Небо и земля

— Это не горшок, а унитаз. Значит, поэтому пьешь воду кружками? — всплеснула руками Эммалиэ.

В труде невесёлые мысли притупляются, а время бежит незаметно. Вечер в разгаре, а дел невпроворот. Уже руки отваливаются, а не выполнено и десятой части задуманного.

Когда в дверь постучали, Айями открыла, не спрашивая и не боясь. Привыкла, что в квартире проходной двор. И обомлела.

На пороге стоял Веч. В расстегнутой куртке и в фуражке с кокардой. Вот как есть, спрыгнул с подножки машины, не успевшей заглушить двигатель, и за пять секунд оказался на четвертом этаже. И хмурое лицо господина подполковника не предвещало ничего хорошего.

Он и разрешения не стал спрашивать. Шагнул через порог и огляделся. Люня так и замерла среди коробок, уставившись на великана. И Эммалиэ распрямилась, забыв, что пол не домыт.

Веч кивнул ей по-военному, здороваясь, и указал Айями в сторону кухни, мол, пойдем, есть разговор. Айями побрела следом.

Сев, Веч пристроил фуражку на подоконник.

— Ну, и как это называется? — спросил грозно. — Почему не идешь нам навстречу?

— То есть? — растерялась Айями.

— Где список пропавших вещей? Аррас его так и не получил. Как искать то, не знаю, что?

— Не надо ничего искать. Пусть останется как есть.

— Ты в своем уме? — вскипел Веч, но, заметив, что она испуганно вздрогнула, сбавил громкость: — Совершено преступление, и виновные должны быть схвачены и наказаны.

— Виновных ищут по всему городу, и весь город меня костерит. Я и раньше пользовалась "особым" расположением, а теперь мне и вовсе отвесят двойную "благодарность", — ответила Айями, не поднимая глаз.

— Почему молчала? — взъярился Веч. — Я устрою так, что никто тебя и пальцем не тронет. Но ты предпочитаешь терпеть и бояться своей тени.

— Меня и так никто не тронул пальцем, — возразила Айями. И ведь правда, так и есть. Зато словами жалили и на жилище отыгрались. — А вот от чужих глаз и языков не спрячешься за замком.

— Пойми же, глупая ты женщина, за любое преступление нужно держать ответ. Безнаказанность поощряет беззаконие.

— Ну и пусть. Никто из даганнов ведь не пострадал. А все остальное — это наши амидарейские дела, — ответила упрямо Айями.

— Чтоб тебя! — выругался Веч. — Сегодня они ограбили, а завтра убьют. Вернись твоя мать домой чуть раньше, ты бы не увидела ни её, ни свою дочь живыми, — пригвоздил он и продолжил добивать, заметив мертвенную бледность Айями: — У преступников было полчаса на всё про всё. За пять минут они собрали и вынесли всё, что имело ценность, а в оставшееся время спускали пар. Вот и скажи, кто это может быть? Тот, кто бывал у тебя, и знает, что и где лежит. Тот, кто быстро сориентировался в расположении комнат и не замешкался, сгребая трофеи.

— Комнат-то всего две. И кладовая. Особых тайников нет, всё на виду, — пробормотала Айями, судорожно соображая, что ответить. — И подозреваемых полгорода. Все мы ходили друг к другу, потому что жили в долг. Сегодня занимают у меня, а назавтра я в должниках. Иначе не выжить.

Веч помолчал, раздраженно выстукивая пальцами какой-то марш.

— Что пропало?

— Светильник. Аффаит, четверть мешка. Пимы... мои. Я в тот день ушла в сапогах на работу. Продукты забрали... Свечи, спички... Мыло... Масло... Нет, масло вылили... Ножи забрали... Может, что-то ещё по мелочи, не упомню точно.

— Информативно, — проворчал недовольно Веч. — Ладно, поверю с большой натяжкой, что тебе некого подозревать. Но подумай вот о чем. Сегодня пострадала ты, а завтра пострадают и другие женщины. Безнаказанность раззадоривает, и в следующий раз дело не ограничится кражей. Шакалы войдут во вкус и ради легкой наживы, не задумываясь, поднимут руку и на старуху, и на ребёнка.

