Туда, где седой монгол

Он злился на Атамана. С чего этот человек взял, что он далек от Тенгри? Он идёт к Верховному Богу, идёт, чтобы спросить, что же всё-таки он предназначил самому уродливому и несчастному из своих сыновей. Что, если он не найдёт себе жену до конца жизни и у него не будет ни одного сына? Что, если для аила, где он родился и вырос, неумелые руки и покорёженное сознание окажется бесполезными его будут терпеть из жалости, и кормить последним, как лишний рот? Что, если тот гриф ещё живи однажды среди ночи, когда Наран будет ночевать под открытым небом, спустится, чтобы полакомиться последним глазом? Э, нет, Наран не бежит от себя, он идёт к себе. Иначе где найти ответы на все эти вопросы?..

Но нет, вся эта злость — не его вина. Его учили стрелять из лука, управляться с любой лошадью. Но так и не научили чему-то важному. Чему-то, что помогло бы ему прожить достойно свой кусок жизни до сегодняшнего момента.

После того, как Наран понял, что шрамы на лице не затянутся, а усы расти больше не будут, он начал бояться. Нет, дикие звери и плети за детские шалости его не страшили. Даже взгляды взрослых, полные сочувствия и чего-то ещё, правды, которую он пока не понимал, не пробуждали такого страха.

Он стал бояться себя. Днём всё было в порядке, но ночью Наран вдруг начинал видеть себя со стороны. Тень, которую бросало прочь от костра его лицо, обретала его черты. На этом чёрном лице он мог найти след от каждого когтя, видел красный от давления крови глаз на выкате. Надорванное ухо и кривую улыбку.

Наран хныкал, и сквозь слёзы видел, как рот расплывается кляксой, а пустое веко дёргается, будто в тике. Как дрожит кадык. От слёз щипало шрамы, и мальчишка ревел всё громче, пока само небо не начинало раскалываться от крика.

Его успокаивали и уводили от костра спать, но в абсолютной темноте было ещё страшнее. Тени своей он не видел, но знал, что она где-то рядом. Крадётся сзадиили, напротив, гордо вышагивает впереди, прячется под мышку или обнимает за плечи, воняя тухлым мясом.

Иные ночи Наран лежал, зарывшись с головой в одеяла, и всхлипывал до самого рассвета. И только когда в отверстии юрты становилось видно небо, забывался коротким сном. Со временем он научился маскировать свой страх, но даже сейчас, будучи почти взрослым, неизменно находил его в себе.

Истекая обидой, и за спутанные руки в том числе, юноша заснул. И под шум дыхания и тихие всхлипы Урувая ему снилось, как он, наполовину человек, наполовину лис, бродит по миру уже далеко за хребтом гор. Бродит по таинственному Кхитаю, как неприкаянный, отбившийся от стаи лебедь, и в каждой деревне жители, увидев его, выходят с мётлами и вилами, чтобы прогнать его прочь.

— Эй, лис. Проснись, — вдруг зашептали над самым его лицом.

Наран открыл глаза. Налим смотрела на него сверху вниз.

— Давай поговорим.

Наран скосил глаз — рядом храпел Урувай, с несчастным выражением устроив голову на связанные руки. Потухающий костёр бросал на потолок россыпь красных изумрудов. Дымоотвод был закрыт войлочной заглушкой, и наверху что-то завывало и металось, как будто вокруг холма кружат целые стаи летучих мышей. Полог, которым был завешен вход, беспокойно колыхался. Это был тяжелый войлочной полог, а перед ним ещё с десяток метров — горловина пещеры, в которую вряд ли протиснется залётный ветерок. Стало быть, снаружи буря. Вцепилась длинными пальцами в холми пытается сдвинуть её с места. Перевернуть на спину, как енот ежа, и выесть его изнутри.

Он сел, протирая глаза, и девочка отодвинулась, не сводя с него взгляда.

После того, как почти потух костёр, пещера погрузилась во тьму. Однако Наран слышал дружное дыхание. Воздух, покинув грудные клетки, словно превращался в маленьких пушистых зверьков, которые блуждали вокруг, издавая отвисшими животиками шуршащий звук. Напрягая глаза, Наран разглядел между прислоненным к стене копьём, и несколькими луками хозяина на толстой перине, и подумал, что близость оружия может сыграть с ним злую шутку. Любой шум заставит его дернуться, чтобы побыстрее оказаться на ногах — и тогда мужчина обязательно окажется под всей этой грудой.

