2084

В один прекрасный день — впрочем, "день" — неправильное слово; это вполне могло быть и ночью, — он погрузился в странное, глубокое забытье. Все было заглажено, улажено, урегулировано. Тело его стало здоровым и крепким. Он ступал легко, радуясь движению, и, кажется, шел под солнцем. Это было уже не в длинном белом коридоре министерства любви; он находился в огромном солнечном проходе, в километр шириной, и двигался по нему как будто в наркотическом бреду. Он был в Золотой стране, шел тропинкой через старый выщипанный кроликами луг. Под ногами пружинил дерн, а лицо ему грело солнце. На краю луга чуть шевелили ветвями вязы, а где-то дальше был ручей, и там, в зеленых заводях под ветлами стояла плотва.

Он вздрогнул и очнулся в ужасе. Между лопатками выступил пот. Он услышал свой крик:

— Юлия! Юлия! Юлия, моя любимая! Юлия!

У него было полное впечатление, что она здесь, И не просто с ним, а как будто внутри его. Словно стала составной частью его тела. В этот миг он любил ее гораздо сильнее, чем на воле, когда они были вместе. И он знал, что она где-то есть, живая, и нуждается в его помощи.

Он снова лег и попробовал собраться с мыслями. Сейчас он услышит топот башмаков за дверью. Теперь они поймут, что он подчинился партии лишь внешне, но по-прежнему ее ненавидит. И всё начнётся сначала. Он провел ладонью по лицу, чтобы яснее представить себе, как оно теперь выглядит. В щеках залегли глубокие борозды, скулы заострились, нос показался приплюснутым. Вдобавок он в последний раз видел себя в зеркале до того, как ему сделали зубы. Трудно сохранить непроницаемость, если не знаешь, как выглядит твое лицо. Во всяком случае, одного лишь владения мимикой недостаточно. Впервые он осознал, что, если хочешь сохранить секрет, надо скрывать его и от себя.

Стальная дверь с лязгом распахнулась. В камеру вошел Личжэн. За ним — офицер с восковым лицом и надзиратели в черном.

— Встаньте, — сказал Личжэн. — Подойдите сюда.

Егор встал против него. Личжэн сильными руками взял Егора за плечи и пристально посмотрел в лицо.

— Вы думали меня обмануть, — сказал он. — Это было глупо. Стойте прямо. Смотрите мне в глаза. И скажите, только помните: не лгать, ложь от меня не укроется, это вам известно, — как вы на самом деле относитесь к Великому кормчему?

— Я его ненавижу.

— Вы его ненавидите. Хорошо. Тогда для вас настало время сделать последний шаг. Вы должны любить Великого кормчего. Повиноваться ему мало; вы должны его любить.

Он отпустил плечи Егора, слегка толкнув его к надзирателям.

— В комнату 451, — сказал он.

Помещение, куда его привели, было просторнее почти всех его прежних камер. Но он не замечал подробностей обстановки. Успел заметить только два столика прямо перед собой, оба с зеленым сукном. Один стоял метрах в двух; другой подальше, у двери. Его привязали к креслу так туго, что не мог пошевелить даже головой. Голову держало сзади что-то вроде мягкого подголовника, и смотреть он мог только вперед. Он был один, потом дверь открылась и вошел Личжэн.

— Вы однажды спросили, что делают в комнате 451. Здесь то, что хуже всего на свете, — зловеще начал он.

Дверь снова открылась. Надзиратель внес что-то проволочное, то ли корзинку, то ли клетку. Он поставил эту вещь на дальний столик. Личжэн мешал разглядеть, что это за вещь.

— То, что хуже всего на свете, — сказал Личжэн, — разное для разных людей. Это может быть погребение заживо, смерть на костре, или в воде, или на колу. А иногда это какая-то вполне ничтожная вещь, даже не смертельная.

Он отошел в сторону, и Егор разглядел, что стоит на столике. Это была продолговатая клетка с ручкой наверху для переноски. К торцу было приделано что-то вроде мелкоячеистой металлической сетки. Хотя до клетки было метра три или четыре, Егор увидел, что находится в ней. То были змеи.

