К черному трону

Под росшим на холме пирамидальным тополем, невесть когда и кем посаженным, неизвестно как выросшим на этой голой земле, выросшим, наверное, только верой в свой долг — быть ориентиром караванам, раскинули свой лагерь они. Лошадей отпустили в балку, к островкам высокой травы и родниковой воде.

Проповедник из дальних стран, чувствуя, что добился своего, что, наконец, сумел вызвать восхищение молодого ханского сановника, возбужденно продолжал:

— И не думай об этом! Рыцари очень храбры, страшно сильны. Беки нанимают их на службу. Платят им и золотом, и серебром, жалуют земельные наделы, отдают во владение деревни. Ценятся наши всадники очень дорого, потому что очень хорошие воины.

Сами воины знают себе цену, говорят с повелителями, гордо подняв голову, честь свою, ценя выше долга. А что видел я всюду в Степи? Подданные лижут пятки ханам, беки топчут ногами спины склонившихся воинов. Ваши воины себя не уважают, потому правители их не ценят. Для ханов их воины — скот, предназначенный к на убой.

— Продажные воины — не воины. Рано или поздно продадут они своего хана за лишний кусок золота. Рыцари плохие воины — мы хорошие. Настоящий воин истребляет в бою многих воинов, хороший начальник — очень многих и только Великий Хан сможет истребить всех врагов.

Перед ханом я падаю ниц вовсе не из страха его гнева, лишь перед высокой мудростью его. Мудростью покорителя Вселенной, раздвигателя прекрасного неба.

Пусть погибнут все неспособные себя защитить, пусть покорятся слабые! Если не через два года, то через сто, через двести лет сила наша докатится до ваших земель. И не спасет вас тщедушный Бог, каменные юрты не сокроют, броня из железа не защитит.

Иноземец оперся спиной о ствол тополя, запустил руку в суму, принялся извлекать из нее разную снедь. Цаган, не прекращая говорить, накинул петлю шелкового шнура на руку проповедника, крепко стянул, бросил стальной шарик не другом конце удавки таким образом, что он облетел вокруг ствола дерева. Осталось только связать руки обескураженного иноземца.

— Запомни еще, святоша. Никогда степняки не примут веры в твоего рабского бога, а если примут — быть им чужими воинами. Воинами сидящего в каменной юрте царя. Царя иного рода, иного племени. Не степного извода.

Уж лучше верить в Пророка-победителя или в Бога, чья душа вселяется после смерти в новорожденного. Такая вера позволяет умирать легко, не думая о спасении жизни. Но никогда не поверим мы в великую жалость ко всем. Великая жалость рождает самые великие несчастья.

Вы жалки и убоги, трусливы и немощны. Потому вы прячетесь за толстой броней, скрываетесь в каменных юртах. Прячетесь потому что боитесь. Для большей защиты вы потаскаете из гор все камни, превратив их в подобие раздутых легких, в песчаный обрыв над рекой, в котором поселились стрижи и ласточки. Вы нароете подземных нор и украдете у Матери-Земли все железо, изъедите ее чрево, как древоточцы мощный дуб. И вот тогда Мать-Земля действительно разверзнет свое чрево, выпустит в наш мир духов мира нижнего. Потому твоя вера — зараза, хуже чумы. Потому ты — засланный убийца. Ты — смердящая падаль, подброшенная в кочевья для разноса заразы.

Из колчана вынута стрела опасности по имени "Шершень", вложена в лук.

— Одумайся, сын мой! Ты убиваешь посла.

Стрела сорвалась с тетивы, издала ужасающий вой (в бою она служила для наведения на врагов страха своим жужжанием), заставив, до того мирно давившего носом дымящиеся на морозе комки собственного навоза коня-великана в ужасе скакнуть вбок, выбив из земли огромные черные клочья. Кумыска вытянула шею, прищурив глаза и прижав уши, тихо заржала, угрожающе показав крупные зубы, пришлепывая губами, сжимая ноздри, с сочащимся из них прозрачным паром издышанного воздуха: "Я здесь, хозяин". Конь чужеземца уставился на нее, с удивлением помотал своей огромной башкой: "Почему злишься?"

