Дети Гамельна. Зимний Виноградник

Трясущимися руками Йозеф распутал завязки мешочка, достал обломки чудесного оберега. Внутри оказался туго смотанный кусочек пергамента, с трудом развернувшегося под грязными пальцами. На нем виднелись какие-то буквы. Спасенный искренне облобызал колдовское заклинание и поглубже спрятал его за пазуху.

— "Donec a bello atque magis in coquinam"! — прочитал через пару дней капеллан, когда Адлер, измученный угрызениями совести, решился представить под бдительное око Церкви такое чернокнижье. Ну и признаться, пока не поздно, пока Люцифер не сумел проникнуть в заблудшую душу через строки бесовские, богопротивные и омерзительные.

Капеллан крутил пергамент и так, и этак, пуча глаза и сдерживая рвущийся наружу смех. Но, наконец, естество взяло верх, и громоподобный, неприличествующий духовному лицу хохот вырвался наружу, словно бомбарда жахнула.

— Шестьдесят талеров, говоришь? — только и сумел выдавить сквозь слезы капеллан. — Но слова, действительно, заветные, не обманул тебя колдун неведомый! В Праге обучался, похоже. У них там такие шуточки в ходу!

— А писано то чего? — только и смог спросить закипевший сержант, уже придумавший с десяток казней для коварного Хуго.

— "Держись подальше от боя и поближе к кухне". Вот же шутник какой попался! — с трудом сумел успокоиться капеллан. — Но жизнь он тебе спас, как ни крути, и свои монеты заработал честно. Так что, не стоит неведомому колдуну бить рожу. А то он ведь может и пику в суматохе в спину сунуть.

И божий человек залихватски подмигнул обалдевшему Адлеру.

История десятая

О псах Дикой Охоты и долгих последствиях быстрых решений.

Дождь шел третий день подряд, ни часа передышки. Изредка неистовая стихия давала робкую надежду на прекращение потопа, слегка утихая, но затем неизменно усиливала напор водяного молота. То был именно дождь. Ни грозы, ни грома, ни молнии — лишь потоки воды с неба. И от этой тоскливой монотонности ливень казался еще более удручающим и безнадежным.

Кони скользили копытами в липкой грязи, подковы изредка стучали о мелкие камешки, таящиеся под водой. Сержант отчаянно ругался, поминая всех святых, порою костеря даже языческих богов. Но, похоже, его ярость только веселила своей бессмысленностью черную завесу туч. Да и второй всадник фыркал на каждом удачном загибе, уже не стараясь прятать смех.

— Мир, может, хватит ерундой страдать, а? И без тебя тошно! — с этими словами Швальбе сдернул шляпу, двумя движениями выкрутил ее и снова нахлобучил на голову. Выкручивал скорее для порядка, поскольку бесформенный ком с жалобно обвисшими полями уже ни от чего не защищал. — От твоей ругани теплее и суше не становится.

— Гунтер, а иди ты на ...! — сержант Мирослав поперхнулся на ключевом слове, сообразив в последний момент, что приятельство приятельством, но есть и границы, кои нарушать не стоит. — И советы с собой забирай!

Сержант пришпорил коня. Толку из этого, конечно, получилось мало. Тракт пошел на понижение, и грязь доходила коню почти до бабок. Весь порыв бесславно кончился через пару минут. Животное грустно заржало, призывая всадника к милосердию и здравому смыслу.

— Ненавижу Францию! — вскинув лицо навстречу дождевым струям, заорал Мирослав. — И дождь ненавижу! И долбанную осень тоже!

— А деньги? — ехидно полюбопытствовал Швальбе, который воспользовался остановкой, и догнал слегка вырвавшегося вперед напарника. — Деньги ты любишь, мой дорогой сержант?

— Нет. Сами деньги я не люблю, — неожиданно спокойным голосом ответил Мирослав. — Я люблю их количество.

— Вот и не ори. Герцог за консультацию выдал с избытком, — посоветовал капитан, снова выжимая шляпу. В процессе действия Швальбе грустно подумал, что, похоже, головному убору пришел конец. Всякой вещи есть свой срок, и шляпам тоже. Жаль, эта была хорошей, многое повидала на своем веку...

