А потом показался черный силуэт, бесшумно скользящий — когда надо, южане умели двигаться, словно тени, и украшения их звенящие этому не мешали, как будто пропадали на время.
Кави сомневался пару мгновений — противно было нападать со спины. Но когда на зверя охотятся, особо не рассуждают.
Он, конечно, не собирался убивать, что бы не говорил в запальчивости, даже если б товарищи не возразили. Хотели сперва оглушить, и Силой — сообща, и палки для игры в мяч с собой взяли. А после видно будет.
Но... ударили слаженно, а через миг валялись на камнях, даже не поняв, что случилось, пытались подняться, и перед глазами сыпались искры. Южанин стоял, разглядывая всех четверых. Отбил удары, как пожар гасят встречным палом, но сам не нападал; Кави на миг показалось, что перед глазами змея, стремительно — гибкая. Даже почудилось предупреждающее змеиное покачивание "не тронь, уходи", последнее предупреждение. А после этого и вовсе повернулся и шагнул прочь, вот так и оставляя четверых валяться носами в пыли.
Показалось, гора Тейит осыпается от такого позора. Кави потянулся к Солнечному камню, все из него и из себя забирая; ударил всей Силой, желая убить, и одновременно нож бросил. Слева еще чей-то нож прилетел, кто-то из друзей тоже не выдержал.
И... ничего. Кто-то вскрикнул рядом. А Качи схватился за голову, съежился в пыли. Время застыло. Долго-долго не стихал звон упавших на камни ножей.
Четвертый нападающий сбежал.
Тахи сделал несколько шагов вперед, обронил:
— Мальчишки...
Нагнулся сначала над лежащим навзничь приятелем Кави; тот шевелился, но плечо у него было в крови, и темная струйка крови блестела при луне, текла по камню. Снова вместо Тахи змея почудилась — тяжело уследить, в какой миг она бросится. И нельзя разобрать, как работают мышцы ее — просто ядовитая молния перед глазами.
И опять не ударил. Повернулся к Кави, сгреб его волосы в кулак, заставил поднять голову. Юноша уже осознал, что чуть было не произошло, и с ужасом смотрел на брата. Тахи заставил его смотреть на себя
— И зачем тебе это понадобилось? Ведь это ты их привел.
— Я, — сквозь зубы откликнулся юноша. — Сказал же, свою сестру не отдам всяком тварям.
— Свою "сестру" ты так на весь север опозоришь.
Кави дернулся к брату, рискуя остаться без волос.
— Йишкали... что ты сделал с ним?!
— Оклемается. Он тебя, недоумок, закрыл, а сам остался без защиты. Отведи его к матери Соль. И этого второго тоже. Я его собственный нож в него развернул.
Тахи отпустил его и неторопливо скрылся за поворотом.
Кави со злостью подобрал свой нож... и резанул по щеке, линию, и еще... хоть так стыд заглушить.
Соль дожидалась Тахи, сидя на приступочке. Увидела — вскочила. По лицу ее сразу понял, что знала о затее.
— Они... что с ними?
— Целы все. У одного царапина, другой оглушен. Я и этого не хотел, прости.
— Ты об этом расскажешь? — даже при самом большом снисхождении приятелям не поздоровится.
— Что я, совсем с ума сошел, жаловаться на мальчишек. Будь они в самом деле преступниками...
Снова взял ее за руку:
— Почему ты дрожишь?
— Вы так хорошо знаете, что вам нужно... а я ничего не знаю.
Тахи притянул ее к себе:
— Я — знаю. Ты мне нужна, целиком. — И прибавил совсем уж невероятное: — Пойдешь со мной?
— Куда?
— В земли между Асталой и Тейит. Жить там свободно.
И Соль подумать не успела, как еще более невероятное произнесла:
— Пойду.
И легко-легко стало на сердце, и само сердце — звонким таким. Раз обещала, назад поздно поворачивать.
