Записки подменыша

— Общаешься — и со мной, и с другими.

— Да, но почему нет?! Выставка — это просто выставка, я ведь не спал с этой женщиной! Я...

— Да спал, не спал — какая, в сущности, разница? — с досадой перебила Алиса; почему-то её передёрнуло. Зелёный пузырёк — голубой пузырёк — синий пузырёк. Вот так. Прекрасное изобретение этот поп-ит. — Ты мог сходить на эту или любую другую выставку со мной — но ты выбираешь идти не со мной, вот в чём дело. Какой вывод могу сделать я — и могла бы сделать любая другая девушка на моём месте? "Значит, я не так уж интересна ему; значит, вот так он расставил приоритеты".

— Но я с радостью схожу с тобой, куда скажешь!

— А вот это мне уже совсем не нравится, — поморщившись, призналась она. — Во-первых, похоже — прости — на подаяние с барского плеча: "Так и быть, и с тобой схожу!" А во-вторых — ты, по сути, ставишь меня в ситуацию, когда я должна с кем-то за тебя конкурировать. "Вот она сводила меня на выставку, а ты нет", — так, что ли? Почему я вообще должна участвовать в этом, эм, кастинге?

— Да нет никакого кастинга, о чём вообще речь?! — издав горестный стон, под чпоканье поп-ита воскликнул Даниэль. — Просто всё ситуативно! Я действую по ситуации, понимаешь? Меня позвали — я пошёл! Всё, нет тут больше никаких тайных смыслов! И это никак не меняет твой статус в моих глазах!

"И какой же это статус?" — хотела уточнить Алиса — но в последний момент осеклась. Не надо, не сейчас. Это его спугнёт.

— Короче говоря, возвращаясь к моей мысли, — размеренно продолжала она. — Когда я встречаю человека, который мне правда нравится, к которому меня влечёт — как к тебе, например, — я фокусируюсь на этом человеке, вникаю в него, погружаюсь в него. И мне не нужно растрачивать своё время и внимание на других в такой период. Потому что в голове невольно возникает: а зачем? Вот зачем мне, например, идти гулять с кем-то ещё, если я могу провести время с этим человеком? Я сейчас только про романтическое и сексуальное общение, конечно, не про дружбу.

Она постаралась не думать о Теоне с его тремя неудобными вопросами. Теон сейчас возникает то и дело — но исключительно из-за того, что ей недостаёт сфокусированности Даниэля. Пора это признать.

К сожалению. Лучше бы ей, как и раньше, было всё равно. После договора с мэром ей казалось, что это "всё равно" — неизменно, как крошащаяся лепнина на фасадах Гранд-Вавилона, как мерцание жёлтых фонарей на воде его каналов, как надрывные завывания уличных музыкантов возле метро. Оказалось — не совсем.

Оказалось, что Теон прав. Ей просто нужно было встретить подходящий источник хаоса.

— ...А ты этого не делаешь, — подытожила она. — Значит, я, видимо, не так уж и зацепила тебя. А если всё дело в страхе перед привязанностью, о котором ты говоришь, — разве логично проецировать опыт из прошлого на кого-то нового? Ведь я другой человек. Я не обязана сделать так же, как с тобой делали раньше. Да, Симона поступила с тобой плохо... — (Так плохо, что теперь ты учишься стрелять на её фотографии). — Мари тоже ранила тебя. Ты постоянно говоришь о "выброшенности на улицу" — именно этими словами, — но...

— Потому что так произошло, — бледнея, низким глухим голосом отрезал Даниэль. — Я был выброшен на улицу. А перед этим она мне изменила.

Вот как. Алиса растерянно замерла с поп-итом в руке.