Разговаривать под дождем тяжело. Вода заглушала любые звуки, так надежно, что можно было пропустить засаду целой армии, не то, что малого отряда. И глаза залить норовила, и в рот попадала. Но молчать еще тяжелее, пусть даже и приходилось ежеминутно отплевываться. Сержант подумал с минуту, и накинул капюшон плаща. Толстая мокрая ткань тяжело легла на голову, но избавила от прямых струй ливня. Не сказать, чтобы от этого полегчало, но определенное разнообразие внесло.

Мирослав представил, сколько потом придется возиться с оружием, высушивая, полируя, уберегая от ржавчины, и совсем огорчился. Он искоса глянул на небо, пытаясь разглядеть вечернее солнце, которое теоретически еще должно было там находиться. Но предсказуемо не нашел и решил продолжить беседу.

— Странно, вообще, все получилось, — кони шли бок о бок, и можно было не напрягать горло, пытаясь докричаться до товарища. — Такие деньги, и всего лишь за какого-то оборотня? Да и то, даже не ловили, а так, пару советов. Не стоит это столько. И не стоило.

Швальбе наставительно поднял палец, словно рассекая водяную стену, и ответил:

— Не просто оборотня, а оборотня из Дикого Поля. Османы специально его у тамошнего правителя за сундук золота купили, чтобы изничтожить коварным образом благороднейшего из французских христиан.

— Ты сам в это-то веришь? Подобные сказки в Дечине даже детям не рассказывают. "Сундук золота", "османы"... — передразнил неведомого автора легенды Мирослав.

— Нет, конечно, не верю. И никто не верит. Но все делают вид. По-ли-ти-ка! — по слогам произнес Швальбе, снова воздев к небесам перст указующий. — Обычный наемник, который умел несколько больше обычного человека, вот и все дела. Но до того никому нет дела. Ведь настоящее — оно грязное и обычное. А надуманное — сплошная красивость и романтика.

Мирослав понимающе кивнул, движение вышло почти незаметным под капюшоном.

— Сплошная грязь вся твоя политика! Как и вся твоя Франция! — прокомментировал сержант измышления товарища и командира.

— А с какого перепугу Франция вдруг оказалась моей? — Швальбе так удивился неожиданному поклепу, что даже поводья выпустил. — Я лягушек не ем. И в Париже был всего раз. Как и ты, впрочем.

— Уговорил, — буркнул Мирослав, пытаясь поплотнее укутаться в промокший до нитки плащ. — Не твоя она, а французская. Леший их задери!

Лошадь капитана неудачно плюхнула копытом в глубокую лужу, и в лицо бравого сержанта полетело преизрядно брызг, окончательно испортив настроение. Конь Мирослава аж присел, когда над головой прогрохотало длинное "заклинание", поминающее родословную коня, дороги, "Ля Белль Франсе" и прочих негодяев, только тем и живущих, как только единой мыслью об окончательном превращении жизни бедного сержанта в то, что происходит с едой, если ее съесть...

Швальбе с интересом выслушал тираду, недовольно поморщился, когда разбушевавшийся сержант проехал и по его генеалогии (хотя легонько, надо признать) и добродушно спросил:

— Выговорился? А теперь смотрим чуть правее перекрестка и сворачиваем. Сегодня есть шанс подсушиться и по-человечески пожрать.

— Это все я! — с некоторой гордостью отозвался тут же притихший сержант. — Верно у нас говорят, что как с ног до головы по матушке все обложишь, так сразу легче становится.

— Это где "у вас"? — подначил Швальбе. Происхождение сержанта давно стало притчей во языцех, загадкой слишком скучной, чтобы специально ее разгадывать, но достаточно занимательной, чтобы не забыть совсем.

— "У нас", это у нас, — самодовольно ухмыльнулся Мирослав, откинув капюшон, мокрой лепешкой шмякнувшийся на плечи. — То ли Черкесия, то ли то самое Дикое Поле, родина продажных оборотней. Сам посуди, кто в моем возрасте такие мелочи помнит?

