Девятый император

— Откуда ты это знаешь? Ты поражаешь меня, принц.

— Я чувствую. Она уже в пути. Без нее не произойдет того, что должно вскоре произойти.

— Ты начал говорить загадками.

— Прости, — Зарята подошел ближе, легко коснулся горячими пальцами руки ортландца. — Я пока ничего не могу тебе объяснить. Я ведь понимаю, что я странный. Мне все время говорят, что я не такой как все. Мальчишки не хотят играть со мной, но я не обижаюсь на них. Наверное, это из-за моего уродства. Я не знаю, как я стал таким, какой есть. Но это не мое настоящее лицо. Я понимаю это, но не могу выразить всего. Иногда в моей голове начинают звучать странные слова на неведомом языке, иногда я вижу какие-то громадные тени и пляшущие языки пламени, которые подбираются ко мне ближе и ближе. Мне очень часто снится один и тот же сон — меня кладут в могилу и засыпают сверху землей, но я вырываюсь из этой земли и взлетаю к облакам, высоко-высоко! Глупый сон, правда?

— Я не знаю. Ты не должен верить снам, принц Дана.

— Я иногда ясно вижу его огромные великолепные залы, длинные анфилады коридоров, дворцовый сад и цветники, площадь перед дворцом, по которой маршируют гвардейцы и салютуют оружием мне и моему отцу. Знаешь, я ни разу не видел во сне Гесперополис. Обидно!

— Мы обязательно туда вернемся, принц.

— Мы договорились, что будешь называть меня сыном, — напомнил Зарята.

— Наверное, я буду тебе скверным отцом. Ведь у меня нет своих детей. Но игра есть игра. Только что скажет нам Липка?

— Ей сейчас снится прекрасный сон, — Зарята улыбнулся, если только эту страшную гримасу можно было назвать улыбкой. — Ей снится, что мы живем в одном доме; ты, я и она. Ей снится, что ты ее муж. В нашем доме тепло и светло, пахнет полевыми травами и только что испеченными яблочными пирогами. Липка видит себя в красивом белом платье. Она кормит нас с тобой свежей выпечкой. Утром, когда она проснется, она решит, что увидела вещий сон. Так что не переживай, Хейдин, наша с тобой игра понравится ей.

— Она моя сестра, и она обязательно придет сюда, — Зарята покачал головой. — Ведь без нее я не смогу умереть...

Хейдин проснулся с ощущением кошмара. Рядом с его постелью никого не было, лунный свет все так же меланхолично струился в окна, и нахальная мышь продолжала прокладывать в древесине свои тайные ходы. Ортландец лежал, прислушиваясь к тишине. Конечно, это был всего лишь бессмысленный ничего не значащий сон. И не стоит ему придавать никакого значения.

— Чего ты, Волеславушка? Чего не ложишься?

— Смотрю, — купец Волеслав потянулся к стоявшему на подоконнике кубку с медовухой. — Ночь-то какая лунная!

— Иди ко мне, — женщина игриво похлопала ладонью по постели рядом с собой. — Али разонравилась?

— Скажешь тоже! Сладкие забавы — они не надоедают.

Волеслав покривил душой. Он хотел спать. Накануне он проделал долгий путь от своей фактории близ Онежского озера до Устюжны на Мологе. На факторию он ездил за отменным товаром — шкурками белоснежных полярных лисиц. Вепсы отдавали песцовые шкуры до смешного дешево, два наконечника для стрел или полфунта соли за шкурку. Так что Волеслав был в большом прибытке. Уже в Устюжне он узнал, что муж красавицы Феофании уехал по делам еще до его приезда, и его давняя любовь сейчас одна. Так и заночевал новгородец Волеслав не на постоялом дворе, а в тереме устюжнинского купца Родиона, в постели его жены. После почти пятимесячной разлуки Волеслав отдался любви со всей страстью, да только усталость никуда не денешь. К тому же Феофания была моложе новгородца почти на двадцать три года.