Всё чудесатее и чудесатее, как говорила её тёзка из сказки Кэрролла. О Мари она слышала уже много — больше, чем о Симоне, гораздо больше, чем о Мадлен. После Мадлен это были самые долгие отношения Даниэля; судя по его рассказам, он провёл с ней почти год — причём хранил ей верность и, как он возвышенно выражался, "отдался человеку полностью". Похоже, это была разумная, сильная, цельная личность; человек, которому оказалось под силу схватить этот огненный поток хаоса — и на какое-то время не только удержать его, но и полностью перестроить. "Она показала мне другую жизнь, — лёжа рядом с ней и пустыми глазами глядя в пространство, говорил Даниэль. — Вывезла меня в Гранд-Вавилон из моей дыры. Показала, что необязательно жить в насилии, постоянно драться, решать всё агрессией — что можно иначе. Показала, что можно покупать и заказывать еду, покупать вещи — а не обменивать их и переделывать, как принято у панков. Что можно работать и зарабатывать деньги. Я же вообще это всё отрицал, когда был радикально мыслящим долбоёбом. "Работать на дядю — да нахуя это мне?! Я же против капитализма!.." Она сгладила всё это, доказала мне, что не всё так однозначно". "Социализировала тебя", — подытожила Алиса, заочно удивляясь Мари. Какая же прорва сил и мудрости в ней была? Ведь ей удалось, по сути, то, чего он так жадно ищет, — заменить ему мать. Стать ему той, кого он мог бы любить вместо матери. Как же удалось?

И что с ней стало — потом, после него?..

Алиса не расспрашивала в подробностях, как Даниэль и Мари расстались, — но уж точно не могла бы предположить, что она ему изменила. Максимум — наоборот. Да и зачем изменять такому прекрасному, умному, тонко чувствующему, умеющему общаться созданию? Конечно, изменяют всем, но всё же — нелепость.

До чего нужно довести женщину, чтобы она задумалась о такой нелепости? Может, Мари терзали те же демоны, что уже сейчас покусывают её, — только демоны, чудовищно разросшиеся за год сожительства?

— Прости, я не знала, — тихо сказала она. — Мне жаль.

— Ничего. Просто говорю как есть, малыш: я боюсь. — (Даниэль помолчал, трепетно глядя ей в лицо, не моргая). — Боюсь привязаться, сфокусироваться на одном человеке — и потом испытать то же самое, оказаться в том же дерьме. Ты должна понять — с этим твоим итальянцем-алкоголиком, с другом-геем, с наркоманом здешним...

— Он не наркоман, — еле сдержав нервный смех, поправила она. Сам Ноэль, наверное, никак не отреагировал бы на этот пренебрежительный титул — а вот мэру было бы обидно за своё прекрасное детище.

— Ложь и провокация! Наркоман! — морщась, твёрдо возразил Даниэль. — Мне похуй! Любого, кто хоть какое-то время что-то системно употреблял, можно назвать наркоманом. Бывших наркоманов не бывает — говорю это как человек, который встречался с наркоманками... Так вот! У нас с тобой разный опыт, но в чём-то похожий. Я потому и говорю, что все люди в каком-то смысле одинаковые. Ты же видишь — я не исчезаю, я общаюсь с тобой. И я буду с тобой общаться! Но и с другими — да, с другими тоже буду. Мне это нужно.

— Иначе говоря, ты не оставляешь мне выбора, и это ультиматум, — спокойно заключила Алиса.

— Почему ультиматум?!

— Потому что: "Либо будет как я говорю, либо никак". Я не люблю, когда меня ставят в безвыходное положение, знаешь ли.

— Я чуть не покончил с собой тогда, — вдруг сказал Даниэль, всё так же неотрывно глядя на неё. Его переливчатые глаза теперь были похожи на перламутровое стекло — застыли с тем же выражением, как когда он повторял "Я не помню". Алиса больно прикусила щёку изнутри. — Уже залез на подоконник, открыл окно... Она схватила меня за ногу, и я упал на пол. Мари. Но я этого почти не помню. Она рассказывала. Ну, то есть, смутно помню, урывками. Я вообще плохо помню те дни.

Теперь его голос звучал монотонно, спокойно, как море, тихо гудящее в темноте, — будто все возмущённо-тараторящие птичьи трели пару минут назад издавал другой человек. Тишина — когда за шумом и яростью не остаётся звуков. Когда нет слов, чтобы выразить.

Тьма. Тьма и огонь.

— Ты был... в психозе? — хрипло выдавила она, пытаясь собраться с мыслями. Даниэль кивнул.

— Несколько дней. Я не помню, плохо помню... Мне говорили, что я передвигался по квартире вот так! — (Он скособочился, подняв одно плечо выше другого, вытаращил глаза, некрасиво скривил лицо — и вдруг засмеялся. Резкий, визгливый, неприятный смешок — но весёлый, болезненно-весёлый, как в истерике; Алиса вздрогнула). — Как монстр из ужастиков. Ломаными движениями. Прикинь, какой сюр?! Я вообще, говорят, странный в этих припадках — говорю что-то там, делаю...