Айями подавленно молчала.

— Ну, хорошо. Указать на подозреваемых ты не можешь. Или не хочешь. Придется нам обыскивать каждый дом и каждый угол. Организуем допросы. На тех, кто не внушает доверия, обратим особое внимание...

Веч давил каждым своим словом. Напористо давил, требуя правды. Давил, переключившись на доверительный тон уставшего человека. Первоначальная вспыльчивость, с которой он затеял разговор, сменилась вкрадчивыми интонациями. Взывал к жалости Айями, к сочувствию, разбудил угрызения совести.

— Не могу я так... голословно обвинить кого-то, — выдавила она через силу. — Вдруг ошибусь? А человек-то окажется непричастным.

— Так ведь и мы не рубим сгоряча. Проверим, побеседуем, выясним.

Заколебалась Айями: рассказать ли об угрозах бандитов? И ведь правильно сказал Веч, и привел нужные доводы... Но тогда придется рассказать "от" и "до", потому как он не станет довольствоваться невнятным беканьем и вытянет всю подноготную, начиная от встречи с раненым парнем после ночной облавы. Потянутся ниточки, и раскрутится клубок, и неизвестно, как поступит Веч: отнесется снисходительно к секретам Айями или со всей строгостью, и грозит ей арест и депортация. А то и с дочкой разлучат, с даганнов станется. Во всем, что касается предательства, те не отличаются особой фантазией. Для них враг — он и есть враг, под какой бы личиной не прятался.

Веч словно чувствовал ее сомнения. Замер, выжидая.

Поколебалась Айями... и помотала головой, мол, увы, помощи от меня никакой.

Он раздосадованно хлопнул ладонью по колену и поднялся пружинисто.

— Ясно. Что ж, с твоими подсказками нашли бы виновных быстрее. А так придется проверять всех подряд, без разбора, — сказал сурово.

Совсем застыдил. Опустила Айями голову, пряча свою неловкость. А Веч прошагал в комнату.

— Хоть бы вы её вразумили, — обратился к Эммалиэ на амидарейском и, надев фуражку, стремительным шагом покинул квартиру.

Эммалиэ встревоженно обернулась к Айями. Хоть разговор на кухне и велся на даганском, Эммалиэ хватило ума догадаться о его содержании.

* * *

Веч с хрустом размял пальцы, сложив в замок.

— Итак, что имеем?

Крам начал объяснять, водя карандашом по карте города:

— Проулок длиной двести тридцать метров, заканчивается тупиком. За ним находится пустырь со свалкой и стихийные постройки — погреба и сараи, точнее, то, что от них осталось. Здесь, здесь и здесь — Крам показал на карандашные пунктиры, — к пустырю ведут тропинки. Они давно и хорошо утоптаны, поэтому свежие следы неразличимы, кроме тех, что частично сохранились в квартире, в подъезде и возле подъездного крыльца. Отпечатки протекторов принадлежат армейским амодарским сапогам с высокой степенью изношенности. В квартире орудовали трое, причем один из них косолапит, а у второго проблемы с левой ногой, возможно, не хватает части пальцев после обморожения. Комплекция всех троих ушлепков характерна для амодаров. Прочих примет, по которым наши следопыты определили бы их передвижения от подъезда, не обнаружено. Вероятнее всего, ушли пустырём, там много утоптанных сквозных тропинок. Пустырь лежит в границах освещаемых улиц, они многолюднее и патрулируются. Далее начинаются развалины.

Под развалинами подразумевался обширный некогда жилой район из одно— и двухэтажных амодарских жилищ, разграбленных во время войны. Теперь брошенные дома разбирались руками амодаров по кирпичикам, и стройматериалы доставлялись на станцию.

— В проулке шесть домов. Наш — последний в ряду, рядом с пустырем. Крайний подъезд, первый этаж, окна выходят в проулок. Из-за углового расположения видимость со стороны проулка и со стороны двора ограничена, поэтому свидетелей практически нет. Подъезды заселены, от силы, на четверть, а некоторые полностью пустуют. Взять хотя бы дом напротив. Фактически в нем жилыми являются шесть квартир из сорока, да и те смотрят окнами на противоположную сторону.

