Барон в юбке.

Я, тупо, не зная куда от неудобства деваться, (ну, не знаю я, кто она, эта Лика, и , тем более не знаю, когда это я стал папой, да еще и такой великовозрастной "доченьки") опустил глаза долу.

Вдруг, мой суетно бегающий, боясь встретиться с вопросительным прищуром огромных голубых глазищ, взгляд, неожиданно задержался на странно знакомых по расплывчатым очертаниям розоватых пятнах, еле заметных на застиранной, похожей на разлохмаченную байку, ткани. Больше всего они напоминали...

...Розовых слоников...

... Ну, конечно же, — слоники!!! — перед глазами закружились картины пережитого три недели назад кошмара: тот же самый лес, тот же бредовый туман и беззащитно прижимающееся к моей груди тельце в чудной пижаме, веющее почему-то таким родным и далеким теплом, и исполненный пережитого страха и отчаянной надежды детский шепот:

— Пап, ты ведь забелешь меня отсюда, плавда? Ты ведь за мной плишел?

...и мой собственный, от волнения скрипящий, словно несмазанное тележное колесо, надтреснутый голос:

-Все, все хорошо, маленькая, я заберу тебя отсюда, не бойся...

...Но...

...Это что же получается? Выходит, та самая девочка, которую я, очнувшись от того чудовищного и такого живого кошмара, пытался потом, движимый диким чувством взятой на себя ответственности за нее, вюду найти, и есть истинная хозяйка моего нового тела? А я, значит, всего лишь временный обитатель пустовавшей оболочки?

С трудом найдя в себе силы поднять взгляд, я посмотрел ей в лицо:

— Ты...?

...Она бросилась мне на шею, обняв, как самого родного в мире человека, и громко, взахлеб, разрыдалась:

— Я , папка, я... — Идем домой...

На мое голое плечо ручьем полились горячие, до озноба обжигающие кожу, слезы.

Не знаю, почему, но на меня разом нахлынули все те чувства, которые, наверное, испытывает скрывавшийся всю жизнь от уплаты алиментов отец-раздолбай, спустя много лет, случайно встретивший на улице смутно знакомую чертами лица молодую мать с ребенком, как две капли воды похожим на него самого, и теперь, осознав всю глубину своего греха, жесточайшим образом раскаивающийся.

Сглотнув подкативший к горлу комок, я выдавил:

— Домой? Куда это?

Шмыгнув носом, она ответила:

— К нам домой, глупенький, ты что, ничего не помнишь?

Оглянувшись туда, куда указывал ее взгляд, я лишь теперь увидел как будто прорезь в ткани реальности, напоминающую слегка приоткрытую прямо в воздухе дверь, из-за которой падал в туманное болото лучик теплого света.

— И его давай заберем, здесь ведь холодно — уже командным тоном заявила моя чудесным образом обретенная дочурка, кивая на Гримли.

Взвалив на руки огромное тело, мы с превеликими трудностями — великоват все-таки Молчун для щуплой девчонки да немощного калеки (черт, как же мерзко вновь ощущать себя тем, кем я являюсь на самом деле!) мы втащили его в приветливо распахнувшийся воздух.

Я действительно попал ДОМОЙ!!! Точнее, в то место, которое я в мгновение ока ощутил своим домом.

Все, буквально все меня окружающее, просто твердило мне: это — мое. В маленькой, но уютной комнатушке было собрано все, что ассоциировалось у меня, с самого раннего детства и до самого последнего момента с домом: здесь были и вязаные бабушкой из цветных лоскутков ткани мягкие половики, на которых я просто обожал валяться в детстве, и скрипучие, работы самого Кулибина отцовы ходики, подаренные ему дедом и украденные во время одного из моих многочисленных отъездов, и мой любимый письменный стол, давно сгоревший в пожаре, и десятки других вызывающих ностальгию и щем в сердце мелочей, незаметно сопровождающих нас по жизни, отсутствие которых мы ощущаем, лишь безвозвратно потеряв их.

