Хроники Обетованного. Тени и зеркала

Раньше его нисколько не трогала красота природы, но здесь он мог позволить себе эту постыдную чувствительность: Соуш, в качестве свидетеля, в счёт почти не шёл. Кроме всего прочего, он так гармонично сливался с лесом — и копной жёлтых, как листва, волос, и мощными узловатыми руками, и тихой поступью, — что казалось неестественным даже в сознании разделять их.

В конце концов Нитлот, неожиданно для себя, пристал к Соушу с расспросами о том, не хочет ли он научиться читать и писать. Тот сначала смущённо отмахивался, всем видом выражая мысль "Мне-то оно к чему?", но в выпуклых глазах блестела заинтересованность. И теперь они коротали вечера за всем бумажным и пергаментным, что нашлось в Домике, — благо походная библиотека у Альена была богатая. Обучить немого оказалось проще, чем думал Нитлот: оказалось, что Соуша не назовёшь тупым — по крайней мере, в общепринятом смысле. Это подогревало энтузиазм Нитлота — это, а ещё смутное чувство вины и желание как-то выразить свою благодарность.

Однажды ночью, когда Нитлот уже окреп настолько, что всерьёз предвкушал свой уход, они корпели над отрывком из истории Кезорре — довольно сложным и путанным, хоть и написанным, само собой, на родном языке Соуша. Парень водил пальцем по строкам, останавливаясь там, где не понимал смысла или не помнил буквы — тогда Нитлот принимался за разъяснения. Он как раз растолковывал Соушу, почему слово "граница" пишется не совсем так, как "границы", когда услышал явственный скрип верёвочной лестницы. Кто-то карабкался по ней, и Нитлот похолодел. В нём всколыхнулись все давние страхи. Неужели Альен вернулся?.. Или это снова оно?

Они с Соушем вскочили одновременно, но было поздно: верным оказалось второе предположение. Хлипкая дверь, не защищённая магией, просто слетела с петель. Раздался ужасающе мерный шаг, и из темноты в пятно света ступило то извращённое существо, которое Альен породил своей безрассудной тягой к власти над смертью.

Нитлот сглотнул комок в горле; его невольно охватил страх, смешанный с тошнотой. Соуш отбежал к другой стене — видимо, в поисках какого-нибудь оружия, — и больше Нитлот не следил за ним, сосредоточившись на противнике.

Тяжело, шаркая, волоча за собой комья земли и мерзкой слизи, существо приближалось к нему. Сквозь дыры в остове савана виднелись ошмётки гниющей плоти, ещё державшейся на костях; Домик заполнила отвратительная вонь. Нитлот провёл по лбу трясущейся рукой; это напоминало ночной кошмар, но было и оскорбительно реально. И сейчас вокруг не было леса, где есть куда бежать и где прятаться. Только стена с кроватью возле, к которой и пятился Нитлот.

Стиснув зубы, он приказал себе собраться, отвязал от пояса зеркало и выставил его перед собой — так, чтобы тварь увидела своё отражение (если, конечно, она могла видеть). Потом, порывшись в памяти, выудил оттуда подходящее заклятие — древнее и сильное, воплощение света и стойкости. Нараспев Нитлот начал читать сложные переливы формул, призывов и приказов уйти, прерывая их подкрепляющими знаками, что по его воле появлялись на стекле, и традиционными увещеваниями, которые должны были подчеркнуть его волю как волшебника:

— Данной мне властью повелеваю тебе, порождение тьмы...

...и так далее. Но "порождение тьмы" не спешило удаляться. Нитлот вспотел от усилий, зеркало раскалилось у него в руке — а мертвец шагал и шагал, и времени оставалось всё меньше...

И тут случилось нечто молниеносное. Соуш, о котором Нитлот совершенно забыл, выскочил откуда-то сбоку и, воздев над головой нечто большое и тяжёлое, с горловым рёвом швырнул его прямо в существо. "Нечто" оказалось сундуком Альена — и сейчас не было времени задумываться о том, как Соушу вообще удалось оторвать его от пола в одиночку. Нитлот ускорил темп, проглатывая концовки заклинаний, но это уже и не требовалось: существо не развалилось, зато остановилось, потеряв ориентацию.

