— Тебя попросили подтвердить заказ? — догадываюсь. Бюрократия неистребима, но неужели ее натиск на моего нового родича оказался настолько силен, что тот элементарно растерялся? Может, клерк компании был с ним невежлив? Или Эрик теперь полагает, что подобные переговоры я обязан вести за него, не возлагая на него необходимости общения с посторонними? В любом случае, это не повод брюзжать в ответ: "Нет, сделали предложение руки и сердца!"
— Эрик! — не выдерживаю я, рассердившись. Разве я обещал быть при нем нянькой? — Я уезжал в столицу на полсуток, о чем тебя предупредил. А если ты считаешь, что я обязан находиться рядом с тобой неотлучно — мог бы об этом сказать.
Ссора как жаркий огонь. Пожирает все, что находится в пределах ее досягаемости. Эрик тоже вспыхивает. Похоже, его эмоции лишь тлели под пеплом, и теперь мне придется выдержать приступ его язвительно дурного настроения. — Ну зачем же? — цедит он. — Ах да: напоминать мне застегивать штаны и закрывать воду в ванной. У меня ведь склероз. Совершенно не припоминаю, чтобы ты меня о чем-то предупреждал. Вот заговорил мне зубы, что, мол, днем поведешь меня выгуливать, — это было.
— Прогулку пришлось перенести, — развожу руками. — Я понимаю, тебе неприятно...
— Понимаешь? — колко и холодно переспрашивает Эрик. — Не думаю. И ты не думай, будто я считаю, что ты мне чем-то обязан. Просто не люблю ощущать себя идиотом. Если ты хочешь меня выставить из дома, не нужно строить хитрых комбинаций.
— Меня вынудили уехать дела. — Неужели это мне приходится оправдываться перед этим параноиком? Интонации собственного голоса кажутся чужими и постыдно жалкими. — Я не лгу тебе и не уезжал, как ты выражаешься, втихомолку, — добавляю уже сердито. — Пусть я не успел предупредить тебя лично, но отправил тебе сообщение об отъезде.
— Ничего я не получал, — коротко сообщает он с изрядной толикой недоверия к моим словам.
Я не привык, чтобы мне не верили, и не знаю, как поступать в подобных случаях. Единственный возможный вариант — почувствовать себя оскорбленным — не подходит. Но все же раздражение прорывается в коротком: — Я полагал, ты умеешь обращаться с техникой. И ведь обращался же, я помню. Что за нелепость, обвинять меня в своей глупой ошибке.
Судя по покрасневшему лицу, барраярец готов полыхнуть и взорваться и лишь явным усилием сдерживается. В очередной раз возмутился, должно быть, неблагоприобретенным мифом о варваре, коим я его считаю. Комм, который он с третьей попытки выуживает из кармана, кажется, сейчас полетит мне в лицо. И на яростном "Уж поучи дикаря, будь добр!" мое терпение заканчивается.
— Я не привык, чтобы на меня кричали, — чувствуя, как гневом сводит лицо, информирую, — и не намерен привыкать впредь, останешься ты здесь или нет, прими к сведению.
— Не привыкай, — отрезает он, — скоро я перестану тебя обременять своим присутствием. — И совершенно нелогично добавляет: — Извини.
Как все дурно складывается. Дальше останется только выслушать демонстративно холодное "Прощай".
Комм падает из его ладони в мою, как раскаленный камушек. Барраярец явно старается даже нечаянно не коснуться моей руки. Что он сейчас испытывает: неловкость, оскорбленное негодование?
Просмотрев меню входящих сообщений, каковых не наблюдается, недоуменно тянусь за своим коммом. Список, исходящие... знакомый номер. Да, воистину неприятно чувствовать себя идиотом — это я осознаю в полной мере. Разумеется, я отправил сообщение — только на комм-пульт, стоящий в запертых сейчас городских покоях Эрика. Мой барраярец имел все основания негодовать, а я — разве что жаловаться на пресловутый собственный склероз.