— Тем не менее. Не верю, что никто из амодаров не видел и не слышал.

— И слышали, и видели. Кто услышал, тот побоялся и предпочел тут же забыть.

— Как страусы засунули головы в песок, — усмехнулся Веч. — Быстротекущая потеря памяти. Или массовое онемение языков. Заразная инфекция.

— И не с такими диагнозами вылечивали, — ответил оптимистично Крам. — Кое-что нам удалось выудить из амодарских овец. Итак, что известно на данный момент? Очевидцы будто бы видели трех мужчин без поклажи, но в разное время и поодиночке. И не могут внятно сказать, куда те направлялись, не могут внятно описать приметы, поэтому неясно, разные ли это типы или одно то же лицо. Опознать их не смогли.

— Грабили втроем, а то и большим числом. Четвертый мог стоять на стрёме, — заключил Веч. — Наобум или по сценарию?

— Следили из дома напротив, завели лёжку в пустующей квартире. Свежая, меньше недели. Вот как ривалы отбыли, так и обосновались. Возможно, следили поочередно, меняясь.

Веч выругался.

— Вот объясни, как получилось, что среди бела дня какие-то говнюки шастают по городу незамеченными? Мало того, обжились под нашим носом и посмели — посветлу! — внаглую грабануть квартиру.

— Ну, вот так и получилось, — развел руками Крам. — Потому что не хватает людей для патрулирования и осмотра домов. А все закоулки в этом городишке не обойти и за день. К тому же, их обход не предусмотрен в маршрутных схемах патрулей. И какие, к бесам, могут быть облавы, когда в гарнизоне каждый человек на счету и занят делом?

— Значит, в гарнизоне кто-то неправильно распределил время на дела и на отдых, — не унимался Веч.

— Отлично! Зато кто-то как нельзя кстати вернулся и скоренько наведет тут порядок, — парировал Крам. — Настругает роту-другую солдат, растянет время в сутках, и сразу попрем как танки.

Ладно, пошутили, отвлеклись и вернулись к делу.

Веч потребовал расписать хронологию событий. Поминутно.

— Амодарки ж как привыкли к определенному распорядку, так от него и не отступают. Старуха с ребенком в хорошую погоду гуляют, от получаса до сорока минут по одному и тому же маршруту. Едва вышли из дома и свернули за угол, так и пошло-поехало. Сгребли всё ценное в первые минуты...

— И потратили полчаса, чтобы всласть нагадить, — закончил Веч.

— Закрыли ставни, чтобы приглушить звон стекла. Били окна напоследок, уходя. Однако ж хватило ума не колошматить посуду, чтобы не привлекать лишнего внимания. Веч, они знали, что и где лежит, поэтому не мешкали. Они бывали там раньше, и твоя мехрем их знает.

— Но отказывается назвать. Говорит, в трудные времена весь город ходил друг к другу, чтобы занять в долг. Так что под подозрением любой. Что было потом?

— Награбленное унесли и схоронили в укромном месте, а потом поодиночке разошлись в разные стороны налегке. С поклажей-то человек гораздо приметнее. Нахапанное намеревались забрать позже, когда утихнет кипиш.

— Стало быть, надо искать схрон.

— Уже нашли. На чердаке и в сарае на пустыре. Бесовы выродки с умом спрятали, но и мы не пальцем деланы. Шум поднимать не стали. Дождемся, когда пожалуют за схроном, и возьмем на горячем. Или нет, сперва проследим, узнаем, какими тропами говёныши шлындают по городу.

— Одного не могу понять. Местные знают, что мы вытрясем из них всю душу, но найдем виноватых. И не побоялись пойти на разбой.

— Что ж тут непонятного? — Откинувшись на табурете, Крам смачно потянулся. — Психология амодаров такова, что твоя мехрем бы стерпела и слова не проронила о грабеже, сохранись окна в целости. Кров есть, мороз не страшен, и на том спасибо. А так пришлось ей выбирать между амодарской сплоченностью и здоровьем ребенка. Сглупили бесовы клопы, побив стекла. Вошли в раж, лишь бы покрасочнее нагадить. А сейчас дожидаются, когда утихнет наша буча, и дождаться не могут. Надеются, что грабили не впустую, и схрон цел, не найден.

