез.

— Надеюсь, мне не придется больше участвовать в подобных мероприятиях.

— Неужели собрание тебе совсем не понравилось? Я понимаю — безобразная выходка националистов испортила впечатление, но если не принимать во внимание этих хулиганов, что-то полезное удалось вынести?

— Я вынес свое тело. Впредь буду держаться подальше от писательской братии.

— Не понимаю, почему наших соотечественников не интересуют фундаментальные основы устройства Вселенной? — грустно спросил Дельтов. — Я, как проклятый, добровольно и безвозмездно работаю, пытаюсь поделиться результатами своих исследований с людьми. А потом оказывается, что моя работа никому не нужна! Почему?

— Сие есть тайна великая, — ответил Макаров.

— Скорее всего, вы обращаетесь к людям, которые не входят в ваш карасс, — сказал Виктор. — А это дело глухое. Вы друг друга никогда не услышите и не поймете. Так уж устроен мир.

Они довольно тепло распрощались, каждый пошел своей дорогой. Виктор почему-то знал, что этих симпатичных ему людей он больше никогда не увидит.

*

Дома Виктор ничком бросился на диван и, зарывшись лицом в подушку, попытался разобраться, почему такие приятные ребята, как Макаров и Дельтов, а можно добавить в этот список и Махова — умные, дельные, тонко чувствующие, близкие по умонастроению — никогда не смогут стать единомышленниками?

К ужасу своему, Виктор отметил, что в последнее время постоянно испытывает одно и то же чувство — неизбывной тоски. Его буквально изводило глухое нежелание относиться к окружающей его реальности серьезно. Словно он не человек, а персонаж очередной идиотской компьютерной игры. Символ, попеременно используемый силами добра и зла в своих бесконечных разборках. Что же это такое, каждый встречный норовит манипулировать его поступками, зарабатывая невесть какие призовые очки. Но самое неприятное, выяснилось, что он изначально всем должен. И вот от него настойчиво и нудно требуют, чтобы он соответствовал не им придуманным правилам, придерживаться которых он не желает, жестко и умело дрессируют, добиваясь повиновения, проводят бессердечные опыты, заставляя отказаться от всего доброго, что еще сохранилось у него за душой, целенаправленно вызывая из глубин психики все самое низкое и подлое. Потворствовать этой мерзости он не желал.

Виктор больше не сомневался — мир, о котором он привык думать, как о месте, где протекает его жизнь — всего лишь глупая, неудачная шутка. Настолько не по-человечески и абсурдно все вокруг него устроено. Словно враги вкололи ему галлюциноген, и он отбыл в страну кошмаров, где вынужден влачить свои дни в тревоге и сомнениях. Не может быть, чтобы жизнь ограничивалась этим страшным местом. Не может быть, чтобы его стремление к чему-то большему, чем простое добывание пищи, было на веки вечные обречено встречать отпор и поношение. Это неправильно... Это ненормально. Виктору страстно захотелось обрести мир, где бы он смог почувствовать себя человеком.

Он понял, что ниточка, связывающая его с пресловутой Главной реальностью, стала исчезающе тонкой... Даже не страх, неподвластный самоконтролю ужас охватил его. Виктору стало понятно, что милая его сердцу реализация нуль-транспортировки — это ни что иное, как вычеркивание себя из привычной жизни, из сложной системы очевидных связей, которую принято называть бесконечной Вселенной, переход к новому существованию, непонятному, неподвластному устоявшимся причинно-следственным связям.

Реализовать — значит, покончить счеты с тем, что принято считать жизнью. Получается, что это вульгарное самоубийство? Или все же возрождение на более высоком уровне сознания? Виктор не сомневался в последнем, но полностью подавить природный страх, неизбежный при попытке отказаться от жизни в Главной реальности, ему не удалось. Это было сильнее него. И через этот страх необходимо было переступить.

Самое удивительное, что Виктор точно знал — отныне ничто не может помешать ему завершить работу, и успех будет определяться только его личным желанием. Как только он захочет порвать с привычным миром — сделать это не составит труда. В любой момент. Раз — и все! А может, это произойдет и само собой, без команды...

Его размышления были прерваны телефонным звонком. Виктор не хотел брать трубку, и все же, здраво рассудив, что свое уже отбоялся на сто лет вперед, заставил себя ответить. Он почему-то, по обыкновению, ждал чего-то неприятного, но услышав знакомый голос, с облегчением перевел дух — это был Фимка. Надо полагать, тот решил поделиться красотою очередного парадокса.

— Прости, что отрываю тебя от дел, мне нужно, чтобы ты подтвердил одну мою догадку.

— Как хорошо, что ты позвонил! — растроганно произнес Виктор. — Мне сейчас просто позарез нужно потолковать с человеком, обладающим даром вывернуть наизнанку самую привычную мысль.