— Прости, — неловко произношу. — Это мне следует учиться обращаться с техникой и слать сообщения по верным номерам. Приношу свои извинения.
— Говоришь, просто напутал? Не собирался устраняться и не вынуждал меня на отъезд? — ощетинивается недоверчиво. Ага, раздраженное шипение... и все же это шипят остывающие угли, на которые плеснули водой. Надеюсь, я понимаю верно: Эрик Форберг не потерял голову от злости окончательно и понимает, насколько беспрецедентно подобное извинение от Старшего.
— Нет, конечно. С чего ты взял такую глупость! — Мой затихающий испуг выплескивается раздражением. — Ты прекрасно знаешь, насколько я хочу, чтобы ты остался, и не повторяю это постоянно лишь потому, что... — "что стесняюсь упрашивать"? — ... что считаю нажим бестактным, а попытку удержать тебя силой — нечестной. Когда этот чертов рейс, — пробегаю глазами, — послезавтра? Погоди, я сейчас отменю заказ.
Тянусь к комму, и замираю на половине движения, остановленный твердым и тяжелым, как металл, взглядом серых глаз. — Можно? — До чего я дожил: прошу у него разрешения на разговор, которые не только мое право, но и обязанность. Или я действительно должен заплатить теперь смирением за недопустимую рассеянность? И примет ли он эту плату? Боги, как же с ним трудно. Интересно, но трудно.
Неохотный кивок согласия служит мне разрешением. Чтобы провести разговор с транспортной компанией, мне нужны все бумаги. Эрик ведет меня в свою комнату, не оборачиваясь, даже спина у него упрямо застыла. Из ящика извлекается плотный и пухлый конверт, и я готов к разговору.
Беседа с клерком агентства, долгая и неприятная, расставляет все на положенные места. Клерк, как обычно, ни за что не отвечает, подпись Эрика зафиксирована отпечатком сетчатки. Многословные извинения служащего, кажется, успокаивают барраярца, внимательно наблюдающего за процессом морального расчленения, стирания в порошок и развеивания по ветру. Либо Эрик мстительно жесток, что менее вероятно, либо неприкрытое любование мучениями клерка (а я напугал того изрядно) — лишь знак утихающего дискомфорта. Но это лишь половина победы; менеджер, вторая на очереди жертва, будет на связи через час — "клянусь вам, милорд, приношу свои извинения, раньше никак невозможно!" — а я, спустив пар, лишаюсь избытка раздражения, но никак не неловкости.
— Я не стану спрашивать, веришь ли ты мне, — завершив разбирательство, сухо предупреждаю я. "Потому, что этот вопрос — вернейший признак того, что оправдывается виноватый". — Просто на будущее, и повторять дважды я не стану тоже. Что бы между нами ни случилось, я не стану прятаться за спины клерков, слуг и обстоятельств, манипулируя тобою окольными путями. Это доступно, Эрик, или мне выразиться иначе?
— Ну? — подумав, и глядя на меня со странным, неопределяемым выражением лица, интересуется он. — Выражайся. Ругаться ты не обучен, вряд ли мне угрожает некультурный шок.
Приходится объяснить проще.
— Ты не заслужил лжи.
— И вообще мало что заслужил, — мрачноватым, но неопасным тоном констатирует опустивший иглы барраярец. — Дурацкий был вчера день. Я уже всерьез уверился, что ты меня выставляешь. А от ссоры с тобою только шея разболелась.
Пожалуй, этот полунамек можно было бы назвать капитуляцией, если бы в этот раз победа была не за Эриком. А победившему полагается приз.
— Сядь, я тебе размассирую загривок, — предлагаю неожиданно для себя и без надежды на успех. Интересно, если я протяну к нему руку, он отпрянет или попытается мне ее сломать? Впрочем, сейчас агрессии в Эрике не чувствуется — ушла в ссоре, сгорела в успокоении, — и родич, как ни странно, ограничивается ворчливым:
— Ты уверен, что я тебе так бесконечно доверяю?
Надо полагать, это означает "да".
— Снял бы ты рубашку, через воротник неудобно, — предлагаю невинно.