— Ну, иди же! — уже с требованием в голосе сказала молодуха. — Поцелуев твоих хочу, речей задушевных.

— Луна-то высоко еще. До утра долго. Налюбимся до зари-то.

— Ага, налюбишься и уедешь в свой Новгород, — Феофания, только что соблазнявшая купца демонстрацией своей пышной груди, немедленно натянула пуховое одеяло до самого подбородка. — Будешь опять новгородских девок лапать, а про меня забудешь. А мне тут живи с мужем постылым, нелюбимым! Когда обещание свое сдержишь, заберешь меня в Новгород?

— Заберу, слово! — сказал Волеслав, думая о другом.

Как у каждого уважающего себя богатого гостя, у Волеслава чуть ли не в каждом городе от Изборска до Нижнего Новгорода были молодые любовницы. Волеслав не видел в том ничего зазорного; мужчине в чужом городе скучно. Шумных попоек Волеслав не любил, игру в зернь и кости презирал — стало быть, оставались женщины. Феофания приглянулась ему в первый же приезд в Устюжну, а во второй приезд он ее соблазнил. Бабенка оказалась бойкая, развратная, жадная до плотских утех и охочая до дорогих подарков, на которые Волеслав не скупился. Сам сатана посмеялся над Волеславом; именно с мужем своей любовницы купцом Родионом новгородец вел в Устюжне все дела.

— Не люблю его, — говорила о муже Феофания. — Рохля он, нет в нем ни на грош мужеского. А твоей женой я бы стала.

Волеслав, отец шестерых детей и дед четырех внуков, слушал такие речи с трепетом в душе. К Феофании его тянуло дико, безумно, непреодолимо. Это была роковая любовь пятидесятилетнего стареющего мужчины к молодой, горячей, ненасытной женщине — любовь, похожая на наваждение. Феофания прекрасно это понимала, пользовалась своими чарами и делала это успешно.

— Любый мой, — опять позвала женщина, — поди же ко мне! И что я тебе и-сделаю!

Волеслав хмыкнул: голос Феофании звучал так страстно, что его мужская гордость начала набирать силу и упругость. Допив мед, Волеслав напоследок глянул на луну и...

В ясном зимнем небе заклубилось странное черное облако. Оно походило на клуб густого плотного дыма и быстро разрасталось, пожирая звезды. Волеслав застыл, как зачарованный, глядя на зловещую тучу. Он смотрел, как тьма наползла на сияющую луну, сразу превратив светлую лунную ночь в непроглядный мрак.

— Ну что ты? — уже с раздражением спросила женщина.

— Погоди ты! — Волеслав осенил себя крестом. — Глянь-ка, что деется-то!

Туча, закрывшая уже полнеба, осветилась зеленоватыми молниями, гулко ухнули раскаты далекого грома. Теперь черное небо ежесекундно разрезалось сполохами молний, и пораженный ужасом Волеслав мог видеть, как клубящаяся тьма накрыла лес за Мологой и теперь наползает на город.

— Ой! — Феофания как была телешом подбежала к любовнику, увидев, что творится за окнами, взвизгнула в ужасе. — Волеславушка, что это?

— Конец света! — упавшим голосом выпалил купец. — Оденься, дура, помирать сейчас будем!

Порыв ветра невиданной силы налетел на терем, на всю Устюжну. Волеслава буквально отбросило от окна, швырнуло на пол. В спальню полетели клубы снега, осколки слюды из окошек, выстрелом хлопнули ставни. В темноте послышались удары колокола, но их заглушил такой удар грома, что весь терем задрожал. Феофания завыла дурным голосом. А потом все вдруг стихло, и необычайная тишина показалась новгородцу еще страшнее.

— Неужто кончилось? — Феофания, скуля на одной ноте, высунула голову из-под одеяла. — Померли мы, или как?

