— Вороти воеводу! — поддержал ее мужской голос. — Он за нас кровь проливал!
— Вороти воеводу! — грянуло со всех сторон. Работали четко, слаженно — но вот кто?
— Это — не наши, вот как Бог свят!.. — истово перекрестился рында и растерянно засигналил алебардою.
Группа скандирования подняла вой, свист, грёгот — но и сквозь него прорывалось: "Вороти воеводу!"
Оставалось одно — временное тактическое отступление.
— Разберемся! — закричал Годунов, успокоительно помавая тяжелыми рукавами охабня. — Разберемся!
— Вороти воеводу!! — грянуло в ответ.
"Вот так тАк... — переосмысливал ситуацию боярин, ретируясь с Красного крыльца. — Похоже, дело принимает социальный оборот..."
В Святых Сенях уже переминался с ноги на ногу начальник пиар-отдела, сильно сбледнувший с лица.
— Выяснить, что за люди! — бросил ему на ходу Годунов. — И справку мне по этому Шестопалову, немедля!
О Шестопалове он слыхал доселе лишь расхожее — "трус и дурак". Оказалось — дурак-то дурак, но свои полста в день всегда имеет, а главное — делится ими, не жмотничая, с присными и опричными; "трус" же он лишь в том смысле, что никогда не гробит своих солдат попусту, ради стратегических штабных причуд. Он имел привычку опаздывать к началу боя, в атаку и сам не лез, и людей особо не гнал, но зато к грабежу и дележке трофеев всегда поспевал в числе первых. За всё за это воины, понятное дело, почитали его отцом родным — а тут прошел слух, что воеводу можно выручить, и зависит это от Годунова. Кричальщиками же в толпе оказались сами стрельцы из Шестопаловского полка, выборные: "Пришли за воеводу своего постоять, с чадами и домочадцами, а на Николкины услуги они там всем полком шапку по кругу пускали".
Годунов только крякнул, чеша в потылице. Социальный оборот, как и было сказано, а главное — все стрЕлки переведены лично на него, и это, по-английски говоря, нот гуд...
Ближе к вечеру Годунову случилось зайти в бывшую Соборную палату, ныне — приемную Владимира Владимировича. Место это — мрачное, с заложенными кирпичом оконными проемами и закопченным потолком — боярин сильно недолюбливал, но дела есть дела. В данном случае надо было уточнить совместную позицию против пименовских, которые протянули лапы куда не следует.
Влад-Владыч пребывал в хорошем настроении. Вопросики порешали быстро и результативно. На прощание Борис Феодорович рассказал про Николку и прочих — умолчав только про Бельского.
— Рюсский народ гаварыт: нэ имэй ста рублэй, а имэй ста друзэй, — кивнул Цепень. — Это очэн правыльные слава. Шэстапалов — плахой ваэвода. А чэлавэк — хароший.
— Насколько я слыхал, — поморщился Годунов, — он трус и дурак, да и вор в придачу, если разобраться.
— Я нэ сказал — хароший чэлавэк! Я сказал — чэлавэк хароший. Это савсэм разные вэщи. Рюсский язык панымать нада! — наставительно воздел перст Влад-Владыч. — А нащот "дурак" — я тэбэ один умный вэщь скажу. Бываэт так: дурак, дурак — а умный. А бывает так: умный, умный — а дурак. Дурак-дурак при мнэ дэсят лет слюжит, а на кол нэ садытся. А умный-умный чэрэз нэделю ужэ на калу сыдыт и крычит. Горэ ат ума... — вздохнул он.
Последние слова старого вурдалака задели в боярине какую-то струнку. Весь вечер он ходил задумчивый, и не сразу заметил даже, что давешний окольничий пытается подать ему знак. В конце концов тот, не спросясь, подошел сам и шепнул, что есть серьезный разговор. Годунов удивился, но позволил отвести себя в сторонку.
— Наши все, — сказал окольничий, — челом тебе бьют: вороти воеводу Шестопалова! Насчет благодарности... осилим.