Разбойник спал, открывая рот и загребая воздух широкими горстями.

— Я тебя дождалась! — прошептала Налим с восторгом.

— Что?

— Папа рассказывал мне про тебя.

— Про меня?

Девушка распростёрлась перед ним на ковре, так внезапно, что Наран отшатнулся, и едва не повалился на бок. Спутанные руки здорово мешали.

— Прошу тебя, забери меня с собой. Папа говорил, что человек, который придёт за мной, будет не человеком вовсе. Он покажется мне сначала страшным, потом странным, потом забавным, но он будет тем, с кем я останусь до самого конца жизни. Я буду жить с ним в норе, ухаживать за ним, как за мужем, и подносить с поклоном на большой тарелке мышат. Папа много раз пересказывал мне эту сказку, и я уже разучилась в неё верить.

Наран ляпнул, всё ещё довольно плохо соображая спросонья:

— Он ведь всё это выдумал. Наверняка улыбался, когда всё это рассказывал. Никто бы не смог рассказывать такое с серьёзным лицом.

— Я знаю... я имею ввиду, я тоже так думала! Но когда всё настолько совпадает... Ты зверь в теле человека, ты идёшь в горы к шаманам, которые вернут тебе прежнее тело с хвостом. Папа не смог связать все эти знаки вместе, а я смогла. Это знаки, которые подаёт мне Великая Кобылица!

— На самом деле вряд ли шаманы смогут мне помочь, — сказал Наран. Подался к ней и тут же прянул обратно, боясь обжечься огнём, который вырывался сейчас изо рта и глаз девочки. — Скорее всего, я останусь в этой шкурке.

— Тем лучше, — Налим снова смотрела не на него тем же немигающим взглядом. Шрамы будто не смущали её, хотя любой ребёнок или даже подросток её возраста уже забился бы, весь в слезах, в самый дальний уголок. — У тебя будет такое же тело, как у меня.

Наран молчал. Его лицо сложно сравнить с лицом такой красоты. А девушка шептала, придвигаясь всё ближе, к самому его уху.

— Я покажу тебе, как это приятно, стоять высоко над травой и растениями, достаточно долго, чтобы увидеть, как из норки у твоих ног покажет мордочку мышка-полёвка. Научу стрелять из лука и обращаться с ножом. Буду шить тебе одежду, и готовить на костре еду.

— Ладно... ладно, — сказал Наран. — Для начала — развяжи меня.

На миг в ней проснулась прежняя жёсткая натура, и когда в руках появился нож, Наран едва удержался от желания прикрыть грудь от возможного удара. Но потом верёвки лопнули, и мгновение спустя он уже потирал затёкшие руки.

— Я уже собрала свои вещи. Взяла гребень, тёплый плащ и кое-какой еды в дорогу. Я поеду с тобой на лошади.

— Освободи моего друга тоже. Ты знаешь, где наши лошади?

Она закусила губу, работая над узлом на боку Урувая, который по-прежнему беспечно храпел, и пытаясь расковырять его ножом. И как только верёвка поползла, ослабевая, сказала:

— Конечно. На южной стороне холма. Здесь совсем недалеко.

Наран уже нашёл взглядом сёдла, преспокойно сложенные одно на другое у входа. Несмотря на то, что Атаман долго прожил на одном месте и пальцы на его ногах удлинились и истончали, вот-вот превратятся в корни и уйдут под землю, превратив его в дерево и оставив навсегда на одном месте (от стариков Наран слышал, что это называется осёдлость), обычаев кочевников он не забыл. Сёдла были сложены как нужно, не на земле, но на ковре, и бока их блестели от жира.

Пихнул ногой приятеля, и тот заворочался, просыпаясь. Девочка не растерялась, и когда он начал протяжно и громко зевать, зажала рот ладошкой, каковую Урувай едва не съел от страха.