— Даниэль.

— ...а потом не помню, что?. Всякую дичь! Сам с собой могу говорить, кричать, плакать, хватать себя, хватать людей... — (Снова визгливый смешок, захлёбывающееся хрюканье в конце; он закашлялся, дёрнувшись всем телом, уголок его губ повело вниз). — И хуй знает даже, что делать в эти моменты! Только ждать. Вот что я скажу, то и делать.

— Даниэль...

— Скажу молчать — молчать. Скажу уйти — уйти. Скажу гладить меня по голове — гладить меня по голове. — (Растерянная пауза, морщинка меж бровей; он словно только что понял, о чём рассказывает). — Самое главное — не злить, чтобы хуже не стало. А тогда, с Мари — о, тогда да! Было очень плохо. Она вся-якого насмотрелась...

— Даниэль, хватит! — (Она повысила голос, поймав его плавающий блестящий взгляд, падая во мрак расширенных зрачков. Он послушно умолк, тяжело дыша). — Не надо об этом. Не надо. Прости меня. Я вижу, что тебе тяжело...

— Тяжело? — озадаченно хмурясь, переспросил он. — Да нет, не сказал бы. Это прошлое. Я давно отпустил Мари, давно отпустил их всех. Мы не общаемся. Ну, то есть — если она напишет, я отвечу, но мне будет всё равно. Я вообще легко отпускаю. Люди заменяемы.

Легко отпускаешь — но совсем не умеешь удерживать. И явно гордишься тем, что "легко отпускаешь": такая красивая, ораторски-ритмизованная речь, когда ты говоришь об этом. Ты веришь, что умеешь жить. Что это правильно.

Алиса перевела дыхание, продавливая самую нижнюю — фиолетовую — полоску пузырьков на поп-ите. Её наполняло странное чувство — неприятное, грузно-скользкое, похожее на удушье чем-то холодным. На грани с тошнотой. Хотелось то ли прижать Даниэля к груди, запустить пальцы в его пушистые волосы и заплакать — то ли бежать.

Бежать так быстро, чтобы даже эта река лавы не догнала её. Полузабытое, страшное: чаща, бурелом, гнилой прелый запах, упругий ковёр мха. Чужое надрывное дыхание за спиной, чужие зубы, готовые сомкнуться на её горле. Перескочить через узловатый корень, запутать следы; ни в коем случае не оборачиваться. Бежать. Бежать, пока не подкосятся ноги.

Бежать, пока не настал закат.

— Мне жаль, что я завела этот разговор. Давай не будем. Это всегда большая боль — потерять человека, с которым был так долго. Вообще потом не понимаешь, что и как. А уж в твоём случае...

Нужно говорить рассудительно, со сдержанным сочувствием, чтобы он расслабился. Может быть — даже чтобы начал спорить. Откуда-то Алиса знала это — и угадала: Даниэль небрежно пожал плечами, его дыхание выровнялось.

— Не согласен. Хорошо, что завела: я хочу, чтобы ты узнавала меня с разных сторон. Мне это нужно! — (Новый проникновенный взгляд. Нет уж, я не верю, — грустно подумала Алиса. Меня не купить этими взглядами, не купить твоим самовнушением. Теперь я знаю, где правда. Теперь я вижу. Тот ты больше похож на правду — без всего этого поверхностного лоска, без харизматичной весёлости, без стильного пальто. Тот ты — во тьме и пламени). — А Мари — ну... Там всё было закономерно. Всё к этому шло. Переезд, все дела...

— Новое окружение, меньше времени друг на друга?

— Да-да, вот именно! Ей постоянно не хватало внимания, она постоянно негативила на меня — то не убрал, это не помыл... И всё время приводила в пример своего бывшего: мол, он это делал, а ты не делаешь. — (Он вздохнул, морщась — но без злости, просто с усталой тоской). — А я правда не мог выполнять все её требования. Я вкалывал на двух работах, причём обе были физическими. Мысль была одна: как бы заработать побольше денег, как бы удержаться на плаву. И я, блять, не робот!.. К сожалению.

