Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Счастье...

Глава 5

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Сколько ж лет я об этом мечтала.

Нет!

Даже и мечтать не смела, не надеялась, не думала, все себе запретила, сама себя убивала.

А сейчас — счастье пришло, огромное, пушистое, ласковое такое. Только мое, только для меня, и тепло в груди разливается, ровно от вина хмельного.

Рядом мой любимый человек. Ря-дом!

Жив, здоров... Больше того, я ему нужна! Я ему помочь могу! Разве не счастье это?

Счастье.

Теплое, тихое, настоящее, и другого мне не надобно.

Все я понимаю, и что таиться надобно, и Боря женат, и я какое-то время буду считаться невестой Федора. Замуж я за него уж точно не выйду, а притворяться придется. Что ж, пусть так, не в тягость мне будет. Ради того, чтобы беду отвести, я и червяка съем, и голой по Ладоге пройдусь, а уж Федору в глаза лгать и вовсе не задумаюсь!

Хорошо я глаза его бешеные помню!

Помню, как приговаривал он меня, как на казни присутствовал, как Семушка умирал.

Федор же — наслаждался.

Не жалко мне его. Ни капельки.

Боря, Боренька, лЮбый мой, твердо знаю, уйти мне придется, оставить тебя рано или поздно. А мгновения эти со мной останутся, я их все сберегу за двоих, умирать буду — помнить буду. И в этот раз все сделаю, чтобы не были те воспоминания горечью утраты окрашены.

Украду, солгу, убью... неважно!

Одно я за эти две жизни поняла твердо.

Своих, родных и любимых в обиду давать нельзя, а уж какой то ценой будет сделано?

Любой!

Я за ценой не постою. Пусть говорят, что хотят, пусть думают, пусть хоть проклянут на иконе. Зато жить будут, радоваться жизни, детей на руках подержат... а я что?

А я все, все для любимых сделаю, и возможное, и невозможное.

Хватило бы только сил! А сил не хватит — кровь по капельке отдам, жизнь, душу, как Верея для меня сделала.

Все равно мне теперь!

Ночь бессонная, и сил я много потратила, а все одно — летать готова! Потому что есть оно — счастье! Мое, родное, настоящее. И только что это счастье к себе ушло, и править будет, и на троне сидеть, и улыбаться — какая ж у него улыбка чудесная! Все бы сделала, лишь бы улыбался он чаще!

Жизнь положу, а своих отстою, а когда будет богиня милостива, еще и их счастью порадуюсь. Больше мне и не надобно ничего. Самое главное мне уже подарили сегодня — улыбку любимого человека!

* * *

— Устя, а там... а так... а тогда...

Аксинья трещала, что сотня сорок, Устя хоть и старалась терпеть, пока могла, а все одно, не выдержала.

— Помолчи!

— Вот ты как?! Я для тебя стараюсь, а ты...

— Что ты стараешься? Сплетни теремные пересказываешь?

— А хоть бы и так! Вот женится на тебе царевич, наплачешься, что не знаешь, не задумываешься...

Устя только головой покачала.

Аксинья... ведь и она такая же была, дурочка маленькая. Думала, что ежели говорят 'красное', оно так красным и будет, а не зеленым в черную крапинку, не вовсе полосатым или в клеточку.

Наверняка Аксинье много чего рассказали, да вот правды там — три слова из двухсот, как бы не меньше. Понимают, ежели она все Устинье передаст, а она точно передаст, Устинью пока и в заблуждение ввести легко, не видела она ничего, не знает сама расклады придворные. А кто и подставить попробует, кто подольститься захочет... В черной своей жизни Устя о том и не задумывалась, слишком уж тихая она была, домашняя, спокойная.

Это уж потом жизнь научила, носом натыкала, потом наелась она от щедрот людских полной мерой. И читала она многое в монастыре, и рассказывали ей всякое... пожалуй, самое благо для нее Федор сотворил, когда в монастырь отправил.

— С чего ты взяла, что на мне он женится? Видела, какие красавицы тут? Та же боярышня Утятьева?

— Ну... красавицы. А ты все равно ему больше нравишься. Царевичу...

— Один раз подумал, еще сорок раз передумает.

— Может, и так. Только сомнительно мне это... как он на тебя смотрит, на меня бы хоть раз посмотрели.

И столько горечи в словах Аксиньи прозвучало...

Михайла?

Развернулась Устя, сестру обняла, к себе прижала.

— Не надо, Асенька, не горюй. Будет у тебя счастье, обязательно будет.

— Тебя любят. А меня...

Не такая уж она и дура, понимала разницу, видела. Устя сестру еще по голове погладила.

— Асенька, милая... не в тебе дело, в мужчине твоем, не может он любить, не дано ему такое от природы. Хоть ты какой золотой да яхонтовой будь, себя он более всего на свете любит!

— Неправда! Не таков Михайла!

Устя только промолчала.

Аксинья из ее рук вывернулась, косой тряхнула.

— Давай я тебе жемчуга вплету, да и пойдем!

Устя на нити жемчуга поглядела. Вспомнила, как голова у нее во времена оны разламывалась, как впивались они нещадно, назад тянули... вроде и невелик вес, а поди, поноси его с утра до поздней ночи? А свекровушка ругалась еще, мол, не смей ходить ровно чернавка какая, без пуда золота на всех местах, не смей мужа позорить!

