Свидетель Канона

— Эй, подруги, слазь с тентаклей, выпускай кракена! Опять эти придурки из Индийского приперлись! Балалайка, sestra, давай помогай уже, мы в блокаде, Датч на вызовы не отвечает!

* * *

— ... На вызовы не отвечает, флагман пробовала много раз. Не знаю, что говорить на совещании. Мы им посылаем сигнал — а нас посылают обратно. Физически мы этот неизвестный "Советский союз" так и не обнаружили, взять за жабры не можем.

— Хотя появилась и хорошая новость.

Макие повернулась к сидевшей поодаль малышке Дзуйкаку, аватаре самого мощного оружия Тумана — "корабля штурма и подавления":

— Слушаю вас внимательно.

Малявка в синем пуховике захлопнула коробочку с рыболовными принадлежностями — крючками, разноцветными блеснами, полосатыми поплавками — подняла голову и ответила голоском примерной отличницы:

— При необходимости мы сможем подавить все возмущения. Просто развяжем узел сети, и все линии выправятся.

— Но сам узел, то есть, ядро этого нового корабля — оно пропадет насовсем?

Дзуйкаку пожала плечами:

— А если ничего не делать, пропадет насовсем наш мир.

— Обязательно пропадет?

— С большой вероятностью. Но именно с вероятностью, как все в квантовой механике.

— Вот чего я никак не могу понять — переноса квантовой механики микромира на объекты макромира.

Дзуйкаку извинительно улыбнулась и посмотрела на Макие.

Японка вздохнула:

— Собственно, Туманный Флот и есть набор трансляторов квантовой сети на пространство Римана-Эйнштейна. Каждый транслятор — чье-нибудь ядро. Сгусток вероятностей, о который спотыкается течение мировых событий.

— Простите, а какое-нибудь четкое определение?

Макие Осакабе подняла глаза к безликому серому потолку комнаты для совещаний. Пошевелила губами, но потом передумала и только рукой махнула:

— Не зря же говорится, что в поэты идут люди, которым не хватило воображения для математики. Либо такие вот образы, либо зубодробительные гамильтонианы. Третьего не дано.

* * *

— ... Третьего не дано!

Кричит комиссар, старается, рубит воздух ладонью. Солнце садится. Кровавый закат, на ветер.

— ... Или мы, или они!

Бритые затылки, палатки, танки. Полевой лагерь, один из многих тысяч. Двадцать второе июня одна тысяча девятьсот сорок первого.

Утро началось с полутонной бомбы между крыльев П-образной казармы. Два десятка человек, посеченых битым стеклом, так и не узнали о начале войны.

Командиры ночевали кто в местечке, кто и вовсе в городе, километров за десять. К тому же, воскресенье. Пока всех командиров отловили по кинотеатрам и прогулкам, пока оповестили, пока те нашли себе транспорт, пока доехали... Дежурный приказал выдавать боекомплект, пулеметы и прицелы, приказал снаряжать машины. Танки ведь стояли даже без аккумуляторов.

В танке четыре батареи, одна батарея весит четыре пуда. Приносили вдвоем; на броню закидывать помогал кстати случившийся в полку здоровенный матрос Пинской флотилии. Как он сам сообщил — делегат связи от Припяти на Дунай, с прорезиненым опечатаным пакетом документов. Черт его знает, что в том пакете, но аккумуляторные батареи — а потом и снаряды — моряк забрасывал играючи, чем здорово ускорил дело.

Снарядов, кстати, в танке Т-26 последней серии, тридцать девятого года, двести пять длинных скользких штук. Если танк радийный, то сто шестьдесят снарядов. Каждый снаряд надо вынуть из ящика, обтереть, подать в башенный люк — аккуратно, чтобы не стукнуть! — и защелкнуть в укладку. Через люк механика подавать проще, но там сейчас механик же и возится, прикручивает обратно все, что неделю назад снимали на ремонт и переборку, и потому заправку пришлось отложить.

