Кадыр ничего не ответил, он завернул морду коня и поехал навстречу юртджи, спешившему по лагерю скорой рысью. По лицу приказчика, омраченному маской печали, можно было предположить, что в войске случилось что-то серьезное.
— Кадыр, тебе приказано явиться к тысячнику Абдул-Расулле, — еще издали закричал он. — Сам даругачи будет держать совет.
— А что случилось? — не утерпел с вопросом джагун. — Разве стенобитные машины уже подтащили к главным воротам Козелеска и пришла пора брать крепость приступом?
— Они еще в пути, в такой грязи даже кони вязнут по самое пузо, — подскакал юртджи вплотную к сотнику. — Дело намного серьезней, убит темник Бухури и нужно будет выбирать на его место нового.
— Вай-тул! Мы только что проводили в последний путь родного сына Бурундая, — откинулся в седле джагун. — Как это случилось?
— Урусуты пустили стрелу из арбалета.
— Но эта стрела огромная! Разве можно было ее не заметить?
— Был штурм и было много стрел, — юртджи завернул коня в обратную сторону. — Я передал приказ, Кадыр, а ты его принял.
Джагун снова подъехал к месту, где должна была стоять его юрта, она была почти поставлена, оставалось укрыть остов из жердей шкурами шерстью наверх, чтобы потоки воды не просачивались внутрь, а скользили вниз, и навесить полог из плотного ковра, заменяющего дверь. В голове у него с получением известия о гибели темника затеснилось множество мыслей. Он подумал о том, что нового начальника над десятью тысячами воинов будут выбирать, скорее всего, из тысячников, потому что все чингизиды были облечены высшей властью. Значит, среди них тоже должно освободиться место, а это говорит о том, что тысячника начнут искать среди сотников, и так до самого низа. Наметилась возможность поймать птицу счастья еще раз, к тому же, она решила покрутиться теперь под самыми ногами. Кадыр не грешил, он совершал намаз пять раз в день, соблюдал рузу, поэтому от него отошли темные дэвы и джинны, преследовавшие его в конце войны, и приблизились светлые иблисы. Наверняка на совете будет присутствовать хан Гуюк, ему понравилась дерзость, с которой вел себя Кадыр перед джихангиром, об этом Сиятельному доложили люди из окружения саин-хана. А джагуну о благоволении к нему Гуюк-хана рассказал юрджи, принесший весть о смерти темника Бухури, и обошлась она Кадыру в несколько лисьих шкурок. Значит, надо немедленно совершить что-то такое, чтобы начальник левого крыла войска снова обратил на него внимание. Кадыр хотел было отправиться к тысячнику и заявить, что он с сотней отказывается от отдыха, пожалованного ему Сиятельным, и готов хоть сейчас сделать вылазку к крепости Козелеск, чтобы закрепиться на стенах и дать возможность воинам орды ворваться в город. Но трезвая мысль, прятавшаяся в уголке сознания, подсказала, что на никчемном геройстве может оборваться жизнь самого героя. Если стены городка оставались неприступными вторую неделю, это говорило о многом, в первую очередь, о безрассудности задумки. Кадыр пустил коня по кругу, машинально теребя поводья и забыв о юрте, возле которой продолжали возиться воины сотни. Он долго не мог найти предлога, чтобы можно было зацепиться за нужную нить, ускользающую в призрачные мечты, и вдруг перед глазами возник бородатый образ урусута, с которым довелось поговорить на днях. Тот жил в деревне под названием Дешовки, возле которой стали лагерем полки убитого темника Бухури. Сиятельный запретил трогать жителей, желая выказать им тем самым доверие за предоставленные дома и дележку припасами, поэтому мужики с бабами ходили по улицам без опаски. Кадыру донесли, что кто-то из хашаров обмолвился о кладовой, снабжавшей крепость необходимым, будто она находится недалеко, но добраться до нее по распутице почти невозможно. Монголо-татарское войско находилось на голодном пайке, каждая горсть зерна ценилась на вес золота, и любая информация о продовольственных запасах в городах и