— Наши? — удивился Годунов. — А ты кто ж такой?
— Да сам-то я из Нагих, это верно, но как осиротел в три года — Шестопаловы меня в семейство свое восприняли: отец мой Димитрию Феодорычу, царство ему небесное, — тут окольничий с чувством перекрестился, — стрыйчичем доводился. А воеводе я — и вовсе побратим! Так матушка наша, Павла Петровна, велела кланяться и такие слова сказать: зашел бы ты, боярин, к ней на чай да на разговор интересный.
— Какая такая матушка? — не понял боярин.
— Воеводы, вестимо, — встречно удивился окольничий. — Кто ж Павлу Петровну не знает?
— И насколько интересен разговор? — решил на всякий случай уточнить Годунов. — Ко мне сегодня много кто подходил, да ерунду всякую сулили.
— Не сумлевайся, боярин, — вежественно поклонился окольничий. — То всё присказки были, а сказки-то еще не было. Говорю ж — собрали со всей родни, да люди хорошие подмогли. Не бумажками собирали, чай, а по-серьезному. Только вороти воеводу Шестопалова!
"А ведь я попал конкретно... — досчитал вдруг ходы в своей партии до конца Годунов. — Я угодил в вилку: мне и взять нельзя, и не взять нельзя..." Вот тут-то и пришло к нему решение — с совершенно неожиданной стороны:
— Вызови-ка ко мне майора Вологдина, срочно!
Всеволод Владимирович Вологдин ("он же..." — ну, и тут длинный-предлинный список оперативных псевдонимов, агентурных кличек и разнообразных документов прикрытия на шести языках, включая иероглифические), блестяще проведший только что всю операцию по изобличению Курбского, был сложным человеком. Настолько сложным, что Годунов порою всерьез подумывал упростить позицию, раз за разом возникающую на Большой шахматной доске вокруг фигуры Вологдина — второго человека в иерархии Особой контрразведки. Второго — которому никогда не стать Первым.
Ибо Годунов, разбиравшийся как никто в деле "подбора и расстановки кадров", совершенно не собирался превращать Оперативника божией милостью в посредственного Управленца и совсем уж никудышного Политика — каковые две и ипостаси и являются ключевыми для Первого-в-Конторе. Достаточно сказать, что этот профессионал, прошедший, казалось бы, все штреки, колодцы и шкуродёры Пещерного мира разведки, до сих пор на полном серьезе верил, будто враги находятся по ту, а не по эту сторону кордона и, стало быть, вражеский агент опаснее, чем подсиживающий тебя соратник... По этой причине майор Вологдин, давно упершийся уже макушкой в сводчатый потолок карьерного роста, пребывал в статусе, известном в армии как "Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут". Что дополнительно располагает и к независимости суждений, и к привычке действовать без особой оглядки на писаные инструкции, по принципу "Победителей не судят"...
— Ну, поздравляю с победой, полковник Вологдин! Официально уже поздравляю, Всеволод Владимирович!.
— Служу Отечеству, боярин! — откликнулся тот, суховато и не выказывая избыточного рвения.
— Ну что, может, всё-таки — на повышение, а? — интимно поинтересовался триумвир, заранее зная ответ.
— Оставь меня лучше на оперативной работе, боярин, — покачал головою полковник. — Ну, какой из меня придворный? Сегодня визирь — а завтра без головы?
— Ну, как знаешь... Думал я, думал — чем тебя наградить по итогам операции, и вот что придумалось, — при этих словах поперек боярского стола легла сабля, та самая; и померещилось вдруг, будто зловещие капли рубинов забрызгали ее ножны еще гуще, чем прежде, так и норовя растечься вокруг кровяной лужей... — А то ей как-то неуютно на складе вещдоков, мне сдается!
— Высокая честь, боярин, — склонился в поклоне полковник; чуть ниже и чуть дольше, чем следовало по этикету.
— Что, не угодил я с подарком?
— Обоим предыдущим своим владельцам она удачи не принесла, мягко скажем. Рискнем попробовать — любит ли бог троицу?
