— Ничего не бывает случайного, — тихо сказала баба Паша. — Уж поверь мне, я-то знаю. И ты тоже однажды это будешь знать.
— Наверное... — решил не перечить Роман.
— Ты должен знать, сыночка, что колдуньи вероятностей — это самые слабые из практикующих провидцев, — она подняла руку и положила ее Ромке на локоть. Рука была теплой. — И я смотрю на тебя и вижу, что ты — мой брат. Ты из нашего племени.
Она открыла глаза. Они были темные и раскосые. И правда... из одного. Баба Паша смотрела на Ромку недолго, не больше двух секунд. Потом ее веки снова опустились.
— Ты провидец, — сказала она. — Провидец и судьбоплет. Пускай это заботит тебя больше, чем суета.
— Х... хорошо... — Ромка сглотнул. — Баб Паша, а что это значит? Это значит, что я могу видеть будущее?
— Да.
— А что делает 'судьбоплет'?
— Плетет судьбы.
— А как?
— Этого я тебе не скажу, — она отпустила его локоть. — Потому что не знаю. Провидцев и судьбоплетов никто не учит. Их некому учить, потому что таких, как ты — один на миллион. Нет, на миллиард. Нет, таких, как ты, больше нет вообще.
Ромка нервно хихикнул.
— Так я, что ли, получается... избранный?
— Ты одаренный. И ты же — проклятый. Тебе нужно быть очень осторожным.
— Баб Паш... А мой дед... тоже был судьбоплетом и пророком?
— Возможно. Прошлого я не вижу.
— Ага... Ну, в общем, он в письме сказал, чтобы я верил Мйару, и что Мйар мне поможет.
Она снова открыла глаза и внимательно посмотрела на Ромку. В этот момент она чем-то походила на сову.
— Да. Поможет.
Она закрыла глаза.
Ромка немного помолчал и спросил:
— Так а... Что же нам теперь делать?
— Это ты у Маришки спроси, — ответила Пелагея.
— Ага, так она все-таки Марина!
— Да, и она тоже... ведьма вероятностей. И не делай глупостей, сыночка! Помни, высокое небо не посылает нам бед, с которыми мы не в силах справиться. Я верю в тебя. Ты хороший мальчик. Иди.
Мне было приятно смотреть на то, как ловко двигаются ее руки. Длинные пальцы с аккуратными ногтями. Отсвет лампы на мелькающем ноже. Она быстро порезала яблоко и высыпала очищенные дольки в кастрюльку с разогретым вином. Щепоть корицы, палочки гвоздики, перец, мята, сахар. Помешивая свое дурманящее зелье, она сказала:
— Люблю сладкий глинтвейн. Просто вино не такое вкусное. Я когда была маленькой и читала всякие книги, там, где застолья, где описывался 'хмельной мед' или 'густое вино', представляла себе этот мед именно таким — пряным, густым и сладким.
— Да, это не идет ни в какое сравнение с кислотой нынешних столовых вин, — охотно согласился я.
— Ну, рассказывай, как дела, — Мари, помешивая глинтвейн, смотрела на меня. А я молчал. Потому что мне виделось, как в глубине ее лазурных глаз отражается океан. Мой мозг внезапно перестал поддерживать два потока мыслей одновременно, оттого я не сразу понял, что нужно что-то говорить.
— Да вот... очень рад, что мы с тобою снова встретились, — выдал я первое, что пришло в голову. — Хоть и при таких странных обстоятельствах.
— Я так и не поняла, что у вас приключилось. Я только поняла, что вы — классные ребята, но это все!
— А-а... Да, на самом деле... много чего. И все... как на подбор... такое, во что сложно будет поверить.
— Не бойся, рассказывай, — подбодрила Мари. — И, кстати, расскажи мне... кто ты есть?
— В смысле?
— Ну... что ты такое?
Я замешкался. Не то чтобы мне хотелось от нее что-то скрывать. Наоборот. Я бы все рассказал, что знаю. Проблема только в том, что...
— М-м, проблема в том, что я не знаю, что я. То есть, я не помню. Прости. Я не обманываю. Я на самом деле не помню, что я есть.