— Благодарен за столь высокую оценку моих скромных способностей. Польщен. Но вряд ли могу соответствовать. К тому же, я уничтожен, потерпел сокрушительное поражение. Мой мозг оказался не способным разобраться с простейшей задачей...

— Какой же? — спросил Виктор.

— Сейчас я занимаюсь фразой "отсюда — в вечность". К моему ужасу, выяснилось, что я совсем не понимаю: это художественный образ или основополагающий закон Вселенной? И что такое вечность? Моего ума не хватает, вечность в него не помещается. Решил обратиться к тебе за помощью, ты должен знать, иначе как бы ты занимался своей нуль-транспортировкой!

— Правильно сделал, что позвонил. Кое-что я могу рассказать. Побывал сегодня на писательской тусовке, а там один умный человек стал утверждать, что времени нет. Привел убедительные доводы. Если мы согласимся с его утверждением, выясняется, что тогда нет и скорости перемещения, а следовательно и самого пространства. Потому что лишив перемещение качества скорости и продолжительности, мы добиваемся главного — оно происходит мгновенно. Что и требовалось доказать. Думаю, что мир, лишенный протяженности в пространстве и времени, и определяет понятие вечности.

— Но нуль-транспортировка...

— Да. Приходится признать, что это и есть приобщение к вечности.

— Я понял! Я многое понял! — обрадовался Фимка. — Теперь я смогу разделаться с этой загвоздкой и продвигаться дальше! Спасибо! Разреши и впредь обращаться к тебе за помощью?

Виктор засмеялся.

— Не могу ничего обещать. Может так случиться, что мы больше не увидимся.

— Подожди, — удивился Фимка. — Ты уезжаешь на пмж в Америку или намекаешь, что вот-вот реализуешь свою нуль-транспортировку? Но это же только слова! Ты решил посмеяться надо мной, да? Не хочешь ли ты сказать, что наша забавная игра в афоризмы имеет какое-то отношение к реальности? Наши рассуждения и притчи прекрасны, но стоит ли относиться к ним серьезней, чем они того заслуживают? Для меня они — законченные произведения искусства, своего рода разновидность поэзии. Слова подогнаны друг к другу, акценты расставлены, перестановки недопустимы. Для меня это музыка, ритм, экспрессия — к чему приплетать смысл? Я считаю, что законченные строки должны быть продекламированы для публики в филармонии в сопровождении камерного ансамбля. Я выступаю как первооткрыватель нового направления в современном искусстве. Твоя же попытка приписать нашим рассуждениям некий смысл — есть попытка осквернить произведения искусства, лишить их изящества. Ты, Виктор, цивилизованный варвар!

— Не понял.

— Само по себе предположение, что работа над законченными рассуждениями может быть продолжена, опускает их до ранга черновиков. В урну их! В урну! Это ужасно. Стал бы ты дописывать стихотворения Пушкина? Кощунственная мысль!

Виктор почесал затылок. Принять Фимкину логику он не мог.

— Я убедил тебя? — продолжал Фимка. — Теории мы с тобой выдвигали богатырские, это так, но не вздумай принимать их слишком близко к сердцу — поверить, что несмотря на все их очарование в них содержится что-то большее, чем просто красивые слова, просто невозможно.

— Я вовсе не хотел тебя обидеть, Фимка. Мне захотелось попрощаться с тобой. На всякий случай.

Фимка замолчал, а потом радостно вскричал:

— Я понял! Ты так шутишь! Прости, у меня всегда были проблемы с чувством юмора — мне надо говорить, когда можно смеяться. Не хочу тебя поучать, но твой юмор иногда становится совершенно невозможным. Во всем должна быть мера. До свидания, понял, до свидания. И ни слова о прощании!

*

Виктор был сражен наповал. Дело оказалось даже хуже, чем можно было предположить. Он подозревал, что его стремления и жизненные принципы непонятны и чужды окружающим, но от Фимки такого цинизма не ожидал. Фимка отрицал возможность познания мира, для него жажда познания была всего лишь барской прихотью, развлечением праздного, нетрудового ума. Нет, еще хуже — актом мифотворчества. Элементом дизайна удобной и сытой жизни, что-то вроде правильно, по науке, развешенных на стенах картинок. Красиво, создает настроение, но не более того... Не исключено, что он и прав. Только для Виктора такая жизнь была хуже смерти. Зачем тогда жить?

Бессмысленная трепотня и прежде задевала Виктора сильнее, чем того заслуживала. Но Фимка, походя, не обращая внимания на реакцию друга, попытался зачеркнуть жизни тысяч и тысяч людей, для которых исследования Мира были смыслом существования. Так уж у нас повелось — ради красного словца не пожалеют ни мать, ни отца, мели Емеля, твоя неделя. Виктору это не понравилось. Фимка перешел невидимую черту, где следовало бы остановиться... Теперь он, даже если останется в Главной реальности, болтать с Фимкой, как раньше, уже не сможет.