— Да ты, никак, суеверен, Всеволод Владимирович? — рассмеялся боярин.
— Как и любой человек моей профессии.
— Ну, распорядись ей тогда как знаешь: продай, подари... подбрось кому... Ладно, у нас тут еще одно дельце осталось. С крестником-то этим твоим, Серебряным — что делать станем?
— Борис свет-Феодорович! — полковник явно воспринял вопрос по-своему. — Есть враг, и есть предатель — это разные вещи, совсем. Так вот, Серебряный — враг, и заслужил честную солдатскую смерть: от топора. Я так думаю.
— Ходатайствуешь, значит, за него? — поощряющее улыбнулся триумвир.
— Так точно, боярин.
— Он тебе нравится, — задумчиво произнес Годунов, на сей раз без тени улыбки. — Чуешь в нем своего...
— Да, боярин. Легли бы карты чуть по-иному тогда, в 52-м — и я вполне мог оказаться на его месте, а он — на моем...
— Интересная мысль, — прищурился триумвир. — Смелая, и даже дерзкая!.. Слушай, а давай так и сделаем!
— О чем ты, боярин?
— Я принимаю твое ходатайство, полковник. Пускай живет!
— В каком смысле?!
— В прямом: мы согласимся на предложенный теми обмен.
— Но это же...
— Да, очень надеюсь, что у них там мозги переклинит так же вот, как у тебя сейчас, — ухмыльнулся в бороду Годунов. — Пусть-ка он возвратится на ту сторону как якобы наш человек! Впрочем, они наверняка всё равно его казнят по итогам операции — зачем нам делать за них еще и эту работу?
Триумвир помолчал, давая Вологдину время переварить идею, высказанную как бы от его имени, а потом продолжил — в высшей степени серьезно:
— Ладно, я тебя вызвал, как ты наверняка догадался, не ради всей этой ерунды. Мне очень-очень не нравится то, что творится на Лубянке. И для государства нашего ЭТО — как бы не поопасней Ливонского вора... Вот я и хочу поручить тебе пригляд за этими ребятами: учинить, если так можно выразиться, внутри Особой контрразведки — Совсем Особую контрразведку, в твоем новом, полковничьем, лице. Что скажешь, Всеволод Владимирович? Чем рискуем — сам понимаешь...
— Это просто наша работа, боярин.
— Тогда заканчивай поскорее с этим дурацким обменом — и приступай к делу.
— — -
— Шесть тысяч цехинов? И это всё, что вы можете мне предложить?
— Батюшка, век за тебя молиться будем!
— За меня митрополит Московский и всея Руси нынче молится. Что получше есть?
— Икона чудотворная...
— Не интересуюсь.
— Обижаешь ты меня, боярин, последнее у старухи отъемлешь.
— По глазам вижу — не последнее. Мне еще делиться.
— Ну, разве медяки какие наскребу... может, до семи дотяну. Согласен?
— Согласие есть продукт при полном непротивлении сторон — слыхала?
— Без ножа режешь. Это же сыночка мой! Уморят они его там, как есть уморят...
— Вот именно.
— Не в обиду сказать, однако же и ненасытен ты, боярин!
— А ты почем знаешь? Может, я все те деньги на богоугодные дела оставлю?
— Ну ежели на богоугодные, пусть так и будет — еще пятьсот сверху добавлю. Последнее отдаю, только помоги.
— Не морочь мне, мать, голову. Сказал же двадцать, значит — двадцать и будет. Нет мне смысла за такое браться из меньшего.
— По ветру дом наш пускаешь. Родню всю нашу пустошишь, дев невинных бесприданницами оставить желаешь... Ну вот давай так — девять. И, раз уж на то пошло — половину вперед.
— Ты, Павла Петровна, главного не поняла. Мне делиться придется, какая половина? Всё, всё выкладывай.
— Ну раз ты так говоришь, значит, договорились — девять, по слову твоему...
— Не было такого слова, я говорю — пятнадцать, не менее. Ну скину я тысячу, тебе от того легче станет? Хорошо, скину. Ну две. Но это край.