Всем хорош "двадцать шестой", а главное, тем, что за десять лет его научились-таки делать и в частях уже освоили. Опытные механики по стуку называют, какой цилиндр барахлит. У танков нового выпуска и антенна штыревая, и сама башня с наклонными стенками, под рикошет... Правда, броня всего лишь пятнадцать миллиметров, защищает разве от винтовок и осколков. Но двигатель и рессоры не безразмерные, толстую плиту не вопрешь. Или мотор захлебнется на подъеме, или разуется танк на косогоре — а вернее всего, что фрикцион, главная передача, сгорит.

Средних танков Т-26 в дивизии полтора десятка. Рота. Зато больше сотни маленьких плавающих "жужжалок" Т-37/Т-38, о которых если и говорилось доброе слово, то очень уж незлое и очень-очень тихое. Настолько, что никто не слышал.

Мечтать можешь хоть о трехголовом "двадцать восьмом", хоть сразу о пятибашенном "тридцать пятом", что на медали "За отвагу" прочеканен. А только, если собственный танк не любишь, он тебя убьет. Поэтому даже с мелочью возились тщательно: порядок в танковых войсках сам собой не появляется.

К обеду даже матрос упарился, сел в тенек. И потому остался жив, когда самолеты с крестами налетели еще раз, наспех прострочили парк огненными полосами, подожгли заправщик и убили командира второго взвода который дежурным стоял. На выходной эта должность обычно достается младшему.

Но к обеду в часть уже добрались почти все командиры, убитого заменили быстро. Начали заправку. Батальон — три роты по шестнадцать машин. В полку четыре батальона, плюс танки управления. В дивизии два полка — то есть, восемь батальонов сразу заправляется. Четыреста машин, сто сорок четыре тонны горючего, и всем прямо сейчас, немедленно, пока немец опять не прилетел. Понятно, что заправщиков не хватило, носили в канистрах и бочонках.

Пулеметы из арсенала притащили, поставили и прицелы проверили; тут много ругались, потому что солнце уже низко стояло, слепило, мешало пристрелке. Но деваться некуда, пулемет винтовочного калибра единственное оружие плавающей "жужжалки".

Лишь после всего уже собрали митинг, и собрали быстро. Никто ничего пока не понимал: то ли провокация, то ли война, как сообщали вернувшиеся из города командиры. Вроде бы, в городе Молотов по радио выступил, и вроде бы как немцы напали.

И вот комиссар подтверждает: немецко-фашисты нарушили пакт о ненападении, и вероломно, без объявления войны, открыли боевые действия по всей протяженности государственной границы.

— Ну что, — сказал после митинга комбат, — у нас в дивизии восемь батальонов по полсотни танков, сейчас поглядим, чья сталь крепче.

Танкисты с "двадцать шестых" на это промолчали, а танкисты с плавающих "тридцать восьмых" головами покрутили, сплюнули, но тоже удержались от ругани. Ваня-маленький спросил:

— Товарищ командир батальона, наш взводный так и не прибыл, может, в город послать за ним?

Помрачнел комбат, раздавил "беломорину" пальцами:

— Не вернется Василий. Его и посыльного, уже порезанных, выловила из речки здешняя милиция. Причину смерти записали: "Убит контрреволюционными элементами".

— Ну, падаль!

— Во Львове они даже войсковые колонны обстреливать не стесняются, — комбат покрутил головой. — Я вас предупреждаю. Болтать не надо, а по сторонам смотрите внимательно. На взвод ставлю пока что Пашу Самохова. У него танк радийный, да и Павел на финской воевал. А там уже кого полк утвердит.

Паша Самохов при командире выругаться не осмелился, только головой покрутил. Отошел комбат, и Паша механику "единицы" кулак показал. Здоровенный такой шахтерский кулак:

— Еще раз у тебя ключ гаечный попадет в тяги, в жопу тебе этот ключ забью. Гляди, Петя, шутки кончились.

Про готовность машин Самохов не спросил: сам только что снаряжал.