— Для вас, — сказал Личжэн, — хуже всего на свете змеи.

Дрожь предчувствия, страх перед неведомым Егор ощутил еще в ту секунду, когда разглядел клетку. А сейчас он понял, что означает сетка в торце. У него схватило живот.

— Вы этого не сделаете! — крикнул он высоким надтреснутым голосом. — Как можно?

— Помните, — сказал Личжэн, — тот миг паники, который бывал в ваших снах? Перед вами стена мрака, а за ней что-то ужасное. В глубине души вы знали, что скрыто за стеной, но не решались себе признаться. Там были змеи.

— Чего вы от меня хотите? — воскликнул Егор, пытаясь совладать с голосом.

Личжэн не дал прямого ответа. Напустив на себя менторский вид, как иногда с ним бывало, он задумчиво смотрел вдаль, словно обращался к слушателям за спиной Егора.

— Боли самой по себе, — начал он, — иногда недостаточно. Бывают случаи, когда индивид сопротивляется боли до смертного мига. Но для каждого человека есть что-то непереносимое, немыслимое. На уровне инстинкта, которого нельзя ослушаться. То же самое — со змеями. Для вас они непереносимы. Это та форма давления, которой вы не можете противостоять, даже если бы захотели. Вы сделайте то, что от вас требуют.

— Но что, что требуют? Как я могу сделать, если не знаю, что от меня надо?

Личжэн взял клетку и перенес к ближнему столику. Аккуратно поставил ее на сукно. Егор слышал гул крови в ушах. Ему казалось сейчас, что он сидит в полном одиночестве. Он посреди громадной безлюдной равнины, в пустыне, залитой солнечным светом, и все звуки доносятся из бесконечного далека. Три пёстрые змеи, каждая в метра полтора длиной, поглядывали на него бусинками чёрных глаз и высовывали наружу раздвоенные язычки. Интересно, ядовиты они или нет? И если да, насколько опасен их яд? Но даже если неядовиты, от одной мысли о их прикосновении к коже становилось дурно.

— Змеи, как вам известно, хитрые и коварные создания, — Личжэн по-прежнему обращался к невидимой аудитории, — способные терпеливо поджидать в засаде свою добычу, чтобы одним молниеносным броском схватить и проглотить её. Они абсолютные хищники, не питающиеся ничем иным, кроме живой плоти. Да, мало кому из них, за исключением гигантского питона и анаконды, по силам справиться с человеком напрямую. Но у них есть и иное оружие, куда более действенное. Вы знаете, что от укуса некоторых змей человек умирает буквально в течение пяти минут, причём в страшных мучениях? Змей невозможно приручить, их бессмысленно разводить, как домашний скот, и между ними и человеком никогда не было и не будет ничего общего. Страх перед ними заложен буквально в генах, и передаётся по наследству вот уже многие миллионы лет. Знаете историю, когда в вольер с компанией шимпанзе, выросших в неволе и никогда не видевших змей, запустили безобидного ужа? Обезьяны мгновенно оказались на деревьях и не слезали оттуда, пока смотритель не забрал от них ужа и не унёс с собой. Что ж, посмотрим, долго ли вы сумеете противостоять своим инстинктам.

Вместе с клеткой он подошёл совсем близко. Змеи подняли головы и угрожающе зашипели. В исступлении Егор попробовал вырваться из кресла. Напрасно: все части тела и даже голова были намертво закреплены.

— Как видите, они раздражены, вдобавок голодны. Нет, кушать они вас не станут, просто слегка покусают. Поскольку воспринимают вас как источник своего беспокойства. И, более того, улавливают ваш страх, пробуждающий в них охотничий инстинкт. Поэтому, когда я приставлю клетку к вашему телу и приоткрою крышку, они мгновенно ринутся в атаку.