Волеслав не отвечал. Он сидел на полу и трясся от страха. До самой смерти он никогда никому не рассказывал о том, что увидел и услышал в ту ночь в далекой Устюжне. Слышал он то, чего не слышала его любовница и видел то, чего не видела она. В тот миг, когда порыв урагана налетел на дом, вышиб ставни, разбил окна и отшвырнул купца от окна, Волеславу явственно послышались в вое ветра жуткие хохочущие крики и ржание адских коней. И еще — в клубящейся туче он увидел силуэт всадника на огромном белом жеребце и с грифом над головой.

О той грозе позже написали; "В год 6744 от сотворения мира, в день первый березозола бе велия гроза над Устюжной". От грозы пострадали три человека, молнии убили корову и сожгли несколько домов в посаде. В небывалой зимней грозе увидели дурное знамение и единодушно связали его с нападением царя Батыги и его полчищ. Не было в ту пору на Руси вестей хуже, чем вести о монголах.

Глава пятая

Дева молодая на коне скакала,

Красотою душу мне разволновала.

Так была прекрасна — не сказать словами! -

Алем дАгерра "Романс о черноглазой деве

С

тражник вел себя нахально. Он несколько раз обошел лошадку Руменики, изучая то ли саму лошадь, то ли упряжь, то ли всадницу, потом долго и дерзко разглядывал Акуна. Руменика не могла знать, что этот молодой нахал — один из недавно набранных в ополчение горожан. Такие, как он, из кожи вон лезут, чтобы показать себя настоящими забубенными вояками.

— Ну что, долго еще ждать? — не выдержала Руменика.

Стражник помедлил с ответом — видимо, сознание собственной значительности не позволило ему сразу ответить на вопрос какой-то чужестранки.

— А сколько надо, столько и будете, — заявил он. — Чай, не бояре!

— Почем ты знаешь воин? — подал голос Акун. — Женщина, которую ты держишь на морозе, достойна другого обращения.

— Печешься о ней? А сам-то кто таков? — Стражник подозрительно сощурился, переложил копье из левой руки в правую. — Уж не монгол ли? Больно ты на степняка похож.

— Я сын своего отца, — ответил Акун. — А имя мое тебе ничего не скажет.

— Оно и видно, — ухмыльнулся ополченец. — Был бы воин знаменитый, не преминул бы назваться.

— Я не великий воин, — заметил Акун и потерял к стражнику интерес.

Между тем начало вечереть. Мороз окреп, шерсть лошадей начала покрываться инеем. В город потянулись люди, до сих пор остававшиеся за укреплениями посада. Кто-то тащил пойманную рыбу, кто-то — вязанки хвороста и дров. Гуртовщики гнали в город мелкий и крупный скот. Руменика втихомолку ругала стражников самыми грязными словами, которые знала, но делать было нечего. Приходилось ждать. Акун с самого начала предупредил ее, что въехать в город им будет не так-то просто.

Сумерки понемногу сгущались, поток народа быстро редел. Вскоре только одинокие запоздалые люди спешно проходили в ворота мимо Руменики и Акуна. Некоторые косились на них с подозрением или любопытством. Женщин тут почти не было, в основном мужчины в овчинных тулупах с широкими воротниками шалью, или в шерстяных армяках, в странной обуви, сплетенной из волокон какого-то растения, в меховых шапках или в колпаках. Некоторые на ходу перешучивались с охраной у ворот, и самые непристойные шутки вызывали особенно громкий хохот.

Отряд воинов появился в тот момент, когда дорога к воротам города опустела совершенно. Отряд был невелик — пять воинов на крепких, хоть и неказистых лошадях, и еще один человек, без оружия, похожий на крестьянина. Предводитель отряда, худой воин с раскосыми глазами, поговорив со стражниками, подъехал к Акуну.

— Кто ты такой, старик? — спросил он надменно.

— Ты обратился к слуге, храбрый воин, хотя должен был обратиться к госпоже, — ответил Акун все тем же невозмутимым тоном, — или в этих краях вежливость не считается добродетелью?