— Отсюда и желание стать роботом? — догадалась Алиса.

— Отчасти.

— Понимаю. Совместный быт часто всё усложняет, — сказала она, решив не озвучивать свои мысли полностью. Ясно, что претензии по поводу уборки и копящееся раздражение — лишь верхушка айсберга; так всегда бывает. Что-то другое довело Мари — очень сильно довело, выпило даже её цельную натуру. Что-то, о чём он не рассказывает.

— Да, тем более в чужом городе! — с жаром подхватил Даниэль. — Где у тебя никого нет, кроме этого человека: ни родителей, ни друзей... Никакой страховки. Где ты реально оказываешься на улице, как только что-то идёт не так. Раньше у меня не было такого опыта. Теперь есть. И я точно знаю, что не хочу его повторять. Не хочу отсекать все другие связи раньше, чем мы с человеком хорошо узнаем друг друга. Раньше, чем я смогу убедиться: да, это тот самый Человек! — (Он снова произнёс слово "Человек" со страстью фанатика — с большой буквы. Алиса вздохнула, откладывая поп-ит. Всё это звучит, конечно, очень трогательно — но всё же нельзя не заметить, как грамотно он увёл её от разговора об ультиматуме и других девушках. Увёл драматичным, но математически просчитанным давлением на жалость). — Понимаешь, малыш? И да, я слышу тебя: ты не искала отношений, не искала любви — но теперь встретила такого вот охуенного меня, и...

— Я так не говорила, — сдерживая смех, прервала Алиса.

— ...и задумалась. Я хотел сказать просто "задумалась", — безмятежно улыбаясь — бодрея на глазах, — промурлыкал Даниэль. — Тебе не хочется, чтобы я общался с другими, тебе не хватает моего внимания. Я понимаю. Но мы оба должны подождать.

— Узнать друг друга получше, как говорят в мелодрамах?

— Именно! Зря ты иронизируешь, потому что так и есть. Во мне всё-таки много того, что непросто принять, что не все могут выдержать. Да это тебе, наверное, уже и так понятно: ты умный человек...

— Ну, во мне тоже много того, что сложно принять, — пробормотала Алиса.

Отсутствие души, например.

— Вот видишь! Я рад, что мы друг друга поняли, — с заботливо-просветлённым лицом заключил Даниэль. Уследить за скачущей кардиограммой его настроений было всё труднее. — Надеюсь, тебе стало хоть немного легче. Потому что я всё это рассказываю, не чтобы сделать тебе больно или попонтоваться, а чтобы показать: вот он я, вот такой, смотри! — (Он развёл руки, будто подставляя грудь под невидимые пули). — И чтобы тебе было понятнее. Я раскрываюсь перед тобой. Можно сказать, даю тебе готовую инструкцию по эксплуатации меня!

— Инструкцию по эксплуатации, — задумчиво повторила Алиса. — Звучит очень... Машинно. — (И очень нарциссически. Подход к тебе всегда должен искать другой человек, не так ли? Должен разгадывать тебя, как ребус? Наоборот — никогда?). — На самом деле, знаешь, я бы сводила тебя в музей европейского искусства. Всякие авангардные эксперименты я не очень люблю, а вот в классической живописи разбираюсь неплохо. Ты там был?

— Не был. Я же быдло!.. Вот это уже другой разговор, это мне нравится! — просияв, воскликнул Даниэль. — Когда пойдём?

* * *

Настоящее время

Западный проспект тонул в сиянии. Под чёрными небесами, изжаленными холодом, возвышались ало-золотые короны, стрелы и скипетры — в этом году перед Рождеством проспект украсили в имперском стиле девятнадцатого века. Алиса шла, купаясь в тихой музыке, доносящейся из ресторанов, в запахе хвои от венков и веток, оплетающих входы в магазины и кафе, в винно-пряном аромате глинтвейна на вынос, в выкриках промоутеров, страдающих в неудобных костюмах рождественских оленей и имбирных пряников-человечков. Снежинки серебристо мерцали в свете фонарей; за стеклом витрины торгового центра выложили "ёлки"-пирамидки из носков и варежек — точно так же, как в прошлом году. Алиса смотрела на всё это суетливое предпраздничное великолепие — и почему-то думала о Даниэле.