"Шершень" воткнулся высоко над головой иноземца. Его особая раскраска служила всему живому грозным предупреждением об опасности. Ни птица, ни зверь, ни, тем более человек, не приблизится более к стреле, издалека завидев три обвивающие древко спирали: красную, черную, белую.

— Ты сам говорил: тебе я послан богом. Так моли своего бога, чтоб спас тебя и на этот раз. От меня спас.

— Господи!!! Вразуми неразумную душу язычника! Будь к нему милосерден!

Из плетеной корзины воин извлек шкатулку-книгу. Больше ничего.

— Я передам твою весть Хану, подлый кам. Пусть хранится в сокровищнице, хоть прочесть никто ее не сможет. Не радостная, грустная то весть.

Я везу радостную весть, каковой бы она не была. Победа — вот радость. Смерть батыра — радость. Радость, что умер он, как подобает воину. Возвращение войска — радость в юрты их женам и детям. Даже нашествие врага радость — радость воинов предстоящей битве. В степи любая весть — радость. Запомни это, глупый кам!

Цаган вынул из-за пояса склянку с бурой жидкостью, выплеснул в лицо чужеземцу.

— Слушай же мою радостную весть. Эти капли — гной умершего Черной Смертью. И пусть спасает тебя твой бог.

— Будьте вы все трижды прокляты!!!

Священник в сердцах плюнул в сторону Цагана. Но рот его почти пересох от долгого разговора. Цаган взглянул на маленький пенистый плевок, словно действительно ожидая узреть в нем каплю змеиного яду.

— То-то!

Цаган спустился к лошадям и погнал их дальше. Сегодня убит еще один враг. День не пропал даром.

Призвание воина истреблять врагов, иначе слово "воин" теряет смысл. Вслед за словом теряет смысл жизнь. Он видел ужас в глазах белолицего кама. Этого было достаточно. Ужас перед Черной смертью не победит никакая вера в Бога.

"Только воля моя, дух воина белого может победить".

Голова кружилась, поташнивало. Цаган догадывался: это близкая смерть. Не знал от чего: от чумы или от яда гадюк. А может, его отравили речи-заклинания заезжего кама. Всякое слово шамана может убить.

Яд ли, зараза, слово — было ему безразлично, отчего он умирает.

На пригорке перед Цаганом открылось вечернее сумеречное небо. И Мир разверзся перед ним.

Он увидел себя бродящим в Верхнем Мире средь сияющих небесных угодий. То парила его легкая душа, не умея найти опору стопам.

Видел медленно бредущим в Нижнем Мире средь множества демонов-пройдох, стремящихся извести его вторую — тяжелую черную душу, еле передвигающую ноги по черным камням темных пещер.

Видел себя скачущим в четырехгранном Срединном Мире, твердо упершийся носками в стремена — главную свою опору, мерным стуком копыт в вечерней тишине извещая округу о себе, и зверя, и птицу, и заснувших на зиму ползучих гадав. Скачущим под прозрачным от мороза небом предгорий, пронизываемый холодным ветром священного Севера, несущим испытующую дух и тело всякого воина леденящую Смерть. Видел темнеющий впереди, подобно женскому лону, Восток, где каждый день рождается Солнце. Чувствовал теплые лучи заката, нежно, словно весенним пухом ковылей, ласкающие спину.

Круг Солнца говорил ему: "Прощай, Цаган! Ухожу в мужскую сторону мира на свою еженощную битву. Ни ты, ни я не знаем, вернусь ли я завтра. Прощай, Цаган!"

Белый воин отвечал, повернувшись к Солнцу: "Прощай! Однажды мы придем в страну Запада и поможем тебе в твоей извечной битве. Мы встретим в мужской стороне сильных воинов. Смерть ждет их. Мы освободим тебя от тяжкого твоего труда.

И тогда ты не будешь прощаться с нами каждый день. Будешь вечно озарять путь наших походов своим белым светом".