И Соуш быстрее волшебника понял, как этим воспользоваться: в несколько точных пинков и тычков чудовищной силы он выбросил незваного гостя за дверной проём, словно тряпичную куклу. Нитлот видел, как существо пыталось обхватить костяными пальцами его шею, но попросту не успело дотянуться. Стряхнув врага с верёвочной лестницы, Соуш с той же нечеловеческой скоростью голыми руками выхватил из очага горящее полено и швырнул его следом. И замер, стоя на коленях, тяжело дыша — громоздкая, нелепая фигура на фоне ночи.

Нитлот осторожно подошёл и встал рядом. Долго они смотрели, как тварь катается по земле, охваченная огнём: всё же она была поразительно живуча. Но в итоге всё было кончено — один пепел остался. Нитлот запоздало задумался о том, что будет, если пламя перекинется на Дуб — а потом сообразил, что уж Дуб-то он потушить сумеет. Это проще, чем изгонять мертвецов, когда ничего не понимаешь в некромантии.

— Ведь точно, Соуш, — наконец сказал он, стараясь, чтобы голос не дрогнул от потрясения. — Как это я забыл о таком простом средстве... Огонь против умертвий. Да. И никакой магии.

Соуш молчал. Наверное, соглашался.

На следующий день они оба покинули Домик-на-Дубе, держа путь в Долину.

ГЛАВА XIV

Дорелия. Энтор

Королю Абиальду, который вернулся из поездки во владения какого-то лорда (то была, как объяснили Ривэну, дань вежливости и знак особого расположения в честь родившегося у того первенца), приспичило устроить очередной званый приём. Как он туманно пояснил своим приближённым, "нечто среднее между балом и маленьким вечером для своих". Лорд Заэру, не особенно надеясь на успех, намекал королю, что сейчас не самое подходящее время (военные приготовления требуют золота, а к тому же близятся затратный праздник урожая и день рождения его высочества наследника), но натолкнулся, конечно, на скучающее равнодушие. А кучка придворных подхалимов и щёголей, что вечно ошивалась возле Абиальда и руководила его развлечениями (в основном в неё попадали обделённые землями младшие сыновья), ощутимо занервничала. Ривэн лично видел, как лорд Вейрон, обычно такой надменный и манерный, крался к дворцовому лекарю за успокоительными каплями... Ещё бы — уже давно капризы короля не бывали такими неопределёнными.

Весь дворец теперь сбивался с ног, стремясь угадать желания Абиальда и королевы Элинор, которая, против обыкновения, на этот раз поддержала супруга — видимо, ей тоже хотелось повеселиться: почему бы и нет?.. Музыканты репетировали с утра до вечера, бесконечно переписывались списки приглашённых, целая армия служанок была брошена на отчистку пола в одной из бальных зал. Главный казначей не спал две ночи, составляя смету расходов. Леди Чиаль, подруга и старшая фрейлина королевы (по мнению Ривэна — вздорная старая курица), кружила по дворцу, забраковывая то оттенок скатертей, то цветы в оранжереях. В Совете царило уныние.

Ривэн имел мало отношения ко всему этому, но и у него выдалась безумная неделя. Лорд Заэру, казалось, наконец-то определился с тем, следует ли ему доверять, и свалил на него множество поручений, которые раньше отдавал другим, более маститым Когтям. С одной стороны, Ривэн был счастлив доказать свою преданность, с другой — его дни вдруг оказались расписаны по минутам, а голова забита кучей разных задач примерно одинаковой важности. Ещё с приюта в Дьерне он привык хотя бы пару часов в сутках отводить для любимого занятия — блаженной созерцательной лени; на службе у лорда с самого начала стало понятно, что об этом придётся забыть, а теперь само слово "лень" вызывало у Ривэна грустную, недоверчивую усмешку. Даже наслаждения, доступ к которым он получил только здесь — бесплатная и действительно вкусная еда, сон на удобной постели в собственной комнате, — были уже не наслаждениями, но средствами поддержания жизни, топливом для новой и новой работы.