**
Астала, настоящее
Чинье казалось, что уже привыкла к своему покровителю — перед каждой встречей испытывала дрожь, но старалась не обращать на это внимания. Привыкла... только чувствовала себя, будто огонек тин держала на ладони — не расслабиться ни на миг. Каждый раз боялась — остановится сердце, настолько безжалостной была его Сила. И просто забавы его... не жестокие для энихи, они мало подходили человеку. Не всегда понимал, когда стоит остановиться.
И у него не только в крови было пламя, оно и наружу рвалось. Один раз таки вырвалось — вспыхнул край шкуры, на которой лежали. Девушка закричала, а он засмеялся. Загасил огонь быстро, одним движением — Чинья с ужасом и восторгом наблюдала за ним; он будто играл, движения скупые, точные и не скованные ничем... Встретила бы на улице, не зная, кто это, не видя знака — вряд ли равнодушно прошла бы мимо. Но делить с ним ложе, гадая, чем это закончится на сей раз — тяжко и страшно. Энихи, говорят, в порыве страсти или просто играя сильно кусают друг друга. А человека такой укус способен оставить калекой...
Порой почти набиралась смелости попросить — позволь мне просто жить у себя, не зови; каждое твое "я буду ждать вечером" — это приказ, хоть ты и смеешься... но свинцом наливался язык. Уже не из страха — может, и отпустил бы. Но как представляла себе, что снова станет лишь простой работницей... Ведь старший не будет ее удерживать, Чинья не заблуждалась — сама по себе она вряд ли нужна.
Трогала серьги — белое золото с зелеными искрящимися камнями, дорогой подарок. Еще был браслет изумительной чеканки... отрез тончайшей ткани из шерсти серебряной грис и шарф-паутинка... старший небрежно набросил ей на плечо и не скрыл удовольствия, видя оторопелую радость девушки.
А младший ничего и никогда ей не дарил... правда, стоило ей засмотреться на причудливую морскую раковину оттуда, из-за перевала, бесценную — махнул рукой: мол, забирай...
Чинья уже три недели не брала в руки бисер и иглу, и не огорчалась от этого. Зато сейчас, навестив мать, с гордостью рассматривала пару прежних работ, тех, что были подарены матери и не пошли на продажу. Умелые, бусинка к бусинке, и не просто ремесло — искусство. Разве не живые глаза у этой цапли? Разве не верно схвачено движение кролика — насторожился, вот-вот и поведет ушами? Но рука опускалась, едва касалась короба с бисером и бусинами, нитками, тесьмой и отрезами тканей. Да и пальцы дрожали — не так-то просто давались проведенные с Кайе часы. Чем дальше, тем труднее было и просто находиться с ним рядом, жар начинался, дыхание грозило остановиться; так, говорят, иногда горят деревья — тлея изнутри, а снаружи и дыма не видно. Но — улыбалась. Болтала, как и всегда. В последнее время оставлял ее быстрее, когда вела себя так.
Когда пришло время возвращаться, сама для себя неожиданно горячо обняла мать.
— Я тебя правда очень люблю, — сказала. А потом шла долго-долго, выбирая самые извилистые улочки, и только у самых стен дома Тайау ускорила шаг, будто спешила.
Сегодня был не расположен ни слушать, ни говорить. Чинья подозревала, почему — в дом наведалась Шаталь Анамара. Он к ней не выходил. Острым ногтем водил по животу Чиньи, рисуя узоры. Алая дорожка оставалась — еще чуть сильнее нажать, и выступили бы крошечные капельки крови.
— Изобрази мне что-нибудь, — сказал, поглядев на дело рук своих. — Как ты умеешь.
— Что?
— Пояс... ну, энихи на нем, что ли! — рассмеялся. Потом сумрачным голос стал:
— Или нет. Волка-итара. Белого.
Откинулся на спину:
— Мертвого.
Чинья напряглась, чуть отодвинулась в сторону:
— Ты...
— Ну?
Вдохнула глубоко и проговорила быстро, боясь не успеть:
— Ты ненавидишь ее... или наоборот?
