Книга 2

— Господи, ты вообще, смотрю, взрослеть не собираешься. — слышимая только мной, вздыхает Безымянка. — Зачем, я тебя спрашиваю, ты столько за один раз в себя запихнул?

Спорить со своей спутницей не хотелось.

Хотелось сдохнуть или поспать. Первое — на так, чтобы слишком, а вот второе — точно, тем более слышанная не одну сотню раз до уныния печальная песня о Ткаче ничего, кроме зевоты, у меня не вызывавшая, заполняла таверну наравне с запахом жаренного мяса, кислого пива и не менее кислым запахом немытых тел.

— Сдохнуть ему хотелось... а мне бы хотелось, чтобы ты наконец повзрослел.

Это да.

Спорить с Безымянкой бесполезно, хотя бы по той неприятной причине, что она всегда права.

— Права, конечно, права. Вот говорила я тебе не искать замок?

Говорила — это мягко сказано, но в тот момент идея сделать небольшой крюк и полюбоваться видом также широко, как и печально, известным Ползущим замком, казалась мне просто превосходной.

— Это ж каким боком может быть превосходной идея искать нечто, о наличии чего поблизости тебя предупреждают торговцы и рекомендуют принять сильно на север, дабы точно избежать встречи?

Может, может, когда в голове крутится несколько идеи относительно природы некоего Ползущего замка, а тут тебе прямо так и заявляют, что видели его следы и слышали его рёв вот буквально сегодняшним утром.

Глупо было упускать такую возможность, тем более всё разрешилось наилучшим образом, а что не ел несколько дней, так это мизерная плата за удовлетворённое любопытство.

— Вот на не ел несколько дней, остановимся поподробнее. Давай ты ещё раз мне объяснишь, чем ты руководствуешься, когда принимаешь предложенный мной фазер и вместо того, чтобы быть пожранным Ящером, убиваешь его, а потом, в тот же, замечу, день, отказываешься от предложенной мной еды. Отказываешься от еды на другой день, и на третий, отчего, замечу, страдаешь, хотя кусок хлеба это куда меньшая помощь, чем фазер, которым ты уничтожил Ползущий замок. Это ж ещё не говоря о том, что шестьсот двадцать девять лет назад ты гордо что-то там молол о том, что от краюхи хлеба откажется только полный дурак, а если ты и дурак, то никак не полный, а худой.

Когда это было-то? Ты б ещё мне тех ангелов вспомнила. Сколько ты потом со мной не разговаривала? Десять лет или пятнадцать-двадцать?

— Двенадцать лет, три месяца и восемь дней. По истинному исчислению, разумеется.

Вот и я о том, а ангелы-то были на вкус просто отвратны. Жёсткие, жилистые — ничего общего с той красотой, что рисуют и ваяют в храмах Истинного. И я как бы, напоминаю, это они меня убить собирались, а потом, кто ж его знает, могли и съесть. С них станется, с этих Пернатый, у них у всех с головой стало нехорошо после Падения Небес, хотя, если уж честно, то до Падения у них с головой было не так чтобы хорошо.

— Не нужно говорить о Падении будто бы ты не при чём. — в словах Безымянки звучит упрёк.

Прошла уже почти тысяча лет после битвы, окончившейся Падением Небес, а один из моих бесчисленных грехов всё равно перевешивает все остальные.

Ну как мой... уже сейчас по Миру ходят разные истории о том, что тогда произошло.

Люди начала-и-конца, например, говорят о Последнем Грехе, появление которого отвернуло лик Истинного от возлюбленных детей своих. Концепция Последнего Греха, как и многие вещи помогающие Царствию Божьему вот уже почти восемь веков вести победоносную войну против всего остального Мира, предложена Мудрецом, одним из Шуйцы, одним из наших, тех я, которыми мне никогда не стать. В вышеупомянутой концепции Последний Грех является материальной сущностью, возникшей из богопротивных помыслов грязных, которая должна была уничтожить весь Мир, но вмешательство Истинного этого не допустило, дав таким образом, возлюбленным детям его, как в общем-то и всем прочим, ещё один шанс, при этом Истинный, как и Небеса со всеми его обитателями, принесли себя в жертву во имя спасения Мира.