Раскосый ничего на это не ответил, видимо, не считая достойным ответа того, кто сам назвал себя слугой. Однако Акун все-таки заставил его задуматься о хороших манерах; подъехав к Руменике, предводитель отряда слегка поклонился в седле.

— Кто ты, красавица? — спросил он. — Какая нужда привела тебя в этот забытый небом угол? И что за волшебная сила бережет тебя в пути, если ты отваживаешься путешествовать одна, без охраны, в компании с таким старым хрычом?

— Меня зовут Руменика ди Крифф, — ответила девушка, сердито сверкнув глазами. — Ты называешь меня красавицей, а между тем стража не пускает меня в город. Ни в одной стране гостя не оставляют за порогом дома, не мучают его холодом и ожиданием.

— Это справедливо, — согласился раскосый, повернулся к страже у ворот. — Эти люди мирные путники, пропустите их!

— Спасибо тебе, воин, — смягчилась Руменика. — Ты убедил меня, что в этом городе живут не только бесчувственные болваны.

— Это мужичье понимает только силу, — раскосый улыбнулся одними губами. — Из какой ты страны, красавица? Одета не по-здешнему, а говоришь на языке урусов, будто всю жизнь тут прожила!

Руменика едва не сказала, что говорит на своем языке, но спохватилась и промолчала; вряд ли этот бреннон поймет, что такое каролитовая магия. Поэтому она лишь одарила раскосого лучезарной улыбкой и добавила:

— Мы издалека. Из Заморья.

— Никогда не слышал о такой стране.

— Это очень далеко. Две тысячи лиг на запад, — мгновенно сочинила Руменика.

— Езжайте в Гостевой конец, — посоветовал предводитель, — там спросите постоялый двор Поромони. В Торжке нет гостиницы лучше. А мне пора ехать.

— Чье имя назвать хозяину постоялого двора? — спросила Руменика.

— Я Субар, половецкий князь, дружинник новгородского князя и воин на службе воеводы Радима. А тебя, красавица, я запомню.

Воин дал шпоры коню, и отряд помчался следом за ним прочь от города по истоптанному и загаженному скотом снегу в сторону леса. Акун подъехал к девушке, продолжавшей смотреть вслед удаляющимся всадникам.

— Эти воины похожи на разбойников, — сказала она.

— Едем, дочка. Ворота скоро закроют.

Они неторопливо проехали мимо нахального стражника, который растерял весь свой гонор. Остальные стражники попросту не обращали больше на них внимания. Едва Руменика и Акун въехали за стену, как тяжеленные дубовые створы за ними начали со скрипом закрываться.

— Если бы не Субар, мы бы ночевали в поле, — заметила Руменика.

— Этот Субар не похож на благодетеля, — возразил Акун. — Физиономия у него разбойничья. Я бы не стал ехать на постоялый двор, который он нам посоветовал.

— Ты думаешь?

— Он положил на тебя глаз, клянусь Эш-Лешем. Он воин из свиты здешнего правителя, значит, закон ему не писан. А сейчас идет война. Поняла?

— Чего уж понятнее, — буркнула Руменика. — Мы здесь чужие, законов не знаем, заступиться за нас некому.

— Верно. Поэтому мы не поверим доброму и заботливому князю Субару и поедем искать ночлега в другом месте. Надеюсь, в этом городе заезжему путнику можно за пару галарнов найти приличный стол и кров.

Акун не ошибся. За час они объехали четыре постоялых двора. В первых двух хозяева заявили им, что мест нет — все комнаты в их гостиницах были заняты беженцами и торговцами. В третьем хозяин тоже поначалу отказал, но потом намекнул, что за хорошую плату может кое-что предложить. Руменика так устала, проголодалась и замерзла, что была готова заплатить любые деньги, лишь бы получить теплый угол, горячий ужин и чистую постель. Однако Акун, потолковав с хозяином, сказал ей, что они едут дальше.