От удара перекатилась по шкуре и отлетела в угол. Полог повис на одной петле — с такой силой отбросил, выбежав — скорее, выпрыгнув из комнаты. В первый миг Чинья смертельно перепугалась за мать. Выбралась из дома Тайау — ей не мешали — и, легкая, помчалась к своему дому. Собраться и уйти, пока время есть. Остановилась, лишь налетев на забор — сосед смотрел на девушку удивленно. Чинья стояла к нему вполоборота, низко опустив голову, и не было видно распухшей щеки.
— Чинья, ты что?
Нас разыщут, думала Чинья... или звери съедят в лесу. Две женщины — что они могут?
— Скажи, дядюшка, — дрожащим голосом проговорила она, бочком приближаясь к соседу. — Ты охотился, много разного знаешь. Такой зверь, как энихи — что делает, если кто-то подпалил ему шерсть?
— Если в клетке — он не простит. Он и клетки-то не простит никогда, даже рожденный в неволе, не то что огня.
— А на свободе?
— Если сразу не разорвет в клочья, будет обходить стороной то место, где ему причинили вред. Долго...
— А месть?
— Это пятнистый ихи мстительный, да акольи. Энихи и волки-итара — нет, они живут одним днем.
— Но они могут... привязываться или ненавидеть кого-то? — спросила, опираясь на стену.
— Могут... те, что в неволе. Про диких не знаю. А тебе зачем?
Развернул к себе девушку, присвистнул:
— Эх, как тебя! Кто? — поднял руку, пальцы поднес к щеке Чиньи. Дергающая боль разливалась по ее лицу, но девушка только сейчас подумала о ней.
— Кто же тебя? — тихо снова спросил сосед, поднимаясь. Эх и ударили... скула вздулась и посинела, и кровь из ссадины в уголке рта сочится. — Девочка, за что?
Воем вырвались слезы, и Чинья сползла в пыль перед ним, цепляясь за одежду соседа.
Потом, сидя в уголке собственного дома как чужая, с лицом, замотанным целебными примочками, в ожидании целителя, Чинья не плакала.
— Почему он ударил тебя? — спросил сосед, связав мысленно концы одной веревки. — Со своими... обычно он вроде как сдерживается. А уж ты...
— Что — я? — горько спросила Чинья — говорить она могла с трудом, но молчать было еще тяжелее. — О, мне было лестно — двое Сильнейших Асталы! Но я сама виновата, сама. Мне просто хотелось понять, как именно он относится...
— И поняла?
— Только то, что он не любит ненужных вопросов.
В кварталах Сильнейших лишнего не болтали... по крайней мере, некоторые мысли настрого держали при себе.
— Ничего, девочка, — говорил пожилой целитель, осторожно ощупывая ее лицо. — Кости не сломаны... могло быть куда хуже. Удар прошел вскользь... похоже, он отбросил скорее, не пытаясь всерьез причинить тебе вред. Скоро ты станешь прежней, — поколебавшись немного, добавил: — У них тебе вернут красоту быстро... избавят от боли совсем.
— Нет! — сжалась Чинья, шепнула, как могла, краешком рта: — Лучше терпеть, только туда не надо!
— Но, Чинья, — вступила мать, — Если я приду к ним и попрошу целителя, вряд ли кто возразит! Натиу-дани хорошо относится к нам, да и Киаль...
— Киаль... — прошептала Чинья, и слезы течь по лицу перестали. Целебная мазь почти убрала боль, а Сила целителя впитала в себя ее остатки. Говорить по-прежнему было трудно, и больше всего хотелось лечь и заснуть. Полумрак хижины успокаивал, не говоря о присутствии матери рядом. Сердце разрывалось напополам — неприязнь к одному и бессмысленная привязанность к другому. И чтобы ни сказала вгорячах, тянуло, тянуло к этому страшному дому. Коридор для прохода слуг там был больше всего их с матерью жилища! Там она привыкла не просто к достатку — к роскоши. Да и мать благодаря ей стала жить куда лучше.
Долго думала — и, кажется, нашла выход. Только одно тревожило: Киаль не должна видеть перекошенное, распухшее лицо... она может и не принять к себе такое чудовище. А времени мало.