Теоретическое построение Мудреца дало людям начала-и-конца несколько простых и понятных выводов, вернувших стабильность и обеспечивших развитие общества.

Во-первых, объяснялось отсутствие Небес, а вместе с ними всей ангельской надстройки, контролировавшей и направлявшей людей начала-и-конца.

Во-вторых, давалось понять, что для возвращения Миру Истинного, необходимо уничтожить всё, что противно взору его, то есть всех рас, кроме людей начала-и-конца.

У так грязных, к числу которых вроде как отношусь и я, фантазии оказалось побольше.

— У них просто не оказалось своего Мудреца, обеспечившего господство одной, выгодной ему, теории. — ввернула Безымянка.

Тут она, скорее всего, как обычно, права.

Если отбросить в сторону откровенный бред, не имеющий даже отдалённого отношения к происшедшему, а также истории о том, что Истинному на том поле противостоял лишь Сатана, то я бы выделил несколько основных теорий.

Первая теория — теория о наличии Четвёрки Скрытых, неких сущностей, в разных трактовках имеющих разное происхождение, неизменно объединённых общей задачей — не столько уничтожение Мира, сколько его разделение между собой. По мне так — отличная теория, а в некоторых областях вообще пугающе точная, так как не узнать в Четвёрке Скрытых Сатану, Семипечатника, Командующего и Проповедника невозможно.

Вторая теория — теория о наличии Пандемония — сущности извне Мира, из Пустоты, и жаждущей только уничтожения этого Мира, как противного самой природе Пустоты.

Третья теория — самая молодая из трёх — теория о наличии Тёмного Повелителя, Богоубийцы, не Сатаны, являющегося согласно верованиям людей начала-и-конца антагонистом Истинному, не Последнего Греха, олицетворяющего грехи всего Мира, и не Пандемония, символизирующего внешнюю угрозу. Тёмный Повелитель — свобода, безграничная свобода, та свобода, которая позволяет смертному бросить вызов богу и одержать победу.

— Не знаю, как там с победой на богом, но эта свобода точно позволила тебя, пророка Тёмного, застрелить. — прервала меня Безымянка.

— Густав знал, что мне не хватит смелости покончить с собой. Он пожалел меня.

Отвечая Безымянке, я врал самым страшным из возможных способов — я врал самому себе. Густав Гиблер всадил мне пулю в лоб не столько из желания спасти меня от людей начала-и-конца, сколько из нежелания замарать едва зародившуюся легенду о Тёмном Повелителе сдачей в плен его пророка.

— А не напомнишь ли ты мне, что ты сказал, когда очнулся спустя сто девяносто лет после попадания той самой пули в твою глупую голову?

— Это было три или четыре десятилетия назад, ты серьёзно думаешь, что я должен что-то там помнить? — попытался я увильнуть.

Конечно, дословно разговор я не смог бы воспроизвести, но не помнить суть того знатного скандала, было бы для меня преступлением.

— Двадцать семь лет. Это было двадцать семь лет, один месяц и двадцать дней назад.

— По истинному исчислению, разумеется? — ехидно уточнил я.

Разумеется, по истинному. Безымянка другим не пользовалась, полагая, что тринадцатимесячный календарь, содержащий в каждом месяце по двадцать восемь дней при семидневной неделе — вершина эволюции систем отсчёта времени.

— Так ты напомнишь или мне напомнить?

— Что-то о том, что я больше не буду ввязываться в дела людей?

— Господи, как коротко и ясно изложена мысль, а ведь тогда она звучала куда более размыто и эмоционально, цитирую: гори оно... да что бы я ещё раз... да я... я же им... да что бы я... вот же...