— Как так? — она чуть наклонила голову.
— Ну... — я замешкался, — это... Ты прямо так сразу спросила меня самое сложное... Это вообще очень мутная история.
— Тебе больно об этом вспоминать?
— Нет, не так, — я замотал головой. — Это не больно. Да и я не такая уж неженка. Просто это сложно.
Она рассмеялась.
— Ну да, — улыбнулся я. — Сложно и просто... Просто и сложно. Ладно, если вкратце, то так: я совсем не помню своего детства. Мне даже кажется, что не было его никогда. Может, конечно, мне и на него память отшибло, но ведь большую часть жизни своей я помню хотя бы урывками... Ну так вот. Первое мое воспоминание — это...
И я замолк. Я посмотрел на нее. Прочувствовал тепло уютной кухоньки, запах глинтвейна и запах девушки. На границе слуха почуял чужие разговоры за несколькими стенами. Услышал, как за окном, в чаще, мяучит кот, который, на самом деле, конечно же, кошка, ведь не бывает черно-рыже-белых котов... И все искрилось. И блик от луны на воде. И эти голубые глаза. И баночки с пряностями. И локоны неровно подстриженных светлых волос.
И все это было так искренне, чисто и непорочно. И очень непрочно.
А я все-таки решился и рассказал, как был долго и одиноко в металлических стенах лагеря, где росли странные, уродливые, больные существа, ни на что не похожие, разные, дикие, неразумные или разумные, но сумасшедшие. Как люди в белых халатах оберегали меня от этих замерших грязных сирот. Как я коротал время в странной, жилой и одновременно нежилой комнате, пластмассовой, бутафорской, глухой. Как учился читать, писать и говорить, не понимая, чем же я отличаюсь от других, тех, кто ночует под открытым небом в дождь и снег.
Я не рассказывал о том, как изучал свое тело. И как его изучали те люди. И как мне приходилось там быть. И кого мне нужно было убивать, еще до того, как я понял, что лучше бы этого не делать, и что это очень больно и очень страшно. Я же даже не знал тогда, что могу, на самом деле, сам решать, как мне быть, и что мое тело и моя жизнь — только мои и ничьи больше, и что никто не вправе заставлять меня убивать. Но откуда же взяться самосознанию у того, кто больше ничего не видел? А я именно таким и был: ничего не знал, мало что понимал и, уж тем более, не смел 'докторам' перечить, потому что чего-то очень сильно боялся. Но вот... чего?.. Страх — это же всегда страх потери. Что я боялся потерять тогда, когда ничего не имел, когда самого себя не считал своим?..
Но я рассказал ей про Даньслава Белого Когтя — то, что помнил. Даньслав был тогда моим другом, лучшим и единственным. Кажется, он был со мной с самого первого дня, который я могу вспомнить. И он же однажды помог мне бежать на Север.
— Это... ужасно, — проговорила Мари. — Но, Мйар... Это не дает ответа на вопрос, кто ты и что ты.
— Я знаю, — ответил я. — Но я больше не помню ничего. Я есть. Вот такой. Тебе... жалко меня?
— Нет, не жалко, — просто сказала она. — Но я сочувствую тебе. Не хотелось бы мне иметь за плечами такую историю, — она вздохнула, а потом спросила с улыбкой: — Ну, а память-то у тебя почему такая дырявая?
Я рассмеялся. Похоже, что у меня ни спроси — ответ будет из разряда 'сами мы не местные, так проголодались, что переночевать негде'.
— Память дырявая — это уже следствие моего собственного волеизъявления, — я постарался сделать голос пободрей. — Кажется. Судя по всему, что-то очень нехорошее произошло со мной после того, как я вернулся с Севера в этот город. Камориль говорит, будто бы я сам просил спрятать мою память в бусины из золатуни. Собственно, так и стало. С тех пор все вроде бы спокойно течет, без проблем, вот только теперь эта история с Романом... Кстати, Ромка — внук Даньслава, того моего друга. Я думаю, что должен помочь мальчику. Ну, или хотя бы попытаться — в память о Даньке Белом Когте.