— Вот почему я тебя чехом всегда считал? — задумчиво спросил Швальбе, особо к сержанту и не обращаясь. — Правда, чехом, мать которого загуляла с кумашом.

— Книг умных перечитал много. В голове места мало. А про мать мою лучше ничего не говори. Она у меня — святая женщина, — мрачно пробурчал Мирослав.

— Все может быть, — крутанул головой капитан, решив не задуривать голову сложностями жизни.

Часовенка словно специально для них на перекрестке оказалась. Маленькая, покосившаяся, проходящей мимо войной пощербленная. Но внутри сухо, крыша целая, вода, бесперебойно льющая сверху, малый костерок не затушит. А что еще надо понимающему человеку? Неугомонный и взбодрившийся сержант сразу вслух возжелал даму, но прагматичный Швальбе резонно заметил, что по нынешнему времени на проселочных дорогах даже с бабами туговато, не то, что с дамами. Так что пришлось ограничиться походным харчем и выпивкой, благо и того, и другого было в достатке — герцог отсыпал денег от души. То ли деньги чужие, то ли и впрямь допек его тот оборотень.

За упокой оборотневой души и выпили по первой, из серебряных стаканчиков. Мир праху его! Все ж таки не всех людей без разбора грыз, а честно душегубствовал, по указу и за плату. Только больно уж невезучий оказался. Впрочем, не он первый, не он последний, чье везение закончилось аккурат на встрече с капитаном Швальбе.

— Ловим их, убиваем, а зла на земле меньше не становится. С чего так, капитан? — в отличие от Швальбе, который погружался в меланхолию уже изрядно набравшись, сержант порою начинал философствовать после первого же глотка.

— Да кто знает, шановный пан Мирослав! — капитан тоже взгрустнул немного, и на то имелись весомые причины. За стеной — дождь сплошным потоком, впереди путь неблизкий. Да еще и сержант под боком нудит. — Одни говорят, происки Диавола, другие, что природа человеческая такова, что сама по себе притягивает всякие пакости.

— А сам что думаешь? — спросил Мирослав, жуя кусок солонины, крепкой, словно дьяволово копыто.

Ливень опять усилился, капли барабанили по крыше, словно марш многотысячной армии карликов. Но внутрь часовни вода не проникала, костерок весело горел, и парила начинавшая просыхать одежда.

— Сам? Думаю, что второе к истине ближе. Не может быть Дьявол вездесущим. Иначе слишком в нем от Бога много будет. Скорее, люди сами по себе — сволочи.

— Во как завернул! — сержант развернулся к огню другим боком, чувствуя ободряющее тепло. — Хорошо, никто из Ратуши не слышит.

— Да и хрен я клал на ту Ратушу, — откровенно сообщил Швальбе. — И еще один, прямо на их верховность. Толпа выживших из ума стариков. Знаешь, Мир...

Капитан помолчал в сомнении, почесал нос, набулькал по стаканчикам, да не вина из бурдюка, а из маленькой оловянной фляжки — крепчайшей виноградной водки. И только когда адская жидкость прокатилась по глоткам и жахнула в желудках, как пороховая мина в подкопе, закончил фразу:

— ... Есть негласный указ прекратить поиски Иржи Шварцвольфа.

— Ничего себе... — сержант чуть не поперхнулся куском холодного мяса, которым пытался закусить просто так, даже не грея на костре.

— А Зимний Виноградник приказано считать легендой, — добавил капитан.

— ...! — проговорил потрясенный Мирослав.

— Именно, — коротко резюмировал Гунтер Швальбе.

— Хороша легенда, что и говорить.... — сержант, уже окончательно согрев бока, начал стягивать сапоги. За обыденным действием легче скрывать замешательство.

Забыть про Шварцвольфа и Виноградник... Это все равно, как если бы паписты приняли Лютерову писульку с ее сотней пунктов или сколько их там. Или протестанты отреклись от священства всех верующих.