весях урусутов поступала сразу главным военачальникам, а небольшие отряды рыскали во всех направлениях. Хашара вскоре прикончили урусуты же во время очередного штурма стен, а к Кадыру привели того мужика, чтобы он мог выведать у него, где находится склад. Он беседовал с ним через толмача, не нанося увечий и других ран, но мужик упорно талдычил о том, что он человек маленький и княжьи игрища с припасами для осажденных горожан ему как потемки. Джагун отпустил тогда урусута домой, а сейчас вдруг вспомнил его смелое лицо с плутоватыми синими глазами и усмешку презрения, кривившую большие губы. За мимикой, оскорбляющей воина орды, крылась уверенность в том, что никто из ордынцев не посмеет нарушить приказ Гуюк-хана о неприкосновенности жителей деревни, и что мужик знает местонахождение кладовой не по наслышке. Наверное, ведали об этом все урусуты, но предпочитали уносить тайну в могилу, будто кто-то неведомый, имеющий над ними безграничную власть, запечатал им рты печатями. Так же случилось с урусутскими городами и погостами — ни один не раскрыл ворота навстречу победителям и не вынес даров, как это было по всей Азии от океана через бескрайние пустыни до высоких гор. Странный это был народ, предпочитающий, чтобы города превратились в пустыни, но стремящийся сохранить в неприкосновенности честь и достоинство.
Кадыр тряхнул головой с накрученным на нее тюрбаном, затем кинул взгляд на воинов, снующих вокруг юрты, оставалось укрепить над вершиной лишь хоругвь, украшенную арабской вязью. Отдав десятнику приказ следовать с воинами за ним, он резко потянул на себя повод и поскакал по направлению к деревне Дешовки, не оборачиваясь на подчиненных, пустившихся вдогонку. Он твердо помнил, что для достижения цели все средства хороши. Изба урусута находилась почти в центре погоста, недалеко от изб, занятых Гуюк-ханом и его свитой, но это обстоятельство не смутило джагуна, уверовавшего в удачу и решившего идти к ней через трупы. Осадив коня перед домом, срубленным из еловых плах, он молча указал десятнику нагайкой на дверь и отъехал в сторону, ордынцы спешились и заковыляли к крыльцу. Привыкшие не слезать с седел, они были похожи на вылезших из нор степных байбаков, отощавших за зиму. Скоро в проеме показалась взлохмаченная голова бородатого мужика, широкого в плечах, со связанными за спиной руками и заткнутым тряпкой ртом, он таращил глазами по сторонам, не понимая, за что его схватили ордынцы и старался освободить руки из пут. Воины подтащили его к свободному коню и взгромоздили поперек спины, подтянув ноги веревками к голове, и все равно, когда низкорослый конь тронулся с места, носки поршней-сыромятных сапог урусута заскребли по грязи. Джагун прикинул, не задохнется ли пленный, пока его будут везти до юрты, и протянул жеребца трехвостой плетью, вдогонку хлестнул было заполошный вой бабы и сразу оборвался от стрелы, пущенной в нее почти в упор. Навстречу попадались отряды ордынцев, но ни один из воинов не поинтересовался у Кадыра, почему он увозит урусута из деревни, охраняемой от разгула завоевателей приказом Сиятельного. Если бы оказалось, что он поступает неправильно, то можно было нарваться на неприятности, а кому их хотелось, когда уже за Козелеском начинались дикие степи. Это означало, что война с урусутами закончилась и что кёрмёс — душу умершего воина не сумели захватить дьяман кёрмёс Эрлика — слуги хозяина царства мертвых, и не утащили ее в подземелье.
В юрте с развешанными по стенам коврами и застеленным шкурами полом Кадыр первым делом приказал развязать руки урусуту и вытащить у него изо рта кляп. Тот все не мог придти в себя, обводя жилище похитителя налившимися кровью глазами из-за опущенной во время скачки головы. Джагун дал ему возможность осмотреться, затем подозвал толмача и, грубо ткнув рукояткой плети мужика в грудь, спросил:
— Ты тогда не указал мне дорогу к козелеской кладовой.
