Оленьи тропы

— А он?

— Кто "он"?

— Твой бывший. Ну, тот, про которого в стихах.

Замираю, застигнутая врасплох. Конечно; конечно, ты давно всё понял. Главное — вкинуть это внезапно, как бы невзначай. Извечный приём всех манипуляторов. Смотришь безмятежно, с той же нежной, благородно-вникающей невинностью ангела или оленёнка — но мне хочется дать тебе хлёсткую пощёчину за наглость, а потом впиться в твои приоткрытые губы, кусать их до крови, чувствуя мягко-упругую вишнёвую податливость, ощутить, как ты растерянно, почти испуганно выпрямишься от напряжения, а потом — может быть, оттолкнёшь меня с приглушённым высоким полустоном, может быть, ответишь; какая разница, когда пора идти ва-банк?..

Не пора. Прекрати. Быстро вернулась в засаду и заткнулась.

Вздрагиваю.

— Не совсем бывший. Это долгая история... Ты не хочешь кальян? Я хочу.

— Калик? Да, давай, конечно, — скороговоркой соглашаешься ты — и нажимаешь на кнопку вызова официанта. Сегодня всё за мой счёт — и я предпочитаю не думать о том, сколько останется на карте к утру. После нас хоть потоп. Режим Мити Карамазова: шампанское, медведи и поющие цыгане... Цыгане. Чёрт побери. — Какой взять, что-нибудь тропическое? Я в Ёбурге пробовал какой-то очень вкусный — кажется, с манго...

— Вишню. Хочу вишнёвый.

— Окей. — (Твой голос лукаво виляет вверх; странно хмыкаешь, вдруг отводя глаза). — Помада — прям класс. Тебе идёт. Кожа светлая, контраст красивый выходит.

И снова этот смущённо-сдавленный, скороговорочный тон — будто сам простой факт того, что у меня женское лицо и женское тело, приводит тебя в лёгкое замешательство; будто ты хочешь поскорее произнести это — отбыть повинность — и закрыть тему, вернувшись к чему-то более абстрактному и возвышенному. Странно — всё это странно. Ни один парень не делал мне комплименты вот так.

Впрочем, кажется, ты никогда и не делал комплименты ничему в моей внешности. Много раз говорил — прямо или косвенно, — что я умная, талантливая, ответственная, прекрасный учёный, что со мной здорово общаться; и — ни слова о том, как я выгляжу. Да нет, без "кажется" — именно никогда. Будто у меня вообще нет тела. Улыбаюсь, пряча торжество за небрежностью.

— Спасибо. Не люблю краситься, Вера настояла... Так вот, по поводу ядра личности. Если мы приходим к тому, что оно, как ты говоришь, снова и снова формируется заново — что вообще тогда есть человек? Личность, душа, сознание? Я понимаю, это, наверное, опять твой марксизм — мол, всё определяется сугубо социальными обстоятельствами. Но...

— Да нет, причём тут марксизм? — (Пожимаешь плечами). — Просто я к тому, что человек не константа, а переменная. Как творчество... Во! Читала же "Золотую розу" Паустовского?

— Да, конечно.

— Охуенная вещь, я считаю. Вот у него там хорошо — вечный поиск, вечные метания.

— Вечная боль.

— Ну, ты-то по-любому думаешь, что человека формирует боль. Это заметно.

Говоришь это спокойно, щурясь с весёлым вызовом, — и опрокидываешь в себя остатки виски с колой. Как мы вообще переходим от одного к другому — и где конец лабиринта?.. Потираю пылающее лицо, словно снимая невидимую липкую паутину. Муха в меду янтаря.

Какое же сладкое, мучительно сладкое погружение.

— С чего ты взял, Егор? И вообще — что за вечер провокаций?

— Только не надо врать, что тебе не нравится!

Хихикаешь, закинув руку на спинку кожаного дивана — так, что она почти касается моей спины; почти — но не касается, только дразнит близким жаром — вечное почти. Хмыкаю.

— Вот это да, активная лобовая атака! Я думала, в твоём стиле только что-то вкрадчиво-адаптивное.