— Мы сейчас возьмём с собой сёдла и наши сумки, — шёпотом сказал Наран. — А ты должна попрощаться с вашим идолом. Мы здесь гости, а ты прожила много-много зим под его покровительством. Твой отец говорит, что Тенгри ничего про вас не знает, но на самом деле он знает всё. Вы все под его ладонями и на ладонях Йер-Су.

Девочка беспокойно огляделась.

— А как?

— У вас что же, никогда не было шаманов? Урувай, скажи ей... Ты должна получить благословение на дальний путь, иначе Степь заглотит тебя целиком и переварит вместе с кишками.

Толстяк всё понял и сказал шёпотом:

— Ты должна своими мольбами Йер-Су и Тенгри сделать Степь мягче и благосклоннее. Иначе на первой же стоянке изрежешь ноги об траву и единственное на много переходов дерево, под которым ты будешь искать укрытие от дождя, свалит ветром именно на тебя. Поклонись им пять раз по десять и попроси наблюдать за тобою со звёзд. Попроси, чтобы Тенгри не гневался на сестёр и отца за то, что они, неразумные, потеряли тебя, не выходя из дома.

— А мы пойдём пока что седлать коней, — сказал Наран.

— Мы будем ожидать тебя снаружи, — важно кивнул Урувай.

— Обещаете?

Наран пообещал, что они будут ждать. Что кони к тому времени будут уже осёдланы и готовы перепрыгнуть через горизонт.

— Мне нужен мой нож. Его забрал твой отец.

Девочка беспокойно огляделась.

— Я дам тебе хорошее оружие. Куда лучше твоего ножа.

Она подползла к груде оружия, похожей в темноте на развороченное нутро какого-то животного, с торчащими наружу рёбрами, и вернулась с кривым мечом в ножнах, которым угрожал им атаман.

— Это хороший меч. Лучший, что есть у папы. Возьми его, пожалуйста, и иди. Дай мне скорее попрощаться с этим гротом, и поцеловать отца. О нет, он не проснётся, не бойся. Он очень крепко спит.

— Смотри, как бы не проснулись сёстры. Они у тебя чуткие, как зайцы.

— Они и так не спят. Никто. Они все за меня рады. Каждая из нас мечтает выйти замуж, и ждёт своего шанса, и вот, мне он представился чуть раньше... Иди же.

Наран не заставил просить себя дважды.

Снаружи и вправду бушевала непогода. Небо казалось низким, и роняло редкие снежинки, которые таяли, едва успев долететь до земли. Рокот и шум, который преследовал их уже третью ночь, усилился, и периодически вспухал кашляющим и похожим на хлопки в ладоши громом. Где-то вдалеке от этих хлопков вспыхивали сухие молнии. Разомлевшие от сонного тепла грота, они, перебирая ногами и спотыкаясь, старались успеть к лошадям до того, как ветер перевернет их вверх тормашками и вытрясет всё накопленное тепло. Урувай кряхтел и посапывал под сёдлами, бормотал что-то невнятное, когда морин-хуур шлёпал его по бедру, Наран тихо ругался, но оба были рады, что вырвались из томительной неизвестности. Накормят ли их завтраком, или вырежут вместо этого сердце?.. Больше не надо гадать.

Главное, успеть убраться отсюда подальше.

Как и говорила Налим, лошади нашли приют под боком холма. Прижались друг к другу, пытаясь сохранить до утра как можно больше тепла, понуро опустили головы. Друзья побросали вещевые мешки где попало, осторожно сложили на них сёдла, и прижались к бокам животных.

— Что ты ей наплёл, старый лис? Почему она вдруг решила поехать с нами?

Урувай кашлял, пытаясь, видно, выкашлять свою одышку.

Наран рассказал в двух словах, и приятель задумался.

— Ты собираешься за ней вернуться?

Наран помотал головой.

— Давай седлаться. До рассвета у нас не так много времени. Кроме того, мой Бегунок сейчас проснётся и снова попытается отдавить мне ноги. Лучше я заберусь к нему на спину раньше.

Уже когда среди туч забрезжил рассвет, и путники пустили коней шагом, чтобы дать им немного остыть от скачки, Урувай спросил:

— Мне послышалось в полусне, что та девочка сказала: "Я рада, если у тебя останется это тело". Даже странно, что я это запомнил... но, может, мне это приснилось?