Так и звучало — уверен. И не только потому, что у Безымянки безупречная память, но ещё и потому, что где-то так и звучит каждый раз, стоит мне хоть во что-то ввязаться.

— Извини, опять глупость сделал. — вздохнул я.

— В который уже раз. — вздохнула она в ответ.

— Могла бы уже и привыкнуть.

— Уже бы и привыкла, если бы ты привык.

Так оно бывает — делаешь глупость за глупостью, а всё равно не можешь к подобному привыкнуть. Хочется, ведь чтобы в этот раз не глупость вышла, а что-то хорошее, ждёшь, надеешься, а там... там опять она, родная, глупость какая-нибудь.

— А ты начни слушать меня, там, глядишь, и глупости наконец перестанешь делать. — незамедлительно последовало более чем стандартное предложении.

Простое решение непростой проблемы, да ведь только долго следовать советам, даже самым разумным, никак не выходит: обязательно возникает желание что-нибудь сделать не так, как нужно, а так, как хочется. Да и сбрасывать со счетов тот немаловажный факт, что стоит мне задержаться в каком-нибудь месте, так не я найду неприятности, а неприятности сами найдут меня. И так ведь было ведь не раз, причём в последний раз вообще получилось совсем уж не весело.

Послушался я, значит, совета Безымянки и решил некоторое время пожить при монастыре, подумать не о том, как с голоду не сдохнуть или избавиться от вшей, а о вещах, не имеющих никакого отношения к ежедневной борьбе за существование, как то моё место в Мире, процессы имеющие место быть в этом самом Мире после Падения Небес.

Ничего интересного за дюжину лет спокойной жизни при монастыре я не надумал, зато оказался втянут в борьбу за престол в Империи, которая недавно стала именоваться Старой Империей, так как мой знакомец по монастырской кухне — Эймис — тихий ученик старшего повара Тормунда, за глаза именовавшегося Свином, убил императора и всех его наследников, прервав старую династию и основав новую.

Истории превращения помощника повара в императора в разных вариантах довелось мне за последние годы слышать бесчисленное число раз и должен отметить, что иногда они мне даже нравились. Приятно, знаете, услышать, что ты оказывается не бродяга, который только и думает о том, как спасти свою шкуру, а Тёмный Повелитель, открывающий перед достойными тайны Мира.

— Вот только ты всё равно умер. — не могла промолчать Безымянка.

— Был убит. — не согласился я. — Умер и был убит — это разные вещи.

— Называй, как хочешь, это ведь ты, а не я, целую ночь не мог никак умереть от ножевого ранения в спину в том переулке.

— Не "не мог никак умереть", а держался до последнего.

Я всегда держусь до последнего. Но не только потому, что боюсь умирать. Боюсь — какие в этом могут быть сомнения? Боюсь, ведь я люблю жизнь, как может её любить лишь тот, кто добровольно и с полным осознание этого, отказался от жизни, а потом не умер.

— Ещё немного и я смогу сказать, что уже миллион раз слышала, что ты не любишь сдаваться, так что, будь добр, придумай другое оправдание своей глупости.

— Вот всегда ты разрушаешь мои удобные и уютные иллюзии. А ведь, между прочим, с ними мне жить и проще, и веселее.

— Ты, видимо, запамятовал, что я пообещала тебе не только имя дать, но и помогать всем, чем смогу. Сейчас я занята вторым — помогаю тебе осознать, что большинство проблем, которые ты преодолеваешь с разной степенью героизма и успешности, можно было бы избежать.

— Это ты видимо запамятовала: это я с тобой ещё не рассчитался с тобой за ту краюха хлеба.

— Я бы, с высокой долей вероятности, и согласилась с тобой, если бы ты шестьсот шестьдесят четыре года назад сделал, как я просила, а именно — просто отрубил бы мою голову, но нет же: ты решил привязать мою душу к своему телу. Не самое разумное твое решение, замечу. Особенное если вспомнить, что после этого ты сгорел. Знаешь, контакт с разумом человека сгорающего заживо — не те ощущения, о которых я мечтала, когда сбегала из Вербурга вместе с Душегубом. Мало чем лучше и твои вечные спутники: вши, кровавые мозоли на ногах и, конечно же, чувство голода, которое хоть и стоит в самом конце, зато вернее остальных тебя сопровождает.