Мари снова наклонила голову.
— Погодь. Ты сказал, что Ромка — внук Даньслава?
— Ну да.
— Так а сколько же тебе лет, Мйар Вирамайна?
Я вздохнул.
— Я точно не знаю, но... Учитывая, что Даньславу было двадцать два, когда мы с ним познакомились... И что себя я не помню ни в каком другом состоянии... То есть, я уже был таким, какой я есть сейчас, когда мы познакомились с Белым Когтем... Предположим, что мне тогда было тоже двадцать лет. Учитывая, что Элви сказала, что он родился примерно в сороковых годах прошлого века, то мне... Примерно семьдесят, плюс-минус два-три года. Но это если округлять...
И мы, конечно же, напрочь забыли о вине. И оно попыталось убежать. Но Мари выключила газ и стала разливать глинтвейн в кружки.
— Ты отлично сохранился, Мйар Вирамайна, — наконец сказала девушка, повернувшись ко мне. В руках у нее был поднос. — Мне бы так выглядеть в твои годы. Но мне этого не светит, я ведь всего-навсего человек. Но я верю тебе, я не думаю, что ты шутишь. Ты по-настоящему необыкновенный, Мйар.
И я понимал в глубине души, что в ее устах это комплимент, но все равно не мог не поежиться. Я никогда не хотел быть 'особенным', никогда не хотел выделяться.
— Я просто... уродец, — тихо сказал я. — А больше ничего необыкновенного во мне нет.
Но она этого не услышала, потому как пошла относить глинтвейн в гостиную.
Я открыл окно, чтобы впустить кота, который уже с минуту ломился внутрь, а потом и сам прошел следом за Мари.
Камориль читал томик средневековых пьес, который нашел на журнальном столике. Эль-Марко смотрел на огонь, протянув к нему руки, сидя прямо на ворсистом коврике у самого камина. Ромки где-то не было.
— Я много сварила, так что разбирайте! — весело сказала Мари. — Если кто-то захочет добавки, то еще полкастрюли есть! Вот тут стакан, где побольше яблочек, кому?..
— С яблочками Мйару давай, — авторитетно посоветовал Камориль. — Он любит, но просить стесняется.
Мйар наградил некроманта испепеляющим взглядом, на который тот, в принципе, и рассчитывал, но взял протянутую Мари кружку и пробормотал скомканное 'спасибо'. Сев прямо на ковер, он стал греть руки об кружку, боясь пока что пробовать горячее питье.
— Ну, рассказывайте! — предложила Мари, расположившись на большом удобном кресле.
Эль-Марко молчал, Камориль медленно перевел взгляд на Мйара. Тот поспешно отхлебнул глинтвейна. Камориль вздохнул.
— Что ж, — проговорил он, — я эту историю хотя бы в первый раз рассказываю. С другой стороны... чтобы не повторяться... Мари, и все-таки, когда твоя бабушка сможет принять нас? И какова процедура получения ответа у колдуньи вероятностей?
Мари поджала губы, смутившись:
— Ну, бабушка моя за это деньги берет обычно... Но сейчас она спит...
— Это-то понятно, — кивнул некромант. — И какова цена? Не стесняйся, пожалуйста, озвучь. Сколько надо — столько и заплатим.
— Да не в том дело, — Мари помотала головой.
Входная дверь скрипнула, и в зал вошел Роман. Ничего не сказав, он уселся на ковер недалеко от Мйара. Так как все молчали и смотрели на него, он произнес:
— Я у бабы Паши был. Она сказала, что Мари нам все расскажет.
— У бабы Паши? — Мари удивилась. — Ты разве из дому выходил?
— Я к ней через кладовой коридор прошел, — пояснил Ромка. — Я ж не знал, что вы по нему не ходите. А обратно уже прошел по пандусу, что вокруг дома идет.
— По коридору? Но как ты там прошел? — Мари явно не верилось.
— Да я... как-то вот... ну я же юркий, вот и прошел, — замялся Роман. — Ну и вот, баб Паша сказала, что нам все расскажет Мари, потому что она тоже колдунья вероятностей.
— Тоже? — удивился Мйар.
