— Кого там акула в зубах принесла? — Хор"Тага говорила низким, слегка гортанным голосом.
На корабле знали, что она отменно поет — так, что можно заслушаться, но знали и то, что мулатку каждый раз приходится долго уламывать: вроде из первых рубак и первых же охальниц, а дичится порой, как... ну как дитя малое!
Стук раздался снова, еще более настойчивый, чем прежде.
— Если открою, так для того, чтоб плеснуть кипятком тебе в рожу, — спокойно посулила она. — Скажи, кто такой и зачем приперся, а не то катись к русалкам.
— Открывай, да побыстрее! — рявкнули снаружи. — А то сами откроем!
По-настоящему Хор"Тага испугалась только один раз: когда она, спеленатый веревками живой груз, заглянула в похотливые глаза матросов. Да лучше испустить дух под бичом, чем под двадцать первым мужчиной — а мулатка была уверена, что умрет, если не от муки, так от позора. А еще Хор знала: она не уступит так просто. Первый, кто захочет взять ее силой, весьма пожалеет, что не додумался сначала вставить ей в зубы кляп. Но прошло много дней с той минуты, как ручка леди Альери прикоснулась к ее руке. Нынешняя, свободная Хор не боялась никого и ничего.
Колотящие сейчас в дверь камбуза были из чужой команды. Тут к гадалке не ходи... все и так ясно.
С тихим стуком лег на столешницу нож — этим только свиную требуху и резать, а для человечины припасено кое-что получше.
Хор"Тага сняла со стены отточенный топорик, провела по рукояти шершавой ладонью.
Ну что, заходите, ребятки, если сладите с дверью.
Хотя нет, еще кое-что!
Мулатка мрачно усмехнулась, сбросила крышку с деревянной посудины и зачерпнула полную горсть толченого красного перца.
Вот теперь, братцы, добро пожаловать...
Глава 11.
3342 год от Возведения Первого Храма, ночь 14-го числа месяца аркат.
Стормтон, Ледесма.
Как и в прошлый вечер, и неделю и месяц назад, пираты шумной и галдящей толпой заполняли портовые таверны, держась с таким высокомерием и заносчивостью, что могли бы показаться смешными — если бы кому-нибудь из горожан пришла в голову блажь покончить свои земные счеты, смеясь.
На головах у них была пестрая коллекция всевозможных головных уборов, где драная фрисландская зюйдвестка соседствовала с хойделльской треуголкой, а эгерийская широкополая шляпа — с дорогим шелковым клетчатым платком арбоннского офицера. Обувь — от плетенных из пеньки сандалий до ботфорт дорогой кожи, хотя многие были босиком. Широкие мешковатые штаны до колен вытертые и штопанные — как у обычных матросов, и поверх них — яркие, кричащих расцветок шелковые рубахи и множество драгоценностей на мозолистых лапищах.
Оружие в большом числе сверкало за широкими кушаками дорогой материи.
Таверна "Пьяный кашалот" была забита под завязку. В углу большая компания матросов резалась в кости, поминутно передавая друг другу монеты. Остальная публика — портовые грузчики, матросы, рыбаки — все пили, обсуждали последние новости, пересказывали анекдоты, уделяли внимание разносчицам.
Со всех сторон доносилось приглушенное.
— ...А я ему прямо и сказал: "Извини, Молдер, ты как знаешь... Я "человечиной" сроду не торговал, поэтому рабов забирай и сам грех на душу бери, а я свою долю в золоте возьму"...
— ...Ну тут уж второй идальго взвился: "Федериго, — говорит, — ты уже совсем ум потерял! Кто ж поверит, что на нашей посудине было сорок арробов в золоте?! Ты, — грит, — воруй, да меру знай!" А я так к рылу молодого кулак подношу и говорю...
— ...Ну побойся Элла — да какие деньги? Ну откуда у нас, приятель, деньги возьмутся? Что и бывает, так всё девкам веселым да трактирщикам переходит. Я ж помню: капитан Реведж был не хуже нас с тобой, а помер — так похоронить не на что было...
— ...Вот мы всей толпой к капитану и завалились, и говорим: "Извини, Торм, мы тебя, конечно, уважаем, но в консорте с Тирдалом больше плавать не собираемся: себе дороже"...