— Эх, не спугнуть бы сволочей!

— Устроим всё в лучшем виде. Для пущей достоверности пошумим в районе денек-другой. Допросы, обыски, патрулирование... А потом свернём здесь контору и пустим слух, что след уходит... эээ... например, к станции. Перебросим силы туда, будем для виду шуметь и перетряхивать, а схрон оставим под наблюдением. Посадим лучших охотников из ваших, из земных.

Веч кивнул, соглашаясь и с планом, и с заслуженной похвалой товарища. В земных кланах молодняк сызмальства приучают выслеживать добычу — часами, сутками. Затаившись, став невидимками. Невзирая на холод, голод и прочие трудности. "Я здесь и я нигде" — таков девиз охотников, преуспевших в мастерстве маскировки и слежки. Они не подведут, и амодарские ушлёпки будут схвачены с поличным.

На том и порешали.

— Доложил Лигху о приезде? Надеюсь, ты не в самоволке? И надолго ли прибыло ваше вашество в наши провинциальные края? — с церемонным поклоном поинтересовался Крам.

Веч не поддержал хохму, потому как не до веселья сейчас. Сперва он самолично оторвет головы амодарским шакалам, покусившимся на безопасность его женщины, а уж потом можно позволить себе и расслабиться.

— Доложил. Не в самоволке. Задержусь по своему усмотрению, — ответил кратко.

Не скажешь же товарищу, что сухие бесстрастные слова помощника ("Да, в целости и безопасности, физически не пострадали, и волосок с головы не упал. Жильем и питанием обеспечены. Ведется расследование. Ситуация под контролем") подействовали совсем не успокаивающе и возымели обратный эффект. Веч, положив телефонную трубку, наскоро собрал вещмешок и отправился в приемную генштаба — за увольнительной с открытой датой, по чрезвычайным семейным обстоятельствам. И ему не отказали. Ведь семья — это святое.

________________________________________________________

Нибелим* — фосфоресцирующая горная порода. При особой обработке дает яркий свет в течение нескольких десятков лет в зависимости от естественного освещения. Чем темнее, тем сильнее разгорается нибелим.

46

Привычки — вещь хорошая. Тем более, многолетние привычки. Тем более, привычки, ставшие атрибутами ежедневных забот. А как быть, если устоявшийся годами режим дня порушен, а привычки накрепко въелись в подкорку?

Не нужно катить бидон с тележкой к полынье, не нужно греть воду, не нужно выносить помои на улицу, да и прочие бытовые хлопоты стали легче, и оттого быстрее с ними справляешься.

Но привычки-то никуда не делись.

Вот и сегодня Айями и Эммалиэ, не сговариваясь, проснулись в рань-прерань, впрочем, как и вчера, и позавчера, и поза-позавчера. На работу нескоро, а чем убить свободное время, непонятно. И шуметь-греметь по хозяйству нельзя, Люнечка еще спит.

Для обустройства на новом месте Айями освободили от работы аж на два дня вместо одного. И женщины воспользовались снисхождением: раскладывали, расставляли, протирали, вытряхивали, мыли. Расставили образа святых в углу комнаты. Повесили занавески. А как только отложили тряпки и оглядели масштабы проделанного, так и начали выходить из оцепенения.

Здесь всё не такое. Высокое, просторное, светлое. Оно могло бы понравиться с первого взгляда. И понравилось бы, если бы не обстоятельства, этому предшествовавшие. А в памяти остались скрипучие полы, неровный потолок, теснота комнаты и сумрачность низких окон, закрываемых листьями старого клена.

Цеплялось в памяти и не желало исчезать. Потому что еще свежо. Потому что там все родное, все своё. Безнадежно изгаженное чужой злобой и подлостью. Но еще не скучается по нему, потому как рано. Ностальгия — как хорошее вино, которому необходимо выстояться. Зато ощущение потери не в пример остро, но со временем, наоборот, притупится.