Опустившись без сил рядом с Гримли, которого чуть не выронил из враз ослабевших от нахлынувших чувств рук, на мягкий половик, я, плохо видя от затянувшей глаза паволоки, полной грудью втянул запах своего дома.

В нем незаметно смешивались все запахи моих прошлых жилищ: и тот неуловимый, но четко впитавшийся в память запах дома моих родителей, где я провел детство, и пряное тепло деревенской бабушкиной избушки; и сухой, пропитанный ароматом трубочного табака и старинной, красного дерева мебели запах кабинета деда-профессора; и спертый, пахнущий прелым матрацем и половой краской воздух моей холостяцкой конуры, в которой я проживал не будучи в командировках; и , наконец, никогда не присущее мне, но очень органично вписавшееся в общую картину, тихое, разлитое в воздухе тепло уютного семейного гнездышка, которого у меня никогда не было.

Лика, плюхнувшись со мной, дурацки улыбающимся, рядом, рассказывала, рассказывала, а я , словно сквозь ватные пробки ее слыша, улавливал ее слова лишь с пятого на десятое:

— Когда ты принес меня сюда, а потом исчез, я сначала испугалась — тебя очень долго не было. Я вышла через Дверь в Лес и снова заблудилась, меня нашла Бреголисса и привела домой. И сказала, чтобы пока не вырасту, никуда не выходила. Я хотела видеть тебя, а она сказала, что это невозможно. Потом она дала мне зеркальце-окно и я смогла видеть то, что видишь ты, и мне не было больше скучно. А потом я нашла твои книжки и научилась читать. А Бреголисса приходит иногда и рассказывает, как жить в Лесу. Мы иногда гуляем вместе. Тут так долго время течет...

Папа!!! Ты меня совсем не слушаешь!

Я оторвался от закружившего меня хоровода мыслей:

— Да, что ты там рассказывала про зеркальце-окно?

Она обиженно надула губки бантиком:

— А вот и не скажу! Затем, улыбнувшись, протянула мне маленькое зеркальце из полированной бронзы, из тех, какими пользуются в Млинковке женщины, протянув его мне: -Вот оно!

Едва я взял его в руки, полированная поверхность затуманилась, потемнев, в глубину его потянул отчетливый ветерок, постепенно усиливающийся. Хотя нет, это вовсе не ветер, это просто меня затягивает в бездонный, черный провал...

— Папа!!! — мягкие ладошки пытаются ухватить меня за спину, не дать провалиться внутрь этого кошмарного водоворота, но соскальзывают, хватая пустоту.

...И вот я уже падаю, кружась, на дно бездонного черного колодца, все ускоряя свое головокружительное падение...

...Удар...

...Лежу в абсолютной темноте, и , словно рыба, выброшенная на берег, пытаюсь втянуть в почему-то совсем опустевшие легкие глоток воздуха.

... Удар по лицу...

...Еще один.

— Лан Ассил!!! Очнитесь!

Чувствую, что меня, натужно сопя, волокут куда-то. Жмурюсь от яркого, слепящего глаза после абсолютной темноты, света.

Женский вскрик...

-Лан Ассил!!! Вы— женщина??!

Нахожу в себе силы улыбнуться :

— Миора, а вы до сих пор так и не догадались?

(1)'Буланым ахал-такинцем' — крайне редко в чистом виде встречаемый оттенок масти лошадей. Туркменская лошадь такой масти напоминает своим экстерьером отлитую из чистого золота статую и крайне ценится среди власть имущих. Известны (и отнюдь не единичны) случаи, когда за ахал-такинских лошадей столь редкого окраса платили цену золотом, вес которого во много раз превышал вес самого животного.

* * *

Василий Крымов.

Третий день прошел с тех пор, как мы покинули деревню, и все еще идем по этим 'чертовым' Чертовым Шеломам.

Я, признаться честно, уже отчаялся увидеть в этом новом мире что-нибудь еще, кроме покрытых непролазным лесом мелких сопок да бурных ледяных ручьев, каждые две сотни шагов преграждающих путь.