Мари улыбнулась немного раздосадовано:
— Ох уж эта... баб Паша!
— Ты — колдунья? — Мйар смотрел на нее большими глазами, как будто бы мало на своем веку видал колдуний.
— Ну, я... Типа того. Не знаю наверняка. Но это... вполне вероятно, — она запустила пальчики в волосы, взлохматила челку. — Б-р-р. Может, я и не настоящая колдунья вероятностей.
— То есть, нормальных людей среди нас сейчас нет вообще, — улыбнулся Камориль. — Тем лучше! Мне немного неловко спрашивать, но все-таки очень любопытно... Почему ты сомневаешься в своих способностях?
— Эм... Видишь ли, — Мари отхлебнула сладкого глинтвейна и уставилась на огонь, — мне случалось прозревать вероятности только несколько раз в своей практике. И были они... странные. Тем, кому я рассказала их путь, вряд ли эти мои видения помогли. Они как будто бы... слишком тонкие и слишком сложно спутанные, эти ниточки, а если разум отключить и отрешенно смотреть, то всякая белиберда чудится.
— О-о, это вот, про ниточки, это очень похоже на то, что я тоже видел! — оживился Ромка. — Там, в 'изнанке'! И тоже — ничего не понятно! Как будто бы хаос, или слишком сложные чужие письмена, или примеры в вузовском учебнике физики.
— А баб Паша тебе не помогает в этом разбираться? — спросил Мйар.
— Да как же она мне в голову залезет, а я к ней? — Мари пожала плечами. — Единственное, что понятно наверняка — я провижу вероятности.
— А как это понятно? — решил уточнить Роман.
— Маги одной направленности чуют чародейства друг друга, — пояснил Камориль. — И даже, порою, издалека. И даже обычно понимают, что было наколдовано.
— А разной направленности? — мальчик смотрел на Камориль завороженно.
— Тут все куда как проще. Бесспорно — я почую акт чужого колдовства. Но не издалека и только ежели оно происходит сейчас или было сотворено совсем недавно. Но вряд ли я смогу отличить что-либо прорицательное от какого-нибудь там контроля разума, не будучи специалистом. Точнее, я-то явно не отличу. Никак.
— Ну вот, и баб Паша говорит, что я именно колдунья вероятностей, — вздохнула Мари. — Но, к сожалению, гарантировать превосходного результата я не могу. Мне, конечно, интересно, зачем вы к нам пришли, это у меня девичье такое любопытство, но если вы хотите, чтобы вам ответила моя бабушка, то...
— Она не будет нам ничего отвечать, она уже сказала мне все, что сочла нужным, — покачал головой Ромка. — Кстати, а можно мне тоже глинтвейна?
— Конечно, бери!
— Конечно нельзя!
Мйар и Камориль заговорили одновременно. Переглянулись хмуро.
— Там выпарилось все, можно, я думаю, — примирительно решила Мари. — Ну, значит, придется мне проводить ритуал предсказания.
Я был взволнован. Какое-то смутное беспокойство почесывало мне затылок, зудело на кончиках пальцев. Мысли в моей голове все перепутались, и глинтвейн был в этом явно не виноват.
Камориль начал вкратце рассказывать, что у меня приключилось, а я добавлял иногда то, что считал важным. Мари слушала внимательно, кивала. Вопросов почти не задавала.
Когда рассказ подошел к концу (мне пришлось снова мысленно 'пережить' момент нападения той многолапой твари), Мари немного подумала, а потом сказала мне и Роману сесть на ковер рядом с ней и взять ее за руки.
Каморль это явно не понравилось, но он смолчал. Только глядел бесстрастно, с постным лицом на то, как мы усаживаемся на ковер и я беру Мари за руку, а потом к нам присоединяется Ромка.
Ручка у нее была тонкая, нежная, холодная. Кожа была тоже какая-то на удивление мягкая, но будто бы хрупкая, пергаментная. Мари молчала, прикрыв глаза, а я думал о том, что ее ладошка в моей руке постепенно согревается. И это тепло возвращается ко мне удвоенным, пронизывая все тело от макушки до пят.