Когда стало можно появляться на улице без покрывала, Чинья снова переступила порог дома Тайау. Робко, словно пришла воровать. На сей раз она не спешила, как обычно, неширокой плавной походкой в боковое крыло, а перехватила немолодую служанку и, опуская глаза к земле, попросила пропустить ее к Киаль-дани. Та встала навстречу, на шее красовалось тяжелое ожерелье, в центре которого крепился янтарь — много веков назад плачущее солнце утопило в своей слезе мотылька, и теперь он спал в оранжевом твердом коконе. Чинья засмотрелась на украшение и едва не пропустила вопрос:
— Что случилось? Я спрашивала, куда ты подевалась, но мой брат и слышать о тебе не хочет, — показалось на миг, что мотылек в янтаре проснулся и удивленно плеснул крылышками.
— Младший?
— Он.
— Это хорошо! — вырвалось, и Чинья не сдержала дрожь. — Я боялась, что он за мной придет.
— Что произошло? — настороженно спросила Киаль — в голосе уже было сочувствие к Чинье. Та рассказала, не приводя своих слов о Шиталь; но этого и не было нужно. Сошла бы и ложь, что Чинья не так улыбнулась.
— Ала, я не могла остаться в этом доме и убежала...
— С разбитым лицом? Покажи, — прохладные пальцы тронули ее щеку. — Здесь бы тебе помогли куда быстрее и лучше.
— После того, что случилось?
— Ох, если ты думаешь, что в этом ты виновата... Къятта был вполне доволен тобой... — она указала на серьги — сплетенных змей, едва не достававших хвостом и головой до плеч Чиньи. — И ты всегда была рада ему.
— Ты бы меня тогда видела, — горько сказала Чинья. — Пугалам не сочувствуют.
— Но теперь... — Киаль вопросительно замолчала.
— Он вмешиваться не станет — я ему не нужна сама по себе.
— Хотя бы поговори с ним. Понятней станет, чего тебе ждать.
— Да... я не могу, я боюсь. — Невольно поднесла руку к скуле. Все еще больно... счастье, синяк и опухоль сошли — помогли травы и мази. — Но я привязалась к этому дому, и мне надо помогать матери... Я ведь хорошая мастерица — позволь жить здесь! Позволь мне поселиться на твоей части дома, буду служить тебе; велят уйти — я уйду.
Удивленно взметнулись ресницы. Киаль задумалась. Чинья ее лицо читала легко — письмена так не могла. Открыто вставать между Чиньей и братьями Киаль не станет — старшему просто все равно, что думает сестра, а младший непредсказуем. И заранее не узнать: они оба могут и рукой махнуть, раз до сих пор про девчонку не вспомнили, а могут и рассердиться, что она остается в доме — выходит, что покровительство ей оказывать не следует. Но... Киаль добрая, да и на младшего брата, кажется, рассержена до сих пор. И Чинья просит всего-то уголка в ее покоях, откуда можно выгнать в любой миг.
Принятое решение просительнице стало ясно быстрее, чем самой Киаль.
Чинья облегченно вздохнула — и улыбнулась, довольная собой. Страх прошел.
**
Теперь близнецам позволили увидеться и даже сутки провести друг с другом. Их привели в прежнее обиталище возле Дома Звезд, и они черпали поддержку друг в друге, случайным образом меняясь ролями. Если девушка начинала обвинять во всем южан, родственников, само мироздание — Айтли старался ее успокоить, если тот начинал грустить — Этле заботилась о брате. А он так и не смог рассказать ей про того, кто приходил уже дважды. Вроде и не солгал, но раньше не было меж ними умолчаний. Только зачем понапрасну тревожить?
— Ну что я могу сказать тебе, сестренка, — юноша гладил голубя, довольно ворковавшего на подоконнике. — Крылатая почта... Хотел бы я крылья для нас обоих.
Два голубя доставили привет от родни, но ему было грустно читать эти послания, кроме письма отца. Остальные были ласковы, но сквозила холодность между строк.