Парни, облаченные в импровизированные доспехи, кроеные по моим рисункам из плотной лосиной шкуры, внимательно осматривают открывающуюся перед нами местность. По словам нашего провожатого — уже ходившего этим путем двадцать лет назад деда Удата, именно эти предгорья — самая опасная часть пути, просто кишащая различными бандами беглых рабов, валлинов и просто разбойников. Где-то впереди — быть может, в дне пути, а, может — и за следующим поворотом — находится обрыв, у подножия которого змеится Фронтирский тракт — дойная корова и причина появления в местных лесах всей лихой двуногой нечисти.

Мерное покачивание в седле убаюкивает. Сонно клюют носом посаженные в переброшенные через луку седла плетеные корзины, малютки Ани и Карилла. Иногда они просыпаются и, от нечего делать, прямо на ходу расчесывают своими ручонками густую гриву моего низкорослого 'трофейного' жеребчика, с самого знакомства окрещенного острым на язык дедом Удатом 'Гхыром' (1) за буйный нрав и строптивость. Не зная значения этого слова, я был не против, а когда узнал — было уже поздно — скотинка уже на него откликалась. Пришлось отнестись к таковой ситуации философски — в конце концов: каков конь, такое и имя.

На других двух лошадках, доставшихся нам от разгромленных степняков, ведомых в поводу Онохаркой и дедом Удатом, разместились леди Виоланта и Хлои. Знал бы кто, скольких нервов мне стоило убедить их взромоздиться на этих, как они считают, 'грязных гулльих чудовищ'!

Шаг лесовиков легок и бесшумен — словно стайка призраков крадется через чащу. Тишину, царящую в сени вековых стволов, нарушает лишь глухой топот лошадиных копыт да ритмичный лязг шагов вновь облачившегося в свои железяки лана Варуша. Парень, как всегда, демонстрируя типично мокролясскую выносливость пополам с упертостью, слез со своего жуткого клыкастого скакуна, вполне способного, на мой взляд, нести втрое больший вес, чем хозяин в доспехе, и шумно топает с ним рядом. Родительская забота юного мокроляссца к своему боевому товарищу, мол, 'вдруг брань, а мой камаль устамши' вызывает снисходительную улыбку пополам с уважением, на что тот обижено дуется.

Постепенно, по мере нашего медленного спуска с высокогорного плато, где разместились густые леса Чертовых Шеломов, окружающая природа неуловимо начинает меняться. Становится заметно теплее. Огромные, в пять обхватов стволы чего-то, здорово смахивающего на земной дуб, сменяют стройные, звенящие в невообразимой дали хвойными кронами, кедры, быстро уступившие место жиденьким, в сравнении с покинутыми нами дебрями, рощицам вполне земного вида деревьев, шелестящих широкими резными листьями.

Наконец, на третий день пути, под ногами разверзлась пропасть — мы добрались до края плато, которым обрывается восточный край Драконьего Хребта.

Чертовы Шеломы закончились. Внизу, в паре сотен метров под нами, на несколько поприщ к востоку, торчат жалкие остатки былой растительной роскоши. Там и сям вдоль берегов обильно сбегающих с отвесных скал ручейков, бегущих к виднеющимся вдали болотам, разбросаны густые заросли ивняка. На местах, где посуше — торчат чахлые рощицы все тех же 'кленов' да 'туй'. Вдали, у горизонта, ручьи теряются в знойном мареве болотных испарений, и после, насколько хватает глаз, расстилается голая, безлесная равнина покрытых ряской зловонных болот, поросших лишь камышом да осотом.

Одуорская дельта...

...Где-то здесь, совсем недалеко, лишь чуть за изгибом горизонта, скрыта навеки от глаз когда-то цветущая, а ныне вымершая от страшного морового поветрия вотчина моих людей — Блотина.

Спешившись, я стянул опостылевший шлем и склонил голову в минуте молчания.

Рядом, рухнув на колени у края обрыва, не в силах сдерживать ручьем текущие из глаз слезы, застыли в сыновнем поклоне потерянной Родине мои горе-дружинники — никогда не видевшие земли предков, выросшие в лесу мальчишки. Плечи многих из них сотрясали рыдания.