— Мы со всей родни собирали. Все лари выскребли. Едва девять тыщ счётом набрали. Вот те крест святой. Дальше — только сережки да мониста продавать. Пощади, Борис Феодорович!
— И что, всё цехины?
— Не гневись, боярин — половина. То злато крымское, с бою взято... Остальное, не обессудь... разное.
— Но — золото?
— Злато. Счётом возьмешь али весом?
— Счётом. Деньги-то небольшие, а вот хлопот... Ну да что поделать с вами. Жалко мне тебя, Павла Петровна. Сын всё-таки. Так уж и быть. Десять. Что сейчас не досчитаюсь — должна останешься. Это мы завтра бумажку подпишем. И еще скажу: как воевода возвернется — разговор у нас с ним будет предметный и конкретный.
Глава 12
В Родные Гавани
Время обнимать, и время уклоняться от объятий.
Книга Экклезиаста, 3: 5
Когда воротимся мы в Портленд
Нас примет Родина в объятья.
Да только в Портленд воротиться
Не дай нам, Боже, никогда.
Окуджава
По исчислению папы Франциска 16 октября 1559
Литва, Бонч-Бруевичи с окрестностями.
А заводь была, похоже, та самая: круг замыкался...
И лунная дорожка плавала в стылой октябрьской воде тошнотными сальными хлопьями на холодном супе. И презрительно шушукались за спиной Серебряного сухие камыши. Имели на то полное право.
Он сейчас отчаянно и безуспешно пытался взять себя в руки. Предстояла переправа на тот берег, а он, после посещения подвала доктора Фауста, стал бояться воды — по-настоящему, как звери боятся огня. Говорят, это обычное дело для тех, кто пережил вотербординг. Говорят, опять-таки, это потом проходит; не всегда, не у всех и не совсем, но... И вообще, мозги его, похоже, вышли из той передряги с изрядным креном, про который и думать неохота; даже и при "непричинении видимых физических по 12-му параграфу"...
На том, литовском, берегу просигналили двумя факелами.
— Ну, с богом! — скомандовал "лейтенант Петровский". Понимающе оглядел его и предложил:
— Может, тебе глаза завязать? Некоторым помогает.
— Что, большой опыт? — процедил он сквозь зубы, шагнув к дощанику.
— Не то чтоб большой, — пожал плечами "лейтенант", — но зато личный.
"Зря я с ним так, — подумал Серебряный, перелезая через борт и, борясь с тошнотой, сдвинулся на корму. — На ихние-то деньги он ведь, считай, свой брат-фронтовик. Да и под тот щадящий "12-й параграф" меня, небось, он и подвел..."
Тут подступившая тошнота стала нестерпимой, и его вывернуло "прощальным ужином" — еле успел перегнуться за борт. А отплевываясь и прополаскивая рот, вдруг сообразил: действуя на автомате, он тАк отвлекся на миг от собственного страха перед водой, что страх тот, разобидевшись невниманием, отошел куда-то в сторонку, и... Не думать об этом! не думать... попробуем лучше думать о Белой Обезьяне...
Левый, литовский, берег был обрывистый, и взбираться пришлось, цепляясь за переплетенные корни ив. Под самой уже кромкой страх вернулся во весь рост, и плещущаяся снизу черная ледяная жижа внезапно заполнила всё его существо. Он так и висел над той смертоносной бездной (метра три до воды, хи-хи...), намертво вцепившись в корни и не в силах заставить себя разжать пальцы для очередного перехвата, пока его унизительнейшим образом не выдернули наверх под микитки. "Слышь, герр майор... Это потом проходит?" — "У кого как. У меня вот прошло — но сильно не сразу".
Посеребренный луной суходольный луг с раскиданными по нему темными точками стогов казался вывернутым наизнанку отражением неба над ним с картой созвездий. Панорама открывалась отсюда как на ладони. Метрах в двухстах ожидали две отдельно стоящие группы, человек по несколько.