— Вот именно — адаптивное, — гортанно мурлычешь ты, облизывая губы. Следя за неспешным движением твоего языка, я почти ненавижу тебя. Где там этот чёртов кальян?.. — Я адаптируюсь, а ты постоянно напрашиваешься на лобовые атаки... Юль? Не обидел?

Всё вдруг меняется — тон, лицо, глаза; встревоженно подбираешься, вскинув брови трогательным домиком, бережно и мягко касаясь взглядом моих глаз. Усмехаюсь.

— Нет. С чего ты взял?

— Ну, ты просто губы так поджала...

— Хватит уже следить за моей мимикой. Ты иногда слишком пристально это делаешь.

— А кто виноват, что она у тебя слишком говорящая?!

Твой голос в шутливом возмущении взмывает вверх — расшатанно-нервный финал скрипичной сонаты, всё те же не мужские, почти нечеловеческие шёлковые нотки. Вымученно смеюсь хором с тобой.

— Да уж. У меня, к сожалению, всё на лице написано. А...

— Так что насчёт боли?

— Боли?

— Да. Боли. Боль формирует человека — разве ты не согласна?

Слишком в точку — настолько, что на секунду меня покусывает почти суеверный страх. Что же ты такое, как это у тебя получается? И даже не как у него — а лучше, тоньше и искуснее, без откровенной флиртующей агрессии?

Ничего страшного. У меня может получиться и лучше. Перчатка поднята.

— Человека формирует опыт. Это необязательно боль. Но... Да, я согласна, что негативный опыт влияет сильнее, чем положительный. Оставляет более заметный след.

— И больше вдохновляет.

— В том числе.

— Твоё творчество построено на боли. Это прям ощущается.

Выпад.

— Как любое творчество.

Отбито. Звонкий удар шпагой по шпаге.

— Ну-у, не совсем, с моей точки зрения. Творчество может быть отражением и переосмыслением жизни, уроком...

— Уроком? Вот уж нет. Я уже говорила, как отношусь к дидактичности.

Разнеженно откинувшись на спинку дивана, вытягиваешь ноги. Тонущие в лиловом неоне линии твоей шеи, маленький бугорок кадыка, подрагивающие пушистые ресницы — и пьяный блеск глаз из-под них. Твоя нога под столом чуть касается моей — разумеется, случайно. Жар плавит мне мозг, упруго растекается по венам; я всё ещё почти ненавижу тебя. Кто-то уходит — кажется, Алина; надо бы попрощаться. Плевать. Сегодня ни до кого; ты прав — я сама напрашиваюсь. Сегодня я наемся тобой — до такой степени, чтобы завтра мне перехотелось.

Если это вообще возможно.

— Нет-нет, я в широком смысле. Имею в виду, что оно отражает и несёт разные вещи, не только боль.

— И что же? Радость? Счастье? — (Уже не скрываю едкости). — Когда ты в последний раз читал роман о бесконечном счастье? Разве что в античных идиллиях такое бывает. Счастье исключает конфликт. Счастье — это статика.

— Иначе говоря, по-твоему, любой опыт и любое творчество всё-таки основаны на страданиях, м? Заметила, как стала сама противоречить своему изначальному тезису — лишь бы поспорить со мной?

Улыбаешься — как-то грустно и ласково, будто болтая с младшей сестрёнкой; эта заботливая ласковость бесит меня гораздо сильнее подколов. В неоновом дурмане перед нами появляется кальян, и дымная сладость вишни наполняет мне лёгкие, погружая в приятную покалывающую истому.

Кажется, Карина с парнем тоже уезжают. Прощаюсь, почти не глядя на них. Если честно, я уже не против, чтобы уехали и Мона с Верой — чтобы мы с тобой остались наедине. Может быть, это по-свински по отношению к ним — в конце концов, именно Вере принадлежала недурная мысль подарить мне бутылку дорогого коньяка и билеты на концерт Баха в консерваторию (я никогда не была на концертах классической музыки — но два билета она купила, явно делая ставки на то, что компанию мне составишь ты). Но сегодня мне всё равно. Кажется, было бы всё равно, даже если бы он позвонил — прямо сейчас. Я бы просто положила трубку, чтобы он не отвлекал меня от разговора с тобой своими пьяными излияниями.

Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.

— Я... Не противоречу. Просто одно дело — человеческий опыт в широком смысле, другое — творчество. Творчество, как мне кажется, правда всегда основано на боли и диссонансах. И...