— Это ты ещё насморк забыла — та ещё пакость. — был полностью согласен я с Безымянкой.

— С тобой, когда ты сытый, невозможно серьёзно разговаривать.

— Так разговаривай со мной, когда я голодный.

— Когда ты голодный, ты только и думаешь, что о еде.

— А о чём мне ещё думать, когда я голодный?

— Не делай вид, что не помнишь: еда и оружие у меня всегда с собой, тебе надо только руку протянуть.

Только руку протянуть, пожелать, и проблема решена. Слишком просто. Слишком удобно.

Если и тянуть руку, если и желать, то только когда ничего больше не осталось. Протянуть и пожелать, значит, признать, что не способен я без посторонней помощи жить в этом Мире, а подобное не слишком приятно даже для бродяги.

И всё же протягиваю руку и желаю я регулярно, ведь умирать не только неприятно, но ещё и страшно.

— Знаешь, я промолчу на тему того, что ты только что сам желал либо сдохнуть, либо поспать. Я не стану в очередной раз приводить примеры того, как ты прикладывал все свои знания и немалые усилия, чтобы гарантированно умереть. Я только спрошу: "Ты так и продолжишь на них смотреть, пока не окажешься втянут в новые неприятности, или всё же уставишься в кружку?"

— На кого смотреть-то? — глядя уже несколько минут на разгорающийся в шагах десяти-пятнадцати от моего стола конфликт, глупее вопрос задать я не мог.

Бедняга-менестрель, чья песня о Ткаче вызывала у меня зевоту, у тройки молодцов одетых, как крестьяне из грязных, возглавляемых миссионером из людей начала-и-конца пробудила праведных гнев. В данном событии не было ничего удивительного: история о том, что на поле Последней Битвы Ткач из нитей судеб существ множества миров соткал один Мир, Лоскутный Мир, противоречила учению Мудреца, являясь не просто заблуждением, а ересью, которую миссионер Истинного имеющих за спиной тройку крепких неофитов, терпеть не стал.

— Кто сеет ветер, будет пожинать бурю. Что своими богопротивными песнями сеешь ты? Не Последний ли Грех говорит твоими грязными устами? — лицо миссионера краснело, наливаясь дурной кровью, а молодчики же уже крепко держали за рукава лютниста, лишая того возможности спастись бегством.

— Слышишь, Безымянка, сеющий ветер, будет пожинать бурю? — вздыхаю я, понимая, что мне жаль этого тощего лютниста. — Что, по-твоему, сею я?

— Музыку только не трогайте. — доносятся до меня слова менестреля.

В голосе его звучала обыденная обречённость.

Понял уже, что договориться не получится.

Бить будут, а вмешаться, заступиться никто не смешит: вот и просит, чтобы хоть инструмент не трогали.

— Глупость. Ты сеешь только глупость. — размышления над ответом не заняли у Безымянки много времени.

— Глупость... наверное, ты права. — делаю я глоток кваса.

Тёплым напиток куда хуже, чем когда был прохладным, но вот кружка, как была хорошей, так и осталась: массивная, деревянная, с металлической окантовкой, такой по черепу дадут — к праотцам без лишний разговоров отправишься.

— Ты ведь не сделаешь очередную глупость, за которую потом будешь извиняться? — в голосе Безымянки звучит надежда, которую мне не суждено оправдать.

— Ты уж прости, дурака, — встаю я из-за стола, всё также держа в руке кружку с квасом, — но, похоже, делать глупости — это единственное, что у меня хорошо выходит.

Межреальность. Бордель мадам Жоржет. Год 2788 после Падения Небес.