Выдалась минутка, отошли покурить всем взводом. Пять машин, пятнадцать танкистов. Чумазые все, пропахли кто керосином, кто бензином, кто газойлем; ну, зато вши не держатся. Курили Витя-мостовой, механик "тройки", еще назначенный командир Самохов, да еще Семен Шерсть, наводчик "пятого". Прочие так, за компанию.

Чуть поодаль комбата перехватил все тот же матрос и что-то говорил, показывая опечатанный мешок с документами. Похоже, сопровождение требовал. С одной стороны, верно: в одиночку такое не возят. Особенно теперь, когда из речки можно порезанного красного командира выловить. С другой: а откуда то сопровождение взять? Особенно — теперь. Ночью марш к Новоград-Волынскому, а там уже, наверное, и контрудар начнется. Неудивительно, что комбат послал матроса в... В штаб — ну, а те, понятно, что ответили.

Глядя на матроса, Георгий Солидзе, командир "второго", сочувственно проворчал:

— Тут и без войны ходи да оглядывайся. Откуда их лезет столько, контры этой?

— О, Гриша, ты же десятилетку закончил. Профессор цельный. Вот разъясни нам политический момент про этих, как они... Бендеровцы?

— Бендеры — город в Румынии. Яссы там, Бендеры, Коломыя. А эти в честь Бандеры называются, есть у них такой наподобие фюрера, только меньше. Я на квартире в Станиславе жил, так однажды под окном разговор услышал. Пошел в особый отдел, так месяц душу мотали: расскажи да проведи, да узнаешь на фотографии того или этого.

— А потом?

— А потом сюда перевели, в Житомир.

— Не, ты про бандеровцев этих расскажи. Если кроме немцев еще и с ними воевать, хоть что про них узнать бы.

Георгий поглядел на быстро темнеющее небо, наливающийся алым закат.

— Смотрите, хлопцы, кто донесет, враг мне на всю жизнь.

— Да мы что, мы — могила! — поторопился Ваня-маленький, а Ваня-большой выдал ему рассудительного пролетарского леща.

— За могилу. Думай, чего перед боем языком лепишь.

Георгий вздохнул:

— Бандеровцы и мельниковцы надеются, что Гитлер даст им независимость. Свое государство.

— Тю! — новоназначенный взводный сплюнул. — Догонит и еще даст. Полякам два года назад не дал, чехам в тридцать восьмом не дал. Югославам и датчанам дал... По шапке с размаху.

Георгий развел руками:

— Вот, командир, а они думают, что украинцам-то фюрер даст незалежнасть, они же не какие-то там датчане, правда?

— Так это получается, они с фашистами заодно.

— Именно так.

— А как их от простых жителей отличить?

— А никак. — Георгий сплюнул. — В этом-то и самое плохое.

— По машинам! — закричали от штаба. — К выдвижению! Взводным получить приказы на формирование колонн!

Танкисты разбежались к своим Т-26; ругающийся Самохов притащил того самого матроса:

— Вот, проводником с нами пойдет. Он через Радзехов на Дубно дорогу помнит.

— А документы его?

Ответил матрос:

— Мне особый отдел сопровождения не дает. Что я один поеду? Чтобы ночью подстрелили и пакет забрали? Вот, у меня в мешок термитный патрон вшит. Если что, за шнурок вот здесь потянули, и вся упаковка в уголь.

— Вон там, у рации сиди, под откат пушки не лезь, — буркнул Самохов, размещаясь в люке. Выставил флажок, сосчитал флажки своего взвода. Моторы уже работали, так что если матрос и отвечал, ответа его никто не услышал.

Флажком круг над головой, потом вперед, на запад — пошли!

* * *

Пошли все разом. Два полка по четыре батальона для перехода разделили на две дороги. Шли ночью, обгоняя медленно ползущие трактора гаубичного полка, шли днем, обгоняя пылящие маршевые роты. Пехота ворчала одобрительно: "Вот сейчас дадим. Вот сейчас попрем!"