Осекаюсь — потому что ты делаешь затяжку, плотно обхватив губами мундштук кальяна; музыка заглушает сытое бульканье в колбе. Затягиваешься глубоко, без кашля, с выучкой убеждённого курильщика — и выдыхаешь. Вихри плотного, терпко пахнущего вишней дыма окутывают твои губы, стекают по подбородку и шее, заволакивают плотным облаком лицо — и глаза, всё-таки уже пьяные, весьма пьяные, оттого ты, наверное, и не отводишь ногу под столом, делая вид, что не замечаешь, — или действительно не замечая; и слишком пристально, и мутновато — почему-то именно эта блестящая лихорадочная мутноватость твоего взгляда лишает меня остатков контроля — я просто падаю и падаю в вишнёвый неон и остервенелую пульсацию музыки, почти не осознавая себя.

Ты тоже теряешь контроль. Хочу, чтобы ты потерял его окончательно. Хочу узнать, какой ты там — за огненной границей. Изнутри, без рамок дневных условностей.

Получается — хочу тебе зла? А как же твоя Софья-мудрость, твоя возвышенная, как ты выражаешься, "платоника"?..

— Я просто знаешь, чего не понимаю? — хрипло подхватываешь ты, не давая мне затянуть неловкую паузу. Всё-таки кашляешь — один раз, с призвуком мокроты; улыбаешься краешком губ и затягиваешься снова. — Зачем эти ограничения, м?

— Ограничения? — вздрогнув, повторяю я. Только что я думала о границах и контроле — какого чёрта?.. Иногда ты будто и правда аккуратно, пинцетом достаёшь мысли прямиком из моей головы.

Самое обидное — что меня в свою не пускаешь. Хотя обычно, с другими, у меня всё наоборот. В тебе всё необычно.

— Ага. Ну вот то есть ты пишешь так... — (Постукиваешь пальцами по трубке кальяна, подбирая слова). — Не сдержанно даже, а... Как-то очень правильно. Педантично, размеренно. Будто без конца себя одёргиваешь. Мол, вот тут описание, тут переход к диалогу, тут сам диалог — и всё вроде очень даже красиво, гладенько, но ты как будто... Не даёшь себе развернуться! Не пишешь о том, что тебе по-настоящему интересно. И фэнтези твои — это офигенно, круто, что ты придумала и разработала такой большой мир. Но сейчас и этот мир тебя больше ограничивает, как мне кажется, всё как бы по кругу. Я могу ошибаться, конечно. Поправь меня, если это не так.

— А что мне, по-твоему, по-настоящему интересно? — улыбаясь, уточняю я. — Ты?

Откровенный, почти грубый вызов. Сердце грохочет в висках, в груди, во всём теле — в унисон с клубным ремиксом Toxic Бритни Спирс. Выдыхаешь снова — и на этот раз вишнёвый дым ползёт уже прямо мне в лицо, с неприкрытой провокацией: поиграй со мной, ну же.

Что ж, давай поиграем.

Не прекращая улыбаться, забираю у тебя кальян — осторожно, не выхватывая, — и, не меняя мундштук, сама делаю затяжку. Не отрывать взгляда, только не отрывать взгляда — падать в блестящую мглистую черноту зрачков. От твоей слюны мундштук ещё мокрый и дымно-сладкий.

Эти чёртовы приоткрытые губы. Вишня и мёд; муха в меду. Мой дымный выдох скользит к твоему лицу — ответным выпадом; ты подхватываешь дым языком и губами, будто выпивая сладкое молоко. Твоё узкое лицо в неоне, чёрные прядки твоих волос, запах кожи, терпкий дурман замершего времени; глотаешь последние завитушки дыма в воздухе — и я выдыхаю ещё, и ты глотаешь ещё. Потом — снова протягиваю тебе трубку. Смена ролей, движение невидимых шахматных фигурок; вплотную придвинувшись друг к другу на кожаном диване, мы пьём вишнёвый дым, в замершем времени я вижу только твои губы, снова и снова открывая свои, как голодный птенец, чтобы забрать твой дар и отдать собственный — снова и снова и снова; вишнёвой сладостью стягивает тело, мысли пропитывает сиропом ядовитый жар — тоже сладкий, как твой переслащённый кофе с четырьмя ложками сахара, сладкий, как твой порочно-гибкий высокий голос, сладкий, как твой рот, вкуса которого я до сих пор не чувствую — только через дым и мундштук, хотя почувствовала бы его уже во всех параллельных вселенных, — во всех, но не в этой, чёртовы параллельности, — дым мерцает под холодным неоном, лепестки вишни опадают под лунным светом, и непонятный трепет перед этой вишней — перед тобой, перед хрупко-худой спиной на голубых простынях — наверняка горячей и шелковистой — трепет мешает мне переступить грань, и мне так хорошо, чертовски хорошо от того, что никто из нас не переступает её.