— А вот с этим торопиться не стоит... — неожиданно и тихо посоветовал Швальбе, подняв раскрытую ладонь. — Да и костерок лучше притушить.

В первое мгновение сержант не понял, о чем речь, но быстро сообразил. Он натянул обратно мокрое голенище и тоже прислушался. Где-то, совсем рядом, несся по тракту не один десяток конных. Неслись споро, распевая похабные куплеты вовсе не куртуазных песен, да время от времени азартно выкрикивая что-то на фламандском. А впереди них, обгоняя процессию, несся собачий лай. И было в том звуке нечто такое, что заставляло кровь стынуть, а ноги — прирастать к земле.

Не лают так обычные псы...

— Вот и обсушились, — мрачно сказал Швальбе, накидывая старый плащ на костерок. Прибитое влажной материей пламя попыталось прогрызть в плаще дырку, но не справилось.

В упавшей на часовенку темноте, Мирослав проверил, как выходит из ножен клинок сабли, и тихо сказал:

— Третий день дождь. Ноябрь. Дело к ночи. И развеселая охота вдоль дороги...

— Можешь не гадать. И так ясно. Попали мы, как там говорят у вас?

— Как кура в ощип мы попали, вот как у нас говорят, — ответил сержант и потянул из нагрудной кобуры сразу два пистоля. Каким-то непостижимым образом оба оказались сухими, вот, что значат опыт и солдатская смекалка!

— Как думаешь, ежели что, поможет? В смысле, если в голову серебрушкой шарахнуть? — спросил Мирослав.

— Да кто его знает, может и поможет, — пожал плечами Швальбе. — Точно знаю, что никто из живых еще не пробовал застрелить старшего на Дикой Охоте.

— Уверен? — переспросил Мирослав, пытаясь в кромешной темноте проверить пистолетные замки. — Серебро — забава щеголей... но иногда полезно.

Шум развеселой компании приближался, обступал часовню со всех сторон. Сержант хотел, было, перекреститься, но насупился и предпочел проверить замки пистолетов. Он слишком хорошо знал, что оружие всегда надежнее молитвы.

— По крайней мере, никто не прожил так долго, чтобы рассказать об этом, — оскалился капитан. — Ну, как говорится, это все мелочи житейские. Что ж, зато о нас будут петь песни. Наверное.

— Ага. Как про Людвига с Вацлавом, и еще пару сотен погибших.

— Ничего, наши будут лучшими, и начинать пьянку станут с них! — утешил Швальбе, и шагнул к входу в часовню. От того, что ждало их снаружи, прятаться, по большому счету, бесполезно, и наемник стал так, чтобы можно было легко угостить незваного гостя палашом.

— С нашим-то, везеньем, только в песни попадать, — проворчал Мирослав и изготовился с другой стороны двери.

С пол-квадранса ничего не менялось. Ржали кони, лаяли собаки... Звук не приближался, и не удалялся. Вдруг с задней стороны часовни, где Швальбе с сержантом поставили под навес лошадей, что-то не взвизгнуло. И взлетел к вечернему небу истошный, почти человеческий крик, на который способна только умирающая лошадь.

— Кончился Бурка, — злобно пробормотал сержант, и все-таки перекрестился пистолетом. — А чьи-то кишки я точно развешу на ограде.

— Тихо, — прижал палец к губам капитан, крепче сжимая рукоять палаша. — Сюда идут.

К входу кто-то приближался. Судя по громкому плеску грязи — большой, тяжелый, но быстрый. Сержант снова перекрестился и зашевелил губами, словно молясь. Только имена звучали вовсе не те, что записаны в Книге Книг. В который раз у капитана мелькнула мысль, что хоть сержант и на вид далеко не прост, но если глубже копнуть, то, как бы и еще сложнее не оказался. Хотя, куда уж сложнее...

Шаги прекратились у самого входа. По дверце, сметанной из досок, когда-то крепких, а нынче изрядно прогнивших, стукнули три раза. Уверено так стукнули, словно стучащий имел право входить и без стука. А сейчас просто отдавал дань вежливости и прочим правилам поведения в благородном обществе.