Командиры, напротив, мрачнели с каждым часом. Но танкисты не обращали внимания: им хватало возни с лопнувшими топливопроводами, сгоревшими фрикционами, разорванными траками. Новые танки держались лучше, но полк состоял, главным образом, из пяти-семилетних машин, так что конская сила матроса пригодилась для ухода и ремонта. Ехал моряк на броне за башней, оглядывая небо в бинокль, и уже дважды вовремя заметил немецкие самолеты, так что успели свернуть в тень. Возможно, немцы и не стали бы штурмовать — но к чему терять людей и технику еще до боя? И так уже машин сорок пришлось на обочинах из-за поломок оставить.

Ну, а что матрос ощутимо нервничал — так этим в колонне, идущей на контрудар, никого не удивишь.

Утром двадцать четвертого в сводную роту лейтенанта Ивашковского собрали все средние танки, доехавшие до Ровно. Остальной девятнадцатый мехкорпус придержали в городе, потому что его командир генерал Фекленко пока не видел обстановки, не имел связи ни начальством, ни с соседями. Да и доехать худо-бедно успели только танки. Артиллерия и пехота все еще топали от Новоград-Волынского.

Так что передовую сводную роту дополнили до штатных шестнадцати машин парой "жужжалок" — и бегом на Млынув, пока там наши еще держатся.

Вечером двадцать четвертого марш завершился на опушке прозрачного колхозного сада, за перекрестком. Справа в мертвой тишине чернели хаты Вацлавина, за ними, еще дальше и правее, за маленькой речкой, не подписанной на карте — черный крест костела на багровой закатной полосе, местечко Муравица.

А прямо впереди, через поле, расчерченное низкими тенями, освещенное красными полосами садящегося в пыль солнца, открывался городок Млынув. По трассе справа налево, поперек Млынува, прямо колонной шли немецкие броневики. Полугусеничные, четырехколесные, даже один с восемью колесами. Танкисты впервые видели их так близко, даже без оптики.

Времени на обслуживание машин уже не осталось: наших-то совсем никого не видно. С другой стороны, похоже, что и немцы не успели расползтись по округе. Поэтому взвод отдыхал ровно полторы затяжки — пока Самохов получал боевую задачу. Матрос же решил, что успеет написать пару строчек, и потому выпросил у старшины лист бумаги.

* * *

Лист бумаги прямоугольный и обычно вытянут сверху вниз.

Поверните бумагу набок. Если лист не возмутился принудительной сменой ориентации, поздравляю: вы в здравом уме.

Примерно в середине нижнего края листа поставьте точку. Подпишите: "Броды". На правом верхнем углу отмечайте "Ровно". Тоже на верхнем краю, чуть левее середины листа, поставьте точку и подпишите: "Луцк". На левом верхнем углу "Торчин", а еще левее, уже за гранью листа — Владимир-Волынский.

Ну, или кому лениво это все делать, найдите в сети карту. Лучше немецкую трехкилометровую, квадрата Т51. На старой советской карте склейка по самому важному месту, по Дубно как раз и проходит, а на новых картах все названия уже другие, да и половины деревень просто нет. Аршичин, к примеру, на новой карте переехал севернее, где старая карта показывает Пекалов. Куда девался сам Пекалов, спросите потом, на Нюрнбергском процессе, у Эйхмана. Или кто там отвечал за зондеркоманды в полосе группы армий "Юг".

Значит, найдите карту и посмотрите, сколько там синего. Болота, озерца, каналы. Лист пересечен речками и заболоченными поймами, как будто его пьяный художник трясущейся рукой штриховал.

Танки хотя бы на гусеницах, а вот грузовики с бензином и снарядами, подводы, пехотные колонны, вывоз раненых — только по дороге. Впрочем, там такие места, что и танки больше к дорогам жмутся.

А дорога, достойная этого имени, на театре одна-единственная. По верхнему краю листа желтенькая линия слева направо. Шоссе с твердым покрытием, Владимир-Торчин-Луцк-Ровно. В дальнейшем продолжении выводит на Житомир и Киев.

Вторая желтая дорога — снизу вверх, от Бродов до Ровно. Примерно посередине второй хорошей дороги — Дубно. Пометьте на листе или найдите на немецкой карте.