Никто не переступает.

Сегодня я сказала Вере, что я в аду, — но, если ад выглядит именно так, пожалуй, я бы не очень стремилась к раю.

— Может, и я, — хрипло мурлычешь ты, кусая губу, овевая меня вишнёво-мятным дымным дыханием. — Хочешь покурить?

— А...

— Сигареты.

— Но...

...Стены курилки обиты пошлым красно-чёрным бархатом; ты улыбаешься и что-то объясняешь, едва перекрикивая бумкающую музыку. Я кашляю и морщусь от едкой горечи.

— Фу, ну и гадость! Как ты это делаешь?

— Смотри: втяни плавно, но сильно. Не резко, плавно, — наставительно произносишь ты, поднося рыжий язычок зажигалки к сигарете и протягивая её мне. — Потом задержи дыхание, как бы подержи вот это всё в горле. И только потом выдыхай. Тоже не торопясь.

Нерешительно беру и затягиваюсь. Итак, вторая попытка. Дымная горечь снова переполняет рот, пощипывает горло; морщусь и кашляю, стряхивая остатки вишнёвого кальянного дурмана, — а ты громко, торжествующе смеёшься.

— И ты правда никогда не пробовала?! Ну всё — могу всем ходить и хвастаться, что был у Юли первым в плане сигарет!

— Ага, только попробуй, — сипло выдавливаю я, брезгливо отдаляя от лица дымящееся орудие пытки. Мне уже сложновато стоять прямо, к горлу подбирается тошнота. Стряхиваю пепел в любезно подставленную тобой пепельницу. — Юля Тихонова, молодой учёный, отличница, без пяти минут магистр филологии, дымит "Донским табаком" в курилке клуба, нахлеставшись в дрова! Новость на миллион.

Хохочешь ещё громче — бесцеремонно, заливисто, не стесняясь других компаний в курилке, — и у меня вырывается печальный вздох. Жаль, что вишнёво-кальянные чары развеялись.

— Хочешь ещё? — вдруг спрашиваешь ты. Спрашиваешь игриво, весело и просто, но еле заметное лукавое кокетство в твоём голосе — бархатное толкающееся касание кошачьей лапки — заставляет меня вспыхнуть, жадно представляя отблески неона на твоих губах и скулах. Вот бы слизать их языком, как вишнёвый дым. — Кальян, в смысле, м? Можем перезаказать чашу. Он тебе явно получше "Донского табака" заходит, я про это.

Хочу. Знал бы ты, как я хочу ещё.

— Хочу. Но я тебя ещё не замучила? — будто опомнившись, с такой же деланой виноватой невинностью уточняю я. — Сколько времени-то хоть?..

— Ой, хватит твоих ограничений, а! Достала уже, — с ласковой улыбкой произносишь ты, отбирая у меня недокуренную сигарету. — Терпеть не могу, когда люди меня ограничивают. И сами себя тоже.

...Вишнёвый дым мешается в сумбуре с твоим высоким, хрипло сорванным от курева голосом; Вера то и дело уходит на танцпол, и я почти не вижу её; время тягучим мёдом течёт сквозь меня, пригвождая к янтарю мои мушиные крылья. Ты набрасываешь (как он иногда говорил, "подсыпаешь"), снова и снова, сегодня — почти без жалости; будто берёшь меня одними словами, не прибегая к посредству тела — и я могу только беспомощно, чуть униженно стонать, как девочки в любимых тобою хентайных комиксах, дрейфуя на хирургически точно просчитанных тобой эмоциональных волнах.