Нет, все-таки смена тела здорово повлияла на мою психику — я никак не могу научить себя вновь сохранять душевное равновесие. Сглотнув комок, подступивший к горлу, я объявил привал, разослав в стороны, вдоль края обрыва, тройки разведчиков в поисках безопасного спуска.

Лишь к вечеру нам удалось найти более-менее подходящий спуск вниз — высохшее русло горной речушки, тысячелетия тому выгрызшей в мягком туфе гулкое, пологое ущелье с отвесными стенами.

Заночевали уже на равнине.

Как на грех, спустились мы в самом узком месте сухого перешейка, в опасной близости от болота.

Эта ночь всем запомнится на всю жизнь: еще за светло наползающий временами с востока зловонный, душный ветерок, несущий густой смрад гниющих растительных останков и сырости, настроил нас на мрачноватый лад. С наступлением темноты, оттуда же приползли осклизлые клубы густого, липкого, молочно-непроницаемого тумана, с трудом разгоняемые отблеском костра, приобретшего кроваво-оранжевый оттенок.

... В загустевшем, словно суп, воздухе, стоит тяжелый гул зависших над нами туч мошкары, жаждущей крови глупцов, столь неосторожно посмевших посягнуть на их владения.

Гнус набивается всюду: в глаза, в нос, в раскрытый, чтобы сказать слово, рот. Густой, едкий дым, густо валящий от брошенных в костры охапок влажной травы, мало помогает. Единственное средство избавления — тщательно закутать все оголенные участки тела плотной одеждой или шкурой, и прикрыть лицо тканью.

Ужинать, понятное дело, никто не стал — кому охота хлебать варево, наполовину состоящее из нападавших в котел мошек?

(1)Гхыр (блотское ругательство) — пренебрежительное название самца болотной кикиморы.

* * *

Утром первые лучи солнца разогнали туман, а вместе с ним и всю ночь досаждавшие настырные облака гнуса.

Всего пару часов спустя, наши стоптанные чуни уже выбивали фонтанчики пыли в древних колеях старого караванного пути, идущего в обход гор Драконьего Хребта и называемого Фронтирским Трактом.

Несмотря на то, что все пока идет очень гладко, и уже заметно повеселевшие ребята, предвкушая первую в своей жизни встречу с цивилизацией, все громче переговариваются между собой, у меня настроение крайне премерзкое.

С самого утра не могу найти себе места. Раздражает буквально все: и непонятно с чего опостылевшие лица спутников, и кислый, не вполне лошадиный, как мне теперь почему-то кажется, запах Гхыра, и давящий все сильнее и сильнее на плечи, еще совсем недавно такой неощутимый, вес собственноручно слаженного доспеха. Благо, я уже достаточно научился владеть мимикой своего нового лица, чтобы не выказывать, как пару недель назад, на нем все вертящиеся в моей голове мысли — нечего пугать ребят беспричинно мрачной харей.

Копящееся после бессонной ночи раздражение тупо давило изнутри, требуя выхода. Я уже совсем готов был сорваться и наорать хоть на кого-нибудь за малейшую провинность, когда меня вдруг отвлек выплывший из-за резкого изгиба дороги, ободранный фургон, загородивший путь. В памяти отчего-то тут же всплыла та давешняя перевернутая повозка, в которой я, кажется, уже вечность назад, обнаружил перепуганных ребятишек...

Открывшаяся при приближении картина полностью оправдала мой утренний приказ надеть в дорогу брони.

У обочины, охраняемые парой вооруженных пиками горбоносых бородачей, ярко выраженного 'кавказского типа', стояли трое мужчин и две женщины, судя по одежде — крестьяне.

С выражением полнейшей безнадеги и тупой покорности на лицах, они наблюдали за разграблением своих пожитков.

Еще трое "абреков", в таких же проклепанных медными пластинами кожаных безрукавках, как и у первых двух, деловито шерстили вываленную из воза хозяйничающими внутри подельниками, рухлядь.