Теперь Ривэн по много раз ежедневно передавал письма и записки лорда и других сановников, а также словесные послания; следил за передвижениями по дворцу и городу тех придворных, что стояли у лорда на плохом счету, и докладывал обо всём подозрительном; вытягивал сведения из слуг в якобы случайной болтовне... Как истинный Коготь, он был инструментом всезнания лорда — но и более опасным инструментом тоже. Первым по-настоящему серьёзным заданием, негласным посвящением, стал перехват флакончика с бальзамом для придворного, чья мать была родом из Альсунга. Вместо бальзама во флаконе был яд — об этом позаботились местные фанатики, ненависть которых к Альсунгу была сильнее здравого смысла. Ривэн сделал всё как по нотам. Он не получил явной похвалы или хотя бы одобрения — но почувствовал, что прошёл испытание. Отношение к нему лорда и других Когтей резко потеплело.

Конечно, Ривэн понимал, что допущен пока лишь к жалкой верхушке местных тайн. Осторожно сближаясь с другими соратниками лорда, он постепенно составлял представление о подлинном размахе событий. По всей Дорелии без шума, но спешно проводились учения, подновлялись крепости и замковые укрепления, шёл внеочередной рекрутский набор (у Ривэна, которому рекрутские наборы больше не грозили, просто сердце радовалось). О предстоящей войне шёпотом спорили рыцари, оруженосцы и простые солдаты в энторских харчевнях, королевские гвардейцы и наёмники. Крестьяне, перепуганные слухами, запасали еду и несли пожертвования в храмы. Получая вести из Альсунга, лорд Заэру делался всё мрачнее; его пронзительные глаза окружили тени недосыпа, а сетка морщин на узком лице, казалось, стала ещё чаще. Ривэну с трудом верилось, что война интересует всех, кроме короля, — однако это и было правдой.

Как и к военным делам, Ривэна ни разу не привлекли к ловле преступников — видимо, не верили, что старые привычки в нём так быстро умолкли. Честно говоря, Ривэн был не так уж и против: он совсем не жаждал личной встречи с кем-то из Гильдии, равно как и с фальшивомонетчиками, и с торговцами-шарлатанами.

К тому же один случай заставил его усомниться в том, действительно ли это так почётно и важно — исполнять долг Когтя в полном смысле... Однажды посреди ночи Ривэн встретил у входа во дворец этого замкнутого, холодного кезоррианца — Линтьеля. Всё в нём раздражало Ривэна: от начищенных ногтей на тонких пальцах до кудрявых вежливых фраз и слезливых песен. Впрочем, песни-то были красивы, но... Так или иначе, менестрель бежал откуда-то, запыхавшись, побледневший и измученный, и попросил Ривэна передать милорду, что он "сделал всё, как нужно". В глазах у него дрожал жестокий блеск, заставивший Ривэна вздрогнуть, а на смуглой щеке была кровь. Чужая кровь — брызгами.

Той ночью Ривэн долго не мог уснуть. Его не отпускали мысли о крови на щеке Линтьеля — и ещё о том, что руки менестреля служат лорду Заэру явно не только с лирой или флейтой. Кому принадлежала та кровь — обычному воришке вроде него? Купцу-изменнику вроде господина Телдока? А может, птице полёта повыше, одному из знатных врагов короля?.. Кто знает.

Вообще же за недолгую жизнь во дворце Ривэн в собственных глазах стал раза в полтора старше. Роскошь и блеск двора уже не ослепляли его: насмотревшись на лордов и леди вблизи, он пришёл к выводу, что они — такие же люди, ни больше ни меньше. Со своими страстями и страхами, с не лучшим здоровьем, алчные и не всегда умные, жадные и легкомысленные. Происхождение и богатство возвышало их над другими, но различий в сути оказалось до обидного мало: даже в знаниях Ривэн, кое-как обученный в сиротском приюте, мог легко превзойти многих из них. Их разговоры отдавали не меньшей пустотой, чем брань на рыночных площадях или в нищенских кварталах, и даже их подлости были мелкими.

Больше того — король, повелитель всех и вся, оказался усталым и тщеславным человеком, которого не интересует ничего, кроме собственных мечтаний да жирного белого кота. Раза три Ривэн удостоился видеть и королеву Элинор — суровую, некрасивую разряженную женщину с тяжёлой нижней челюстью. Их единственного сына, принца Ингена, он пока не встречал, но по дворцу бродили сплетни, что ребёнок не совсем в своём уме. Это, как и многое другое, Ривэн выудил у слуг, с которыми сблизился легко и непринуждённо. Ещё более легко и непринуждённо он сблизился со служанками, которые в болтовне с ним частенько забывали о своих обязанностях. В какие-то несколько дней Ривэн стал во дворце своим, пропитался его воздухом — и при встречах со стражниками из подземелий корчил им рожи, вызывая приступы хохота у Вилтора аи Мейго.

* * *

Именно с Вилтором они выходили из дворца вечером накануне королевского приёма. Толстяк шёл вразвалку, в увлечённом разговоре (точнее, монологе) забывая раскланиваться со встречными леди. Те, завидев его, брезгливо отворачивались.

— И тут я, значит, дал этому гаду коленом в пузо, — сообщил Вилтор, жестами изобразив, как всё происходило; его собственный живот при этом заколыхался от резкого движения. — А он всё равно, скотина такая, на ногах держится. Ну, думаю, плохо дело, долго лупить придётся...

Он рассказывал о том, как в первые годы службы у лорда помогал выслеживать разбойничью шайку в предместьях Энтора. Точнее, в трактовке Вилтора "помогал выслеживать" преображалось в "поймал единолично, проявив львиную храбрость". Атаман шайки прославился, ограбив маленький храм Дарекры: с двумя подручными обчистил полную малахитов сокровищницу. Ривэн слушал в мучительном раздвоении: он ярко представлял поединок Вилтора с атаманом (наверняка сильно приукрашенный рассказчиком), но не знал, за кого больше переживает. Воровским мастерством того несчастного было трудно не восхищаться.

Дворец окружал большой тенистый сад, теперь понемногу терявший зелень. Всё здесь было во вкусе короля Абиальда: извилистые дорожки, посыпанные песком, фигурно подстриженные кусты, до духоты ароматные клумбы и маленький пруд с лебедями. Вода в фонтанчике, мимо которого проходил Ривэн (его забавляла эта странная форма опрокинутой ракушки), пошла рябью под опустившимся в неё жёлтым листком. Стояла тишина: у части придворных ещё тянулся послеобеденный отдых, другие уехали, чтобы проследить за осенними работами в своих поместьях.

За кованой оградой сада всё было совсем иначе, и здесь-то Ривэн вздохнул полной грудью, оказавшись в своей стихии. Они направлялись в пекарню господина Мейго, чтобы вручить ему последние распоряжения для приёма: дворец закупал неимоверные объёмы хлеба, пирожных и сладких булочек, вызывая у пекаря приступы гордости. Знакомая сеть мощёных улиц и грязных переулков лежала перед Ривэном, и он, теперь всё реже покидавший дворец, погрузился в неё с жадностью.

День догорал, и некоторые лавки уже закрывались, но большинство стояли распахнутыми, призывно блестя то часами и украшениями, то отрезами тканей, то гирляндами колбас и сосисок. Мужчины, покончив с работой, собирались в тавернах, откуда чуть позже понесётся запах эля, дешёвая музыка и стук игральных костей. Женщины возвращались с рынков, тяжело дыша от тяжести корзинок, или снимали с верёвок, протянутых между окон, высохшее бельё. Уличные певцы, собравшись на углу, подсчитывали скудный заработок, а возле, дрожа в своём тонком тряпье, задремала старая нищенка. Стайка мальчишек из семей побогаче неслась из школы, лихо засунув перья за уши; а ещё один — видимо, менее удачливый — малец угрюмо плёлся за ними с расквашенным носом.