Клетка приблизилась почти вплотную. Змеи настороженно замерли и, казалось, пытались гипнотизировать своим взглядом. Егор яростно боролся с паникой. Думать, даже если осталась только секунда. Думать — только на это надежда. Рвотная спазма подступила к горлу, и он почти потерял сознание. Все исчезло в черноте, из которой его вырвала мысль. Есть один-единственный путь к спасению. Надо поставить другого человека, тело другого человека, между собой и змеями. И есть только один человек, на которого он может перевалить свое наказание, — только он может заслонить его от змей. И он исступленно закричал:

— Отдайте им Юлию! Не меня! Юлию! Пусть искусают её! Не меня! Юлию!

Он падал спиной в бездонную глубь, прочь от змей. Он все еще был пристегнут к креслу, но проваливался сквозь пол, сквозь стены здания, сквозь землю, сквозь океаны, сквозь атмосферу, в космос, в межзвездные бездны — все дальше и дальше. Его отделяли от них уже световые годы, хотя Личжэн по-прежнему стоял рядом. Но сквозь тьму, объявшую его, он услышал, как шипение змей постепенно удаляется.

Глава 23.

"Под сиренью" было безлюдно. Косые желтые лучи солнца падали через окно на пыльные крышки столов. Было пятнадцать часов — время затишья. Из "зомбоящиков" лилась бодрая музыка.

Егор сидел в своем углу, уставясь в пустой стакан. Время от времени он поднимал взгляд на громадное лицо, наблюдавшее за ним со стены напротив. ВЕЛИКИЙ КОРМЧИЙ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, гласила подпись. Без зова подошел официант, наполнил его стакан водкой и добавил несколько капель из другой бутылки с трубочкой в пробке. Это был раствор сахарина с персиковым привкусом — фирменный напиток заведения.

Егор прислушался к видеокрану. Сейчас передавали только музыку, но с минуты на минуту можно было ждать специальной сводки из министерства мира. Сообщения с африканского фронта поступали крайне тревожные. С самого утра он то и дело с беспокойством думал об этом. Флот Океании, базировавшийся на Мадагаскаре и Сейшеловых островах, замкнул кольцо блокады вокруг Африки, угрожая отрезать находившиеся на континенте войска Остазии от коммуникаций и взять их в осаду, а в перспективе полностью уничтожить.

Странное чувство — не страх, а скорее какое-то беспредметное волнение — вспыхнуло в нем, а потом потухло. Он перестал думать о войне. Теперь он мог задержать мысли на каком-то одном предмете не больше чем на несколько секунд. Он взял стакан и залпом выпил. Пойло было отвратительное. Персик с сахарином не мог перебить унылый маслянистый привкус водки, и поневоле Егор скривился от отвращения. Но так было легче забыться и не вспоминать пережитое. Официант, опять без зова, принес шахматы и свежий выпуск "Истины", раскрытый на шахматной задаче. Затем, увидев, что стакан пуст, вернулся с бутылкой водки и налил. Заказы можно было не делать. Обслуга знала его привычки. Шахматы неизменно ждали его и свободный столик в углу; даже когда кафе наполнялось народом, он занимал его один — никому не хотелось быть замеченным в его обществе. Ему даже не приходилось подсчитывать, сколько он выпил. Время от времени ему подавали грязную бумажку и говорили, что это счет, но у него сложилось впечатление, что берут меньше, чем следует. Если бы они поступали наоборот, его бы это тоже не взволновало. Ему дали должность — синекуру — и платили больше, чем на прежнем месте.

Музыка в видеокране смолкла, вступил голос. Егор поднял голову и прислушался. Но передали не сводку с фронта. Сообщало министерство изобилия. Оказывается, в прошлом квартале план десятой трехлетки по картофелю и рису перевыполнен на двадцать восемь процентов.

Он глянул на шахматную задачу и расставил фигуры. Это было хитрое окончание с двумя конями. "Белые начинают и дают мат в два хода". Хотя Мисник как-то утверждал — в былые времена и чёрным давали шанс на выигрыш. Но где теперь Мисник? Даже если жив и отправлен в один из лагерей, вряд ли они увидятся вновь.