Оттуда: с небес, из глубин земных, с просторов степных увидел Цаган себя самого, подгоняемого великим стремлением. Маленькую белую каплю, стекающую по бескрайнему земному склону. Цагана, столь сильного верой своей, что все ему нипочем, раз вобрал в себя весь Мир. Вобрал в себя и яд, и заразу, и смуту.

Не пустил только в душу свою страх. Страх перед Чумой, Смертью и, даже, страх перед Богом.

Красный — Нохой.

— Здоровья тебе, Чамихолом. В том клянусь, что Великий Хан первым узнает про твою великую заслугу — спасение жизни посланника к Нему. И будет тебе за то награда великая.

Слово Джамсарана было обращено к сидящему на черном валике человеку в центре круга караулчей. Грозный предводитель прищурился (был уже вечер), всмотрелся в лицо гонца, хлопнул себя по колену и расхохотался.

— Здоровья и тебе, Джамсаран! Принести его пайзу.

Пока приказание исполнялось, Чамихолом, указав мохнатым хвостом камчи на Джамсарана, стал говорить громко через плечо, обращаясь ко всем своим людям и ни к кому в частности. Знал, люди его смотрят не на пайзу пришельца, а на сыромятный поясок, унизанный позолоченными бляшками, на каждой из которых был вытеснен символ однажды совершенного Джамсараном подвига. Был тот поясок весьма длинен.

— Это и есть великий воин, по имени и по прозвищу Джамсаран. Давно — давно, когда наше войско еще не делилось на сотни и тысячи, мы с ним были начальниками двух летучих отрядов. Он стоял на источнике, который теперь называется Цус-хуур, а в те времена еще никак не назывался.

Вокруг воды стояло небольшое укрепление из земли и бревен. В нем и засел Джамсаран в день, когда напали жунги. Худо бы ему пришлось, не подоспей я вовремя. Жунги слегка потрепали мой отряд и загнали за стены. Вот это была, скажу вам, схватка! У нас поломались все мечи, и мы схватились за кривые сабли жунгов. Им надо было напоить своих уставших коней перед переходом через Пески в свою степь. Иного выхода, как взять нас приступом у врага не было. Мы заперлись внутри, три дня отражали их натиск. Их кони пали от безводицы. Видя, что на саблю нас не взять, жунги схватились за стрелы, а стрелять они умели. От стрел этих пали все наши. Мы вдвоем остались. Встали мы спина к спине на разных концах крепости и принялись рубиться. К вечеру на нас изрубили все доспехи, что припасли мы для такого дела, даже мои бронзовые, в палец толщиной, отрытые в древнем кургане. Затупились все сабли, топоры, расщепились все палицы, сломались все ножи. Кровь из нас сочилась, кожа слезала лоскутами, но мы не отступили и не дали себя убить. Отступили злые жунги — бежали в ближайшие леса и горы, заслышав топот коней войска Великого Хана.

Мы встали у сгоревшей башни над изрубленными в щепы воротами, обнялись, потому что не могли сами собой стоять, смотрели вслед убегающим жунгам. И смеялись в след им. Так мы отстояли источник Цус-хуур.

Правда, потом из него нельзя было пить воду много лет. Вода смешалась с кровью и стала красной. Еще и теперь на берегу можно найти рыжие камни. Так ли я говорю, Джамсаран?

— Истинные слова.

Была принесена пайза Джамсарана. Взглянув на нее, Чамихолом заключил:

— Не высоко ты взлетел. В гонцах по сию пору.

— Ты же меня знаешь, Чамихолом, люблю подраться. Ведаешь ты о мудром запрете Великого Хана возводить в начальники батыров, которые никогда не устают и ничего не боятся.

Такие как я о своих людях судят по себе: заморят в походе и положат в битве безрассудно. Истинный начальник должен вмещать в себя понимание всех своих воинов. Мудрым быть, как ты.

— Ну что ж, Будь славна мудрость Великого Хана! На, посмотри. — Чамихолом протянул золотую пайзу. — Караулбаши Великого Хана, Соглядатай Запада. Здесь все в моей власти. Дай сюда, ты все равно читать не умеешь. Данной мне власть повелеваю тебе: говори!