Мужик глубоко вздохнул и распрямил плечи, он наконец-то понял, для чего его привезли в юрту, и что ожидает в ближайшее время. Но страх не изломал черты удлиненного лица, не заставил бегать зрачками в поисках нужной мысли, должной спасти жизнь. Наоборот, большие губы подобрались и обрели отчетливый рисунок, на щеках прорезались глубокие морщины, а высокий лоб разгладился. Он переступил поршнями и принялся растирать запястья, натертые веревками, окидывая похитителей недобрыми взглядами:
— Я тогда не знал, где искать ту дорогу, — густым басом сказал он, на губах у него снова начала появляться улыбка превосходства, бесившая джагуна.
— А сейчас знаешь? — мгновенно взъярился тот.
— И сейчас не имею понятия об ней и об той кладовой. Я уже толковал тебе, тугарин, что нам неведомы дела князюшек, они советуются больше с боярами да с купцами, а мы народ промысловый.
— Чем ты промышляешь?
— Лапотки плетем из липового лыка, туесочки под ягодки, короба под грибки и прочие поделки, нужные в обиходе. Бывает, занимаемся ловитвой белок, горностаев, тех же серых разбойников, чтобы не задирали наших домашних животных.
— Значит, лес знаешь хорошо?
— А как же, в лесу живем.
— Кладовая тоже в лесу? Она находится далеко отсюда?
— Может, близко, а может, как ты сказал, далеко, — снова заупрямился урусут.
Кадыр пристально взглянул в его глаза, в голове у него мелькнула мысль, что мужик невольно проговорился. Во первых, он не стал отрицать, что кладовая существует, а во вторых, если бы он сказал слово далеко сначала, как предложил джагун, то согласился бы с его предположением. Но он постарался отодвинуть это далеко еще дальше, прижав само слово близко к себе, словно хотел его защитить.
— Вверх по течению вашей реки Жизыдары или вниз? — быстро спросил Кадыр, не выпуская из внимания темно-голубых зрачков урусута.
— Может вверх, а может вниз, — ухмыльнулся тот. — Это в какую сторону направить ходкие струги.
— Но если лодки нагрузить мешками с товаром, то грести вверх станет тяжелее.
— А как же, груженые-то они вниз сами пойдут, веслами шевелить не надо, — осклабился хашар, не скрывая удовольствия от выводов мучителя. — Тако же и вверх, когда пустые, к берегу-от поближе возьмешь, где спокойная вода, и плыви себе в удовольствие.
Джагун вдруг понял, где искать кладовую, построенную хитрыми защитниками крепости для себя, оставалось подтвердить предположения признанием хашара, и можно было отправляться к Гуюк-хану с вестью, достойной щедрой награды. Чтобы ускорить развязку, он вскинул неуловимым движением трехвостую плеть и наотмаш ударил урусута по лицу, стараясь, чтобы концы с жесткими визляками втемяшились в голову. Мужик охнул и, прикрываясь руками, отшатнулся назад, между пальцами заструились ручейки крови, их вид заставил Кадыра по звериному всхрапнуть, он вскинул плеть и снова со всей силы хлестнул ею теперь по рукам. Но урусут не оторвал ладоней от щек, наверное догадался, что сдедующим ударом тугарин вышибет глазные яблоки, пересилив боль и задавив в себе стон, он сильнее прижал их к скулам, одновременно расставляя ноги пошире. И тогда, заметив это движение, джагун принялся хлестать плетью с яростью человека, решившего во чтобы то ни стало поставить на колени более сильного противника. Но сделать этого ему не удавалось, чем больше он свирепел, тем крепче тот стоял на шкурах в новой его юрте, обагряя их кровью. Сбоку наблюдали за сценой несколько ордынцев, лица которых начали принимать удивленное выражение, они не раз сталкивались с непонятным упорством урусутов, предпочитающих смерть вымаливанию жизни, как это получалось во всех странах, покоренных ими, и всякий раз не могли сдержать удивленных эмоций. Тем временем джагун решил наносить удары по голове мужика под другим углом, он хотел попасть твердыми как камень