Со скептическим согласием он, тем не менее, приспускает плотную рубашку с плеч до середины спины, оставаясь в футболке. Я едва не хмыкаю, стараясь скрыть удивление. Что рождает эту покладистость — желание примирения или странный вид кокетства?
Размяв кисти рук, кладу их поверх стриженого затылка, смакуя странное ощущение колких волос, торчащих коротким жестким ежиком и щекочущих ладони. А вот теперь — мягкими полукругами, чуть поглубже, надавливая и разминая зажатые мышцы... Мысли ушли в отпуск, руки продолжают работать: не торопясь, без суеты и с полной уверенностью в собственных действиях. Эрик, что удивительно и хорошо, сидит неподвижно и не шевелится, закинув голову назад и помогая отсутствием сопротивления. Главное сейчас — не торопиться, мягко, без насилия и боли. Разогретые мышцы шеи расслабляются по чуть-чуть.
— Может, мне стоит раздеться и лечь? — наконец, подает голос Эрик. Я не вижу его лица, но слышу в голосе немного иронии, чуть-чуть сна и ни следа злости. Неужели я пробился?
— Давай, — соглашаюсь я, стараясь не спугнуть его решимость. Странно, как близко он меня подпускает — и интересно, как далеко находится та граница, за которой последует решительное "хватит".
Эрик принимает уже знакомую позу на кровати — на животе, щекой на подушке, лицом вполоборота к стене и с ладонями стопочкой под ухом. Забытая рубашка осталась лежать на стуле, обтянутая темно-зеленой футболкой спина похожа на наглядную модель для студента-медика: выпирающие жгуты мышц, явно находящихся в гипертонусе, избыточное напряжение. Агнец на закланье.
— Сними это, будь добр, — прошу, подворачивая рукава и усаживаясь на край кровати, не слишком близко к "пациенту", опасаясь его спугнуть. Но барраярец последователен: молча запрокидывает руку за спину и стягивает футболку через ворот наполовину, не вынимая рук из рукавов и оставляя трикотаж под собой, как последний рубеж обороны. Усмехаюсь. Что тут скажешь?
Массажное масло пахнет корицей и цитрусовым меланжем, пока я грею его в ладонях. Пытаться размять подобную каменную мостовую без дополнительных средств — глупая жестокость, и по отношению к себе в том числе.
Кожа у Эрика неожиданно горячая, словно внутренний жар тела пытается выйти наружу; я прикасаюсь, проводя на пробу сверху вниз до поясницы, мягко, нестрашно, и начинаю поглаживать мышцы, пока не надавливая, просто очерчивая равномерные согревающие круги. Затвердевшие мускулы потихоньку расслабляются, радуя меня нормальностью реакции и облегчением задачи. Работать с телом, не изводимым избытком мыслей, гораздо легче, и неожиданно явная готовность Эрика подчиниться не может не вызывать радости.
Настоящая работа: проминать все это чудовищное напряжение, обходясь без боли, и минут двадцать, а то и полчаса, никак не меньше, я занят только ею. Согретые мышцы в итоге поддаются гораздо охотнее, я и сам согрелся, и на его щеке, сколько видно над подушкой, появился легкий румянец.
Поразительно странный вид: после всех своих приключений Эрик не кажется истощенным. Жилистое, прячущее силу сложение, очевидно, помогло ему восстановиться в рекордные сроки. Впрочем, есть и то, что не изменишь за несколько недель: спина, сплошь покрытая давними отметинами, напоминает шкуру леопарда и явно свидетельствует о склонности к келоидам. Среди старых, полустершихся меток выделяется шрам на пояснице — аккуратный, хирургически точный полумесяц, но какой варвар выдумал пословицу, что шрамы украшают? Припухлость сросшейся кожи я обхожу стороной. Не тот случай, чтобы рисковать, и слишком страшно обмануть чужое доверие, подаренное так неожиданно щедро.