— Я могу сообщить только одну новость: союз Закатных разбит. Все враги пленены или истреблены.

— Слава Великому Хану!!! По такой радости обязателен пир. И еще... Я объявляю праздник встречи побратима!

Джамсаран, чья голова и так болела после испытаний, схватился за нее, испугавшись, что она вот-вот лопнет: ритуал требовал пировать три дня, в крайнем случае — от одного восхода до другого.

К нему подошел Чамихолом, постегивающий по ляжкам камчой с белым черепом на рукояти, крепко обнял гонца. По обычаю, еще более — от чистого сердца, Джамсаран заключил караулчи в ответные братские объятья.

— Одумайся. Я скачу день и ночь, чтобы скорей доставить эту весть Великому Хану, — прошептал на ухо Джамсаран.

— Если бы не мои люди, Великий Хан никогда не услышал бы от тебя даже стона. Твою весть принесут ему другие. Караулчи — глаза и уши Великого Хана, его клыки и когти. Я могу задержать тебя на любое время для выяснения особых обстоятельств... Но я не буду ничего выяснять.

Со стороны могло показаться, будто старые друзья боролись все это время, сжимая друг друга в приветствии, пыхтя от натуги. А они шептали на уши друг другу.

— Еще какие вести везешь?

— Не знаю, все в свитке. Знаю, что погиб Гуймак, что Сабе скоро возвращается назад.

Помолчав немного, Чамихолом разжал дружеские объятия.

— Ты мне этого не говорил.

Повернувшись к подчиненным, властно крикнул:

— Что вы прыгаете на месте, словно медведи? Режьте баранов, разводите костры, кипятите кумыс, несите бурдюки с арзом. Кунак мне встретился!

В чашах из человеческих черепов им поднесли вспенившийся кумыс.

— Пей! — Чамихолом указал на чаши. — Были они мудрыми людьми и храбрыми воинами. Из дурной башки чашу не сделаешь.

Побратимы отпили по глотку, обменялись чашами.

— Отпусти меня, друг мой.

— У настоящего караулчи нет друзей. Лишь враги настоящие или будущие. Пей брат! Теперь не могу этого сделать: я объявил праздник перед своими людьми. Отменю — упаду в их глазах, уроню честь Власти.

— Ты сможешь спокойно пировать день и ночь, зная, что брата твоего казнят?

— И ты будешь. Тебя все равно не выпустят без моего приказа. Никто не знает своей судьбы.

— Закон Великого Хана велит не задерживать, но по всякому помогать гонцам, несущим ему вести. Не чини мне препятствий, не вставай поперек Закона Великого Хана.

— Закон мертв, когда нет людей, Закон блюдущих. Я и есть такой человек.

Лагерь наполнился суетой. Заблеяли овцы. Увидев чабана-старика, гнавшего отару на пиршенственный убой, Джамсаран направился к нему.

— Уже уходишь?

— Поговорю с бабаем, старик из моего рода.

— Спроси-спроси совета у "святого". Я сам с ним иногда советуюсь.

Джамсаран же действительно считал святыми тех, кто в одиночестве гонял стада от воды к воде, от травы к траве месяцами не видя человеческих лиц, не слыша их голоса. Верил красный воин в избранность Небом смотрящих за овцами, яками, козлами. Учащих своих собак понимать сотню человеческих слов, умеющих сберечь скот от падежа и бескормицы. Тех, кто говорит с самим собой под бескрайним небом в бескрайней степи, потому что слова его слишком умны и смущают умы людей странными вопросами. Воинам вредно думать обо всем, кроме войны. Иначе их потянет домой.

Святы не боящиеся смерти, не потому что могут себя защитить, но потому что смотрит на жизнь мудро. Смерть достает только тех, кто бросает ей вызов, боится ее или забывает о ней в суете. Смерть безразлична к тем, кто, живя с ней бок о бок, видя ее каждый день, сам остается к ней безразличен. Потому живет долго и помнит то, что все давно забыли. Главный учитель степи — Одинокий Пастух.

— Здравствуйте, ата! Да будут крепки ваши ноги.