— ...С левого борта семнадцать досок поменяли, да еще, считай, бизань на дрова ушла. А с правого — ты не поверишь! — плотник потом прямо сел: только полпальца не хватило, чтобы насквозь днище пропороть. Вот что такое Белый риф!..
— ...Вот, слушай: встретились раз в веселом доме флибустьер, инквизитор и сборщик податей...
Длиннорукий старый пират, с татуировкой на лысой голове — арбоннский грифон, несущий в когтях пушку — и с золотой серьгой в ухе, вразумлял молодого приятеля:
— Э, не скажи, брат! Эгерийцы тебе честь по чести башку смахнут на плахе, как лорду какому. А у нас как? Посыпятся твои косточки в ров помойный — ворон потешить да крыс порадовать...
— Почему это?
— А ты чего, не знаешь, что ли? Если в городе вешают, ну, на рыночной площади там или еще где в приличном месте, то долго висеть не будешь: летом через три дня снимут, и то много, ну, зимой, может, подольше — пока для нового постояльца место освобождать не надо. — Матрос наставительно поднял палец. — А если на стене или на перекрестке — или в доках, как нашего брата вольного морехода, — то это надолго: пока не сорвешься. А до тех пор виси, стену украшай собой, на потеху народу честному — как чучело какое! Тьфу, и подумать-то про такое — срам один...
Боцман Гвенн Банн сильно на выпивку не налегал. Надобно было готовиться к отплытию. Если что не так, Бесстыжая по головке не погладит. Да и собственная благоверная на орехи даст. Отлучился всего на часок-другой с "Акулы" — и будет. Он же не желторотик какой и не пропойца, чтоб на выпивку налегать. Больше так, из уважения к традициям. Отвальная есть отвальная.
Однако и ему было интересно послушать рассказы о кораблях с матросами-зомби, которые видели только обреченные люди, да и то лишь в глухую полночь, о различных магических предостережениях, которые понадобятся в столь далекой от защиты духов-покровителей земле, об эгерийцах, частенько встречавшихся в Темном заливе, и о том, какую тактику лучше всего применять в подобных стычках.
Большей частью пересказывались старые легенды. Пираты пытались перещеголять друг друга рассказами о вампирах, русалках, морских подводных городах, о проклятом корабле-призраке...Как водится, вспоминали светящиеся колеса, что видят в глубинах морей, кракенов-архитеутисов, Старуху Конитт, старшую дочь самой Ахайды, что катается на штормовых волнах и расчесывает свои космы гребнем из человеческих костей, и сыновей ее, "морских дедов", что на прибрежных отмелях пасут русалок и иногда, переодевшись моряками, приходят в портовые кабачки пропустить стаканчик — их безошибочно распознаешь, ибо расплачиваются они старинными монетами, поднятыми их подопечными с затонувших судов.
Поминали, что, мол, в последнее время частенько замечали в разных городах Изумрудного моря самого Барона Сабади, что являлся то под видом арбоннского красавца-шевалье, перед которым не устоит даже монашка, то одноногого старого моряка с попугаем на плече и деревяшкой, украшенной резьбой и золотой инкрустацией, то нахального мускулистого нищего, пристающего к прохожим с требованием подать ему миллион золотых, — то есть во всех своих трех земных ипостасях. Все согласились, что это не к добру.
За Сабади вспомнился сам собой и Рагир Сын Смерти — ибо многие свято верили, что Барон этом пирату благоволит особо. После Туделы сколь многие вольные добытчики готовы были глотку перегрызть ему, бросившему товарищей на расправу эгерийцам. Но тот жив и здоров, а молва уже винит погибших: де сами устроили на берегу резню со стрельбой, так что капитану и не осталось ничего, как уйти с товарищами, бросив к тому же часть сокровищ.
Боцман, привычно ругнув треклятого капитана "Ибн-Химмара", скосил глаза на стойку. Там, уткнувшись в кружки с рисовым пивом, расположилось несколько человек.