— Оставь. Так пойду.

— Ровно нищенка какая!

— Помолчи, Аксинья, и не только со мной, а вообще язык придержи. Кивай да улыбайся, кто бы чего не высказал. Поняла?

Аксинья нос сморщила, фыркнула, показывая, что лучше других разберется, да и кивнула.

— Да.

— Вот и ладно. Пойдем...

Да только уйти и не успели боярышни, в дверь постучали.

* * *

Не утерпел Федор, да и кто б стерпел, на его-то месте. Устя стука в дверь не ожидала, но открыла. Засов отодвинула — стоит, смотрит, ровно на сокровище какое.

— Добрый день, царевич.

— Устя... Наконец-то!

Устя от рук, которые ей на плечи целили, отодвинулась.

— Ты, царевич, себя в руках держи. Я тебе не невеста даже, дочь боярская, на смотрины приглашенная, нас тут много таких!

— Будешь скоро и невестой моей, и женушкой любимой, — Федор только свое услышал.

— Как буду женой, так и разговор другой будет. А пока не обессудь, не могу я так.

Федор хоть и злился, но правоту Устиньи понимал. Может, и поддерживал, плоха та девка, которую к чему угодно двумя словами склонишь, которая за честь девичью не постоит!

— Хорошо же. Лекарь доложился уж. Теперь все на вас смотреть будут: братец мой, матушка, ну и сам я, конечно, только на тебя смотреть и буду. Я-то выбрал уже, матушка выбору моему противиться не станет, она мне счастья хочет, а Боря, что бы ни сказал — не слушай. Ты не бойся брата, Устенька, не страшный он.

— А потом? — Устя спокойно говорила, а внутри дрогнуло все, в крике истошном зашлось.

Не пойдет она на такое второй раз! Овдовеет до свадьбы!

ДОВОЛЬНО!!!

— А потом честным пирком, да за свадебку. Поживешь дней десять в палатах, как раз приготовить все успеют.

Устя кивнула. Потом кое-как с собой справилась, заговорить смогла, дрожь не выдала, бешенство свое усмирила.

— Хорошо, царевич. Как скажешь, так и будет.

Федор на боярышню посмотрел.

Стоит, глаза сверкают, щеки раскраснелись, губы кусает... он и не понял, что не от счастья то, а от гнева неистового, что мечтает она сейчас сердце его сжечь, а лучше — вырвать живое и каблуком растоптать, за все сделанное. Покамест не сделанное, так ведь маленькая гадюка в большую вырастет, яда не растеряет!

Но Федор-то подумал, что на Бориса Устинья гневается, а его — любит, разве ж его кто может не любить?

— Помни о том, Устиньюшка. Хорошо помни.

Развернулся, да и вышел. Аксинья, которая все время на лавке просидела в углу, тише мыши, ахнула только.

— Устя... как он тебя любит-то!

И что могла ей Устинья на то ответить? Может, в другое время и не стала бы, а сейчас...

— Молчи, дура!

Обиделась Аксинья, да и дверью хлопнула.

* * *

Позавтракав, все семеро боярышень в одной горнице собирались. Задумано было так, что они свое искусство в рукоделии показывали, а заодно разговаривали, старались себя получше выставить, соперницу похуже показать. Устя это еще из той, черной жизни своей помнила.

И как травили ее остальные шесть боярышень, и как не понимала она — за что?

И как плакала потом в своей горнице...

Палаты царские сродни клетке с заморскими зверями тихрами, только покажи слабость — вмиг тебя на когти возьмут, мяукнуть не успеешь. Устя ее тогда всем показала, зато сейчас отыграться собиралась, реванш взять за обиды прошлые. Когда поведут себя боярышни иначе, может, и не станет она когти показывать, да вряд ли. Девичья-то стервозность, она от века не меняется.

Вошла, улыбнулась, поздоровалась.

Хмыкнула про себя... сидят боярышни, набеленные-нарумяненные, ровно куклы какие, все в драгоценностях, все в дорогой парче... и вышивка-то не ладится ни у одной, и пряжа не идет... куда уж тут рукодельничать, когда от вышитой ткани руки не гнутся, рукава летника на пол падают, того и гляди в рукоделии том запутаются...

Жуть жуткая.

— А ты что делать будешь, боярышня?

Степанида Андреевна тут же стоит. Замерла, от колонны и не отличишь, разве что колонну в уборы драгоценные не наряжают. Вот кому и жемчуга можно вплетать, и нити золотые, любой вес кариатида снесет, не задумается.

Устя давно уж решила, чем заниматься будет.

Еще в монастыре научилась она, хоть и давно то было, а помнится искусство, хорошо помнится. Не давалось ей рукоделие никак в те времена. Нить выходила толстая да грубая, рвалась, что ни минута, иголки ломались, вышивка пузырями шла, а вот кружево неожиданно легко у нее пошло.

Переплетаются коклюшки, постукивают... тихо так, легонько позванивают, и кружево возникает ровно само собой.

Это и мать-настоятельница оценила в той, черной жизни. Восхищалась, говорила, что такое продавать на пятикратный вес серебра надобно.

А Устя через коклюшки и к чтению пристрастилась. Сначала узоры диковинