Сказания земли Ингесольской

Айя!

— —

Отступил в тень, повернулся, чтобы идти. Лыжи ждали, воткнутые в сугроб возле забора Саукана.

— Постой, — сказал всю жизнь знакомый голос, сейчас по-учительски твердый и строгий.

Захотелось сделаться маленьким и незаметным. Или поспешно отозваться: "а чё я, я ничё!"

— Здравствуй, охо-диме. Какими судьбами?

— Здравствуй, Алеенге. Вздумалось вот... молодость вспомнить, да.

— Кто тут моложе тебя, охо-диме?

— Льстец, — усмехнулась Аглая. И — жестко: — Рисуешь — без передышки, так? Что еще? Голоса?

— Работа у меня такая — слушать голоса этого мира и двух смежных впридачу.

— Не увиливай, Ланье. Отвечай.

"Ланье" — это серьезно. Это не ласковое "Ланеге", не официальное "Алеенге" и не укоризненное "Петер, как не стыдно!". Это — вызов к директору, двойка в четверти и трехнедельный запрет на посещение кружка.

— Охо-диме...

— Я жду.

Неохотно, сквозь зубы:

— Ну... есть немного.

— Немного? — в ее голосе негодование и боль. — Это — немного? Врешь — и думаешь, в темноте не увижу?

Молчит.

— Чего ты боишься, Ланеге? Мне ты можешь сказать.

Отвернулся, явно ищет возможности сбежать куда подальше.

— Послушай, мальчик. Старик Кииран бьется лбом о деревья Нижнего мира. Он добился, чтобы вот этого с тобой не бывало, и умер, надеясь, что ты выдержишь, а ты?

Ссутулился, смотрит под ноги, молчит.

Положила ладонь на расшитый кожаный рукав. Мягко:

— Скажи же. Чего ты боишься, Петер Алеенге?

Выдохнул.

Тихо:

— Я не должен звать. И не позову.

— —

Аглая пробыла в Тауркане три дня, и все три дня ходила в гости. Сначала к старикам, потом к солидным отцам семейств. К концу третьего дня она уже не могла смотреть ни на чай, ни на пироги. Хотелось простецкой соленой рыбы... и можно чего-нибудь покрепче чая, да здесь такого не пьют.

Она рассказывала притчу про огонь, который раздувал северный ветер.

— Он горел ярко и сгорел в три вздоха, — говорила Аглая. — Вы вчера видели человека, которого тоже раздувает северный ветер. Неужели я одна это поняла?

— Заслонить ветер? — неуверенно спросил Ыкунча.

— Именно, — ответила Аглая. — Вы сами отодвинули лучшую из стен, какая у него была.

— Да брось, — сказал кто-то неуверенно. — Раньше сколько лет ее не было, и ничего...

— Раньше так не дуло, — возразила Аглая.

— Так разве не она вызвала этот ветер?

— Нет, конечно, — Аглая подняла брови. — Ваша беда в том, что вы не смотрите дальше собственного носа, оннегиры. Ветер поднимался постепенно, и однажды сорвал ее с места и принес сюда. Она зацепилась за ветви, пустила корни и заслонила от ветра огонь.

— О какой стене она говорит? — переспросил у соседа тугодум Лаус. — С чего это ей корни пускать? Плетень, что ли?

— Помолчи, потом объясню, — шикнул сосед. — Так что же делать-то, охо-диме? Другую стену искать?

— Лучше вернуть старую, — покачал головой Ыкунча. — Да не выйдет.

— А вот это моя забота, — сказала Аглая. — Помните о северном ветре и не давайте огню выгореть до Верхушки. Как вы это сделаете — не знаю. Тормошите, шевелите угли, подбрасывайте добрые дрова... Но сделайте. Иначе в Тауркане скоро не будет никакого шамана, помяните мое слово. У него даже учеников нет.

— —

Город шумел и торопился, и время летело, взвизгивая шинами на поворотах. Январские снега замело февральскими метелями, потом изъязвило мартовскими оттепелями, и наконец смыло первым апрельским дождем.

К этому времени Ирена уже не работала, и почему-то все время хотелось спать. И мысли шевелились вяло и сонно.

Даже июль снился реже. Чаще всего — не снилось ничего.

Апрель перевалил за середину, проклюнулась по пыльным газонам первая тоненькая трава, на ветвях зашевелились почки, вдоль теплотрассы высунулась и засияла мать-и-мачеха — а шаманенок, энергично крутившийся в животе, решил, что ему пора.

Мама волновалась больше, чем Ирена. Суетилась, ловила машину, допекла водителя бесконечными вскриками: осторожнее! быстрее! но не гони! но быстрее! Успели, конечно.

Еще довольно долго рожать пришлось. Нельзя сказать, что это доставило Ирене большое удовольствие.

Зато результат!

Такой маленький, такой чудесный! Ну да, наверное, будет черненький, и, возможно, довольно-таки узкоглазый... Пока глазки были неопределенно-темные, с синим отливом, и круглые, как и положено младенцу, и на голове — смешной темно-рыжий чубчик.

Так что, может быть, не такой уж и черненький... да какая разница! Просто — самый красивый, вот.

Через четыре дня чудо приехало домой, завернутое в одеяльце с зайцами, и заполнило собой весь дом и всю жизнь. Мама или кудахтала, или ворковала, или ходила на цыпочках — или рассказывала по телефону приглушенным голосом, как маленький ест, как спит, как животик, на кого похож... Тут у нее было собственное мнение, она считала — что на Ирену. Смешно было это слышать, честное слово. Потому что он был — шаманенок, вылитый. Хоть и рыженький.

Мама возвращалась от телефона, переполненная житейской мудростью: каждая из подруг считала своим долгом поделиться опытом. Иногда хотелось, чтобы эти подруги временно онемели. Почему-то они норовили засыпать молодую мать ответами именно на те вопросы, которые ее совершенно не интересовали. А на те, которые интересовали, ответы приходилось искать самостоятельно.

Два дня мама была дома — отпросилась с работы, — потом, к счастью, вернулась к трудам праведным, и теперь изливала потоки информации только по утрам и вечерам. Ирена быстро научилась пропускать большую часть мимо ушей.

А если не вслушиваться, так мама очень, очень помогала.

Пока он еще не родился, Ирена долго перебирала имена, не зная, на каком остановиться. Конечно, было бы здорово спросить у Ланеге, что он думает по этому поводу, но пока до него дотянешься... почему-то там, в июле, где они изредка виделись, она ни разу не вспомнила об имени для малыша.

Но как только она увидела своего мальчика воочию, вдруг стало ясно, что он Даниэль. Бог весть почему, это имя удивительно ему шло.

Мама сперва скривилась, потом задумалась — а потом Ирена услышала: "Данчик, наш зайчик", — ну, значит, теперь точно Даниэль. Одобрено и принято. Хотя насчет "зайчика", учитывая, кто его отец, Ирена сильно сомневалась.

Пока он спал и ел — и почти не плакал. До чего же деловито он ел, просто удивительно. Причмокивал, щеки энергично двигались, и длинные темные ресницы были опущены — сосредоточен на важнейшем, не отвлекайте.

А глаза, кажется, будут темно-карими.

Счастье мое.

— —

В конце мая пришло письмо. Мама вытащила его из ящика, прочитала обратный адрес на конверте — и сделала попытку засунуть его куда-нибудь с глаз долой, потому что там значился Ингесольский район. Еще не хватало волновать Ирену посланиями из этой глуши, в которую, даст бог, она больше не вернется, по крайней мере, в ближайшие несколько лет. Да и куда ей срываться — с малышом-то? Нет уж, пусть лучше не отвлекается от ребенка, вон — погода чудесная, гулять подольше, и — тут и медицина квалифицированная, и все необходимое можно купить в ближайшем магазине, и мама рядом, на подхвате, и подруги навещают. Кати заходила, та, с которой Ирена училась в своем техникуме, и коллеги из библиотеки, и все восхищались Данчиком, вертели пальцами и погремушками у него перед носом, а он таращился и пытался улыбнуться. Чего еще надо, какое Ингесолье...

Но Ирена нашла конверт следующим же утром, и как мама ни пыталась ее отвлечь от письма — не удалось.

Адрес был — Нижнесольск, Речная, дом 10. А отправитель — Аглая Семецкая.

Руки задрожали, сердце ёкнуло.

— Мама, отстань, — ляпнула Ирена, не думая, и даже не заметила, что мама обиделась.

Подхватила Данчика, уложила в коляску — и ушла в сквер, на лавочку. Читать.

— —

"Орей, Ирена Звалич.

Или, может быть, лучше сказать — здравствуй.

Если ты хочешь, чтобы я не напоминала — просто не читай дальше. Потому что я буду напоминать, а у тебя сейчас главная забота — ребенок.

В любом случае я желаю и тебе, и твоему ребенку здоровья, счастья и всяческого благополучия. Надеюсь, что духи наших лесов и вод поддержат мое пожелание.

К сожалению, мои слова не имеют той силы, какой обладают слова Алеенге, и вряд ли нашим слабым духам дано дотянуться до тебя — хотя в давние времена Эноу-хаари оберегал и земли нынешнего столичного края. Они слабеют с каждым годом, наши духи, только молитвами Ингесолья они еще живы — да что я рассказываю, ты знаешь и понимаешь, но сейчас тебе не до них. И правильно — твое нынешнее дело самое важное в этом мире. Если бы не матери, откуда брались бы люди, за которых цепляются дичающие в забвении духи?

Я старая женщина и слишком много болтаю, охо-дай Ире. Оставим духов — духам, их время уходит, и кому, как не им, знать об этом лучше всех.

Я о людях.

На Равноденствие я наведалась в Тауркан. Радостно было вновь увидеть столько знакомых лиц. И мне были рады.

Мне известно: они обидели тебя, сильно обидели. Они обыкновенные суеверные люди, им казалось — в тебе опасность, и они испугались. Да ты и сама понимаешь. Но теперь они хорошо подумали, и их мнение изменилось. Клянусь тебе в этом. Я говорила с ними, и я знаю. Они сожалеют о том, как у них с тобой вышло, и были бы счастливы начать с нового листа, если на то будет твоя воля.

Такого Равноденствия я не упомню за всю мою долгую жизнь, охо-дай. Никогда еще мне не приходилось чувствовать всем существом, как человек своими словами и движением души поворачивает солнечный круг — а он, небо свидетель, это сделал. Он просил Солнцеликого о благоприятном лете, и будет по его слову, вот увидишь.

Извини, охо-дай Ире, увидишь — если пожелаешь, конечно.

Так вот. Он держит в руках ветра, он указывает облакам, куда плыть, он подгоняет реки и увещевает солнце. Он исцеляет прикосновением и останавливает время взглядом. Человеку это никогда не было по силам прежде, если не считать легендарных великих шаманов древности. Таков был Айечегыр-онна, да и тот надорвался, подвинув весну на три дня ближе. А Эйкенау-ынна рассыпалась прахом, когда попыталась пробить новое русло Большой реке.

Он способен, кажется, на все — но одного он не может. Он не позовет тебя, охо-дай.

Если ты ждешь его слова — забудь. Слово не будет произнесено.

Он решил, что не будет вмешиваться в твою жизнь, если ты сама того не захочешь, и скорее зашьет себе рот, чтобы не проговориться во сне. Он и спать-то, похоже, старается как можно меньше. Вместо сна он рисует, скоро карандаш прирастет к пальцам, как тогда бить в бубен, ойе...

Я видела его лицо — оно уже бывало таким, в те дни, когда он вернулся из города в наши края, чтобы остаться здесь жить. Не волнуйся, он осознает себя, не так, как тогда. И сила его растет с каждым днем.

Я увидела, охо-дай: ты ему нужна, — но он упрям, ты знаешь, он всегда был упрямым. Он ничего не сказал мне, и, может быть, все, о чем я говорю тебе, мне просто померещилось — я старая женщина, глаза мои давно не те, и хаари во мне нет ни на волос. Но я обеспокоена, и мне страшно подумать — что будет, когда зацветут кувшинки.

Прости, охо-дай, если расстроила тебя. Я не хотела этого — но и промолчать не могла.

Да будет по воле твоей.

Еще раз, всего наилучшего тебе и твоему ребенку, что бы ты ни решила.

С поклоном,

Аглая"

— —

Ирена медленно сложила тетрадный лист, убрала его обратно в конверт. Встала с лавочки. Сегодня двадцать второе мая. До кувшинок еще есть время — но его в обрез.

— Пойдем домой, Данчик, — сказала она вслух. — У нас много дел.

— —

...Я многое могу, но почти ничего не могу для себя. Я многое вижу, но почти не вижу своей судьбы. Если бы я видел себя... наверное, я не стал бы тем, кто я есть.

Если бы я знал, выбирая путь после школы, чем закончится для меня мой вуз, я бы просто не пошел туда. Но если бы я туда не пошел, возможно, я оставался бы в своем уме всю жизнь, а значит, не вернулся бы на Ингелиме.

Если бы я знал, кто она такая, когда впервые ее увидел, я хоть разглядел бы ее получше. Но где мне было догадаться, что она будет для меня значить через годы? Я и не догадался.

Мне было чуть за двадцать, я едва вынырнул из безумия, и Кииран направлял первые мои шаги по грани миров. Я часами всматривался в зеркальную поверхность воды или в пляску языков пламени, учился смотреть и видеть, вслушиваться и слышать, трогать и осязать, узнавать и помнить.

Среди невнятных картин в глиняной миске с водой была и эта.

Серьезная девочка в джинсах и маечке, серые глаза и выгоревшие на солнце пряди русых волос. Она сидела на лавке городского сквера над тетрадью и сосредоточенно грызла пластиковую ручку. И руки у нее были в крапинках пасты от этой ручки.

Вода качалась, и казалось, что она хмурит брови и кривит рот. Может быть, впрочем, она и вправду хмурилась и улыбалась одним углом губ. Я не знаю.

И было ей лет пятнадцать.

Когда мы встретились, ей было семнадцать, а прошло десять лет.

На память я не жалуюсь, но ее лицо затерялось среди множества виденных мною образов, и я не сразу вспомнил, что вообще видел ее прежде.

И — имя пришло отдельно.

Хозяин Вод любит говорить намеками. Он звенел этим именем над моим ухом — весенней капелью, он журчал этим именем в лесных ручьях, он шуршал им — листвой в ветреный день, он свистел им — в зимней вьюге. Я упрям и вовсе не сразу поддаюсь влиянию; но однажды я повторил за ним: "ачаи", и был очарован звуком. И — что-то далеко-далеко отозвалось в ответ. Я покатал имя на языке, произнося его так и эдак — и каждый раз чувствовал: оно падает не в пустоту. Какие-то перемены происходили в этом мире просто от того, что в нем звучало это слово — обыкновенное, вообще-то, привычное, но вдруг ставшее странным и загадочным.

Я давно привык: мало что на свете бывает просто так. На все есть причина, и все имеет последствия; не всегда они благоприятны, но как узнаешь заранее? Ясно было, однако, — Хозяин Вод доволен мной. Ему нравилось, что я уловил его намек и шагнул навстречу.

А мне нравилось, как это звучит... и я любопытен. Я чувствовал слабый отклик — и звал, потому что мне было интересно. И да, я не знал, кого зову.

Я не вижу своей судьбы.

А потом она пришла, и пустила корни в Таурканской бухте, и развернула лепестки. Золото и зелень — и водяные блики.

Я бы, может быть, раньше связал слово — и давнюю картину, качнувшуюся когда-то передо мной в щербатой миске, если бы волосы той девочки отливали золотом, или глаза — зеленью... но нет. Зелень, золото и вода были сутью, а не внешним.

Я понял, кто она, только увидев ее перед собой. Дыхание перехватило, воздух зазвенел, а мир мигнул и на мгновение выцвел — и зелень с золотом плеснули в нем ошеломительно ярко.

Тогда я понял: вот моя судьба, и принял ее.

И еще год пытался упираться, чтобы не стать ее судьбой. Я бы пережил. Мне бы хватило — снов и имени... Возможно.

Но точно я не знаю.