В двух шагах от стойки, за деревянным столом с зарубками по краю, опустив на глаза шляпу, украшенную пером гуакамайи, сидела молодая женщина в эгерийском морском мундире и штанах с позументами поверх парусиновых сапог. На столе стояла бутылка лучшего рома во всем Маре-эль Смарагдос — куридийского "золотистого".
Игерна, а это была именно она, знала, что Мамаша всегда держит на всякий случай парочку бутылок этого дорогого для обычных посетителей пойла, и поэтому не упускала случая, бывая на суше, завернуть именно к ней и опрокинуть стаканчик. Но, судя по тому, что бутылка была почти пуста, одним стаканом не обошлось.
— Хватит с тебя на сегодня! — буркнула она сама себе, соскочила со стула и направилась к стойке.
В этот момент в "Кашалоте" на радость Мамаши Тамми появился новый посетитель, и глаза Игерны тут же уставились на него.
Но, похоже, пожелавший промочить горло пират был не тем, кого ждала Бесстыжая, ибо она сразу отвернулась и погрузилась в созерцание пустого стакана.
Гость подскочил к стойке и настойчиво постучал по ней кулаком, но не дождался обслуживания.
Тогда он заорал так, что перекрыл шум галдящей толпы:
— Мне принесут пожрать в этом заведении?! А?!
— Подождешь, — небрежно бросила хозяйка заведения — крупная старуха в яркой юбке и цветастой кофте.
Она поправила алую, по-мужски повязанную косынку на густых, с проседью, волосах и, не взглянув даже на золотой, только что упавший перед ней на стойку, этаким флагманским кораблем величественно проплыла к новому гостю.
Рыжий молодой человек изумленно уставился на старуху, спокойно подсевшую к его столику.
— Чего изволишь, красавчик? — зарокотала она басом. — У нас подают такие блюда, что люди потом возвращаются из-за семи морей, чтоб снова этакого отведать! Хочешь жаркое "Варадо де Франчо", или гуакомос, или карфарос?
Нетерпеливый посетитель, онемев от такого обращения, подскочил к трактирщице и схватил ее за плечо, желая поставить зарвавшуюся тетку на место. Но тут слова застряли у него в глотке, потому как в живот ему уперся огромный кухонный нож, выхваченный толстухой невесть откуда.
— Слыхал про Тамми, Пиратскую Мамашу? — грозно насупилась старуха. — Так это я и есть. Ну так как, сынок, будем ссориться или дружбу заведем?
Обиженный убрался восвояси, плюхнулся на свободное место за столиком Гвенна Банна и, бурча под нос нечто непристойное, стал смирно дожидаться своей очереди.
Старуха, уловив обрывки его проклятий, устремила в глаза молодому человеку странный, мерцающий, пронизывающий взгляд.
— Не о своей ли матери речь ведешь? — спросила она с обманчивой мягкостью. — А ты уверен? Ой, моряк, насквозь тебя вижу! Готова поклясться хоть святыми, хоть демонами — про родную-то мать ты ничего не знаешь!..
Тот, пристыженный, забормотал извинения.
В дверном проеме появилась высокая сухопарая фигура и, не спеша, подошла к столику Альери.
— Наконец-то пришел! — зевнула Отважная, даже не удостоив посетителя взглядом.
— Здравствуй, Игерна, — спокойно ответил Эохайд. — Ба, да ты, как я вижу, давно уже здесь.
— Заткнись! — цыкнула на него девушка, отбивая кинжалом такт по столешнице.
— К чему ты это? — поинтересовался Счастливчик.
Игерна пожала плечами, сунула кинжал обратно за пояс и налила себе еще кружку, чуть пригубила:
— Мы, между прочим, завтра отплываем вместе...
— Ну так я и пришел с ребятами отметить!
Не отводя глаз от Игерны, Эомар тоже плеснул себе в кружку рома из ее бутылки, отсалютовал девушке и опустошил емкость одним глотком.
— Что скажешь? — спросил пират.
— Что-то душновато здесь, — пробормотала Игерна, расстегнув пуговицу на рубашке.
Подумав, она расстегнула еще одну. И еще одну...
— Ну, это не новость, — многозначительно улыбнулся Счастливчик.
— Капитан, не начинай, — изрекла Игерна.