визляками по вискам, чтобы или разом покончить с ним, или отключить сознание, а потом добиться нужного новыми пытками. Откинув три витых хвоста плети назад, Кадыр сделал пару шагов в сторону и прищурил глаза, потряхивая кистью и примериваясь к объекту истязания. И вдруг понял,что совершил большую оплошность, пальцы на лице урусута раздвинулись, на него глянул зверь во плоти человеческой, не ведающий о пощаде. Джагун застыл на месте, словно его загипнотизировали монгольские дьяман кёрмёсы, слуги Эрлика из подземного царства мертвых, руки и ноги у него налились тяжестью, а по спине заструился ледяной поток. Он попытался сбросить наваждение, но оцепенение докатилось до горла, перехватив его спазмами, щеки одеревенели, вслед за ними отяжелели веки, они стали каменными. Кадыр успел заметить, как урусут прыгнул к нему и, обхватив голову руками, взялся выворачивать ее из плеч вместе с шеей, одновременно смыкая на той стальные пальцы. Он не издал ни звука, а подогнув без сопротивления ноги, начал заваливаться на пол как овца, покорная участи, видимо, вечный бой приучил его бороться за жизнь только тогда, когда она била ключом, а когда она уходила, ее уже не стоило догонять. Больше он ничего не помнил, сознание надолго оставило его.
Очнулся Кадыр от того, что кто-то вливал ему в глотку терпкую на вкус орзу, раздвинув зубы кинжалом, он сделал гулкий глоток и окончательно пришел в себя. Над ним навис азанчи Максуд, помощник имама в войске кипчаков, собиравший звонким голосом воинов на очередную молитву, он был в чалме с длинным концом, свисавшем на плечо — знаком того, что Максуд совершил хадж в священную Мекку. В руках он держал кожаный турсук, из которого лилась тонкой струей орза, белые брызги разлетались по лицу Кадыра, попадая в глаза. Джагун стиснул зубы и отвернулся, он заметил урусута, распластавшегося почти рядом, его рубаха была в кропотеках вокруг колотых ран, а глаз висел на красной жиле, зацепившись за ухо. Мертвый урусут был огромным, он словно по прежнему таил в себе первобытную силу, готовую завершить начатое дело.
— Берикелля — молодец, — сказал Максуд, зашуршав какой-то бумажкой. И вздохнул. — Алла акбар — слава Богу, что ты остался жив и невредим, иначе мне пришлось бы привезти твоим односельчанам еще одну черную весть, Машалла — не дай Бог. — Он снова перевел дыхание. — Сколько горестных имен набралось на клочке бумаги, на котором я записываю их калямом— тростниковым пером, будто перед походом в северную страну всем байгушам — бедным людям перебежал дорогу карапшик — черная кошка. Ама-ан алла-а! — пощади аллах наших воинов, пошедших покорять с монголами дикие северные народы.
Джагун встал на ноги и затряс как козел подбородком, силясь освободиться от тумана, заполнившего голову. А когда тот немного рассеялся, увидел на коврике, заменявшем обеденный стол, кашу из джугары -кукурузы и рядом обжаренную лопатку, похожую на лопатку дзерена-степной антилопы. У него мелькнула мысль, не поминать ли его собрались, но он отогнал ее, заметив на лицах соратников довольные улыбки. Значит, он что-то еще значил в этой жизни, если они не поленились позвать азанчи, чтобы тот спел над ним последнюю песню несмотря на то, что в живых от односельчан остались единицы. Недаром его судьбу венчала священная девятка, многие батыры ушли в урусутскую землю без благословения и прощения им грехов, их души стали неприкаянными, потому что умереть без отпевания в другой стране с народом, поклоняющимся иным богам, является неправедным. Джагун снова передернул плечами и не поблагодарив за свое воскрешение никого, направился к выходу из юрты, знаком указав, чтобы труп урусута был выброшен на съедение волкам и одичавшим собакам, не отстававшим от войска ни на шаг. Теперь он твердо знал, что нужно делать дальше.