С четверть часа или около того я вымешиваю ноющие от счастья полноценного кровотока мышцы, проверяю их состояние, проведя пальцами вдоль позвоночника, и они послушно сокращаются плавной волной. Я встряхиваю ноющие от усилий кисти и укрываю дремлющего барраярца покрывалом. Расстроенному болезнью и усталостью телу нужна всего лишь помощь, небольшой толчок — и дальше в действие вступит природное волшебство; но теперешнее равновесие сил и бед еще очень условно.
— Уже все? — смазанно осведомляется Эрик. На самом деле он спит, иначе возмутился бы факту подтыкания одеяла.
— Все, — тихонько успокаиваю, прежде чем выйти. — Спи, родич, добрых снов.
И слышу негромкое сопение, утешительно ровное и мирное. Утихающая боль и мужчину способна превратить на время в младенца, но что, кроме желания помочь, заставило меня лично заняться мануальной терапией, и что, кроме иррационального душевного расположения, может объяснять отсутствие желания немедленно вымыть руки?Глава 12. Эрик.
За несколько дней в поместье я привык к безделью, нарушаемому лишь по-военному четким расписанием лечебных процедур. Понятия не имею, "сова" я сейчас или "жаворонок" — будильника я не ставлю, а выработанная годами привычка открывать глаза с рассветом куда-то делась. В те дни, когда слуга не поднимает меня за полчаса до визита бригады врачей с кучей аппаратуры, я могу проснуться аж за полдень.
На этот раз я с самого утра поступаю в цепкие лапы местных эскулапов, точнее — их главного, того самого дородного доктора, с которым я познакомился сразу по приезду на Цетаганду. Его осмотр — не редкость, но и не каждодневная обыденность.
По мне водят сканером, осторожно щупают, косятся на экраны, растягивают в пальцах длинные бумажные ленты с графиками и переговариваются о чем-то непонятном. Я, как обычно, замираю, точно на смотру, не в силах преодолеть инстинктивную неприязнь к деловитым прикосновениям и к цетагандийским медикам как таковым. Кажется, они это понимают, но комментариев не отпускают; общий осмотр напоминает балет, где все па расписаны заранее и слов не требуют.
Затем доктор Эрни выступает с сольной партией — приступает к осмотру местному, — и тут выверенный регламент дает сбой. Моя спина приковывает его внимание надолго, но чем, по докторским комментариям мне не понять: "гиперемия", "симптомы грибковой инфекции", "антиген"... "Крылья режутся, что ли?" шучу мысленно. Происходящее неясно — глаз на затылке у меня нет, — а неясное тревожит, особенно если касается моей многострадальной поясницы. Наконец узнаю в потоке докторской речи одно известное мне слово...
— Аллергик? — удивленно. — Нет, и никогда не был.
Дома, на Барраяре, — особенно на слабо терраформированных землях, — эта зараза стоила боеспособности не одному крепкому парню... и, как говорили шепотом, младенца-мутанта — не одной нормальной женщине. Поэтому у нас на планете только идиоты беспечны с аллергией. Но я всегда был из везунчиков — даже от цветущей груботравки пятнами не покрывался.
— Странно, — отзывается врач после паузы. — Покраснения на коже весьма отчетливые. — Он позволяет мне повернуться и сесть, но тут уж вцепляется — крепко, точно кошка в рогатого прыгуна, — с вопросами, на что я мог так среагировать: еда? напитки? несанкционированные лекарства? табак? стимуляторы?
По логике можно бы заподозрить местную растительность, только я не валялся в саду на травке: не сезон... — Может, это мне лорд Эйри, э-э, шею намял? — предлагаю наконец в полу-шутку. Терапевт недоуменнно переспрашивает. — Размял, сделал массаж, — приходится объяснить, но его удивление только возрастает. — Нельзя было? — спрашиваю я сторожко, успев выстроить в уме параноидальный план, как Старший Эйри своими руками губит мое здоровье, стремясь задержать на Цетаганде подольше.
— Можно, но стоило предупредить меня, — неожиданно мягко отвечает врач. — Я поговорю с милордом и об этом.