Эохайд опрокинул в горло вторую кружку и рассмеялся.
— Боцман! — рявкнула Альери.
Рядом с их столиком тут же нарисовался Гвенн Банн.
— Да, капитан?
— Вот тут интересуются по поводу наших планов.
— А что? — уставился смуглый на Эохайда.
— Для хорошего расклада нам нужно отплыть завтра до полудня, — сообщил Счастливчик.
Боцман почесал за ухом:
— Постараемся, клянусь бородой Хамирана, если она у него есть!
— Так чего ты еще здесь?! — рявкнула на него морячка. — Живо забирай, кого надо, и дуй на борт!
Пират, низко кланяясь обоим капитанам, поспешил ретироваться.
— Спасибо за ром! — улыбнулся собутыльник Игерны. — Я, честно говоря, сильно поиздержался во время последнего рейда. Но, думаю, с вами вместе мы компенсируем всё!
Хитро прищурившись, Эомар воззрился на Альери.
— Есть дураки, которые считают, что женщина на корабле — это беда! Ну и что взять с убогих? Ну, какая беда от женщин? Особенно от таких милых девушек, как ты!
— Знаешь, дружище, — непринужденно бросила Игерна, — вообще-то я перестала быть девушкой... довольно давно... И вообще, со мной такое бывало, что тебе и в кошмарных снах привидеться не могло...
Он вместо ответа щелкнул пальцами.
У их столика появилась хозяйка заведения.
— Рому еще нам!.. Вернее, рому мне, а даме — карроманского игристого.
— Тамми, — бабахнула Игерна по столу крепким кулачком, — рому капитану Бесстыжей!
— Да, конечно, сию минуту! Господин Эомар, какая честь для нас. Сейчас принесут ваши любимые калинардас. Я велю девочкам приветить дорогого гостя... Эй, Аргелия, Розетта, обслужите капитана...
Отойдя от стола, Тамми подозвала смуглого чумазого мальчишку, что шатался меж столов, ожидая, не перепадет ли что из объедков.
— Эй, Пако!
И зашептала что-то ему на ухо.
Парнишка понятливо кивнул и метнулся за дверь.
Не то, чтобы старуха любила лезть в чужие дела — нет, обычно она предоставляла этим самым делам идти своим ходом. Но старалась о них знать. На всякий случай
— Хосефа-а! — крикнула она на кухню. — Выйди-ка сюда! Калинардас у тебя скоро будут готовы?.. Ага, хорошо, только перец не клади... Видишь вон того моряка? Запомни на всякий случай. Он специи не любит — перец для него не класть ни в какое блюдо!
— Как, леди, даже в квесадильяс?!
Угольно-черное лицо кухарки посерело от ужаса при мысли о таком кощунстве.
— Да-да, и побыстрее! Лорды пираты будут веселиться!
А две команды уже как-то по-особому перемешались, уже началось бесконечное "А помнишь?".
Пьяный дон Мигель Эрнандес обнимался с Жанно — канониром с "Отважного", у которого эгерийские корсары вырезали всю семью, и жаловался на несправедливый суд, лишивший его чина и дворянства. Бывший охотник за рабами Черч Сарторис, хохоча, боролся на руках с пикароном Бунгой — вторым марсовым на "Отважном", а чернокожий, с добродушной жемчужной улыбкой, раз за разом укладывал его руку на стол.
Вот уже вразнобой затянули песни. В одном углу — арбоннскую, про то, как старый пират умер от пьянства, отчего его друзья дали обет больше не брать в рот ни капли, но потом, открыв сундук покойного, нашли там большую бутылку рому и, рассудив, что добру пропадать не годится, выпили ее и, само собой, тут же забыли все обеты.
В другом — хойделльскую про креолку Салли, у которой тело расписано татуировкой по восточному обычаю, которая пьет ром и джин ловчее, чем любой боцман, и чьи ухажеры падают к ее ногам не от любви, а от удара ее кулака. В третьей — фризскую про сараадамского матроса, который готов выпить чарку отравы и съесть целиком сырого гиппопотама, только бы не видеть сараадамских улиц, сараадамских вербовщиков и жадных сараадамских шлюх.