Видеокран смолк, а потом другим, гораздо более торжественным тоном сказал: "Внимание: в пятнадцать часов тридцать минут будет передано важное сообщение! Известия чрезвычайной важности. Слушайте нашу передачу. В пятнадцать тридцать!" Снова пустили бодрую музыку.

Сердце у него сжалось. Это — сообщение с фронта; инстинкт подсказывал ему, что новости будут плохие. Если окружённую группировку удастся уничтожить, — а сомнений в этом почему-то не возникало никаких, — Океания сможет перебросить войска в Южную Азию, зайдя Остазии в тыл. Он зрительно представил себе орды океанийских солдат с каменными лицами и закатанными по локоть рукавами гимнастёрок, марширующих по дорогам Вьетнама и Индии. Чем всё это может закончиться? Машинально он переставил белого коня в другой угол доски, потом вернул на место, но никак не мог сосредоточиться на задаче. Мысли опять ушли в сторону. Почти бессознательно он вывел пальцем на пыльной крышке стола:

2 x 2 = 8

"Они не могут в тебя влезть", — сказала Юлия. Но, похоже, им удалось это сделать. "То, что делается с вами здесь, делается навечно", — сказал Личжэн. Наверное, в чём-то он был прав.

Он ее видел; даже разговаривал с ней. Это ничем не грозило. Инстинкт подсказывал, что теперь его делами почти не интересуются. Если бы кто-то из них двоих захотел, они могли бы условиться о новом свидании. А встретились они случайно. Произошло это в парке, в пронизывающий, мерзкий февральский денек, когда земля была как железо, и вся трава казалась мертвой. Егор шел торопливо, с озябшими руками, и вдруг метрах в десяти увидел ее. Она разительно переменилась, но непонятно было, в чем эта перемена заключается. Они разошлись как незнакомые; потом он повернул и нагнал ее, хотя и без особой охоты. Он знал, что это ничем не грозит, никому они не интересны. Она не заговорила. Она свернула на газон, словно желая избавиться от него, но через несколько шагов как бы примирилась с тем, что он идет рядом. Вскоре они очутились среди корявых голых кустов, не защищавших ни от ветра, ни от посторонних глаз. Остановились. Холод был лютый. Он обнял ее за талию.

Камеры рядом не было, возможно, присутствовали скрытые микрофоны: кроме того, их могли увидеть. Но это не имело значения. Они спокойно могли бы лечь на землю и заняться чем угодно. При одной мысли об этом у него мурашки поползли по спине. Она никак не отозвалась на объятье, даже не попыталась освободиться. Теперь он понял, что в ней изменилось. Её тело словно стало неживым.

Он даже не попытался поцеловать ее, и оба продолжали молчать. Когда они уже выходили из ворот, она впервые посмотрела на него в упор. Это был короткий взгляд, полный боли и сожаления. Они сели на железные стулья, рядом, но не вплотную друг к другу. Он понял, что сейчас она заговорит.

— Я предала тебя, — сказала она без обиняков.

— Я предал тебя, — в тон ответил он.

Она снова взглянула на него с сожалением.

— Иногда, — сказала она, — тебе угрожают чем-то таким, чего ты не можешь перенести, о чем не можешь даже подумать. И тогда ты говоришь: "Не делайте этого со мной, сделайте с кем-нибудь другим". А потом ты можешь притворяться перед собой, что это была только уловка, на самом деле ты этого не хотела. Однако когда это происходит, желание у тебя именно такое. Ты думаешь, что другого способа спастись нет, ты согласна спастись, подставив другого человека. И тебе плевать на его мучения. Ты думаешь только о себе.

— Думаешь только о себе, — эхом отозвался он.

— А после ты уже по-другому к нему относишься.

— Да, — сказал он, — относишься по-другому.

Говорить было больше не о чем. Молчание почти сразу стало тягостным, да и холод не позволял сидеть на месте. Она пробормотала, что опоздает на поезд в метро, и поднялась.