— Тебе не послышалось, — с неохотой сказал Наран. — Так всё и было.

— Она сказала: "Человек, который станет моим женихом, покажется мне сначала страшным, потом странным, и наконец забавным"?

— Что-то в этом роде.

— Сказала: "Я пойду за тобой куда угодно"?

— Ну, такого она не говорила.

Урувай затих, было слышно, как щёлкают у него в голове, как маленькие камушки, мысли. Через несколько минут он сказал:

— Айе, Наран! Она это имела ввиду. У тебя появилась возможность стать счастливым и зажить так, как все правильные монголы. Мог бы в конце концов вернуться с ней в аил, и рано или поздно рассказать ей правду.

Наран с досады дёрнул уздечкой. Скорчил гримасу, отчего лицо его превратилось в ужасную маску.

— Отстань. Я решил, что нужно сделать так и так сделал.

— Но почему?

Урувай бросил поводья и развернулся к нему всем корпусом. Наран попытался пустить Бегунка рысью, но конь упрямился и только махал головой. Вздохнув, юноша ответил, подбирая слова так, как будто они были не звуком, а лезвиями ножей.

— В таком виде я не принесу никому счастья. Я похож на гнилой фрукт. И никому отныне не позволю находиться рядом долгое время. Чтобы все видели, как я догниваю?

Урувай надул щёки в задумчивости.

— Айе! Такого не будет никогда. Ты, — Наран ткнул пальцем в друга, — пережил со мной не одно приключение. Но когда мы доберёмся до гор, ты оставишь меня и поедешь домой.

— Почему?

— Ты и эта девочка, вы кое-чему меня научили. Вскрыли болячку, если тебе так понятнее. Лучше уж я пойду один, сломаю ногу в скалах и погибну от голода, чем буду заражать своей болью кого-то ещё.

— Всё равно непонятно, — покачал головой Урувай и больше не сказал ни слова. Лошади, срывая на ходу пучки побитой громом травы, брели к горизонту, а оттуда им навстречу выступили смутные, похожие чем-то на истёртые рисунки на стенах разбойничьей пещеры, горные пики.

Глава 8. Керме.

На третью ночь они поженились. Керме стала горячим воздухом. Было очень больно, и эта боль разрушила и сместила точку связи с землёй, которую Керме долго успокаивала после полёта над степью. Она и Ветер словно бы слились в одно, он проник ей в кровь, как тогда, пальцами, только куда глубже, до самого сердца. Он ломал её и мял, как барс пойманную им овечку, и она громко, хрипло взывала к смерти.

И тем не менее, это было прекрасно. После этого она полдня просидела в шатре, глотая выступившую не то на плоти воздуха, не то на стенках горла сукровицу.

— Теперь ты стала моей настоящей женой, — сказал Шона.

— Неправда, — сказала она колыхающемуся порогу. Он вышел, было слышно, как скрипит на спине скакуна седло, как он ровняет его и затягивает ремни на пузе животного.

Керме стала ею ещё в далёком детстве, когда впервые услышала байку про Ветер. Она была его женой, когда хранила ему верность, думая о нём постоянно и постоянно чувствуя его касания и поцелуи. Поцелуи, кстати, оказались в точности такими же, какие она помнила с детства. А сейчас просто что-то случилось... что-то прекрасное, и всё это стало больше, чем явью.

С этого дня Керме стала проваливаться в какую-то яму, с каждым днём всё чаще. Время, которое раньше тихо и мерно стучало со стороны черепа по вискам своими пальчиками, внезапно растеряло всё своё постоянство. Теперь оно могло затихнуть, отпустив Керме в свободный полёт. Изнутри поднималась и ползла по языку горечь, и изливалась иногда словами, ни одно из которых девочка не запоминала. Исследуя своё тело, она вновь и вновь обнаруживала в животе пустоту. У животных и у людей внутри много-много разных органов, дружелюбных маленьких существ неведомых видов, каждое из которых выполняет какое-то особое, своё дело. А теперь всё это исчезло, не было даже воздуха, только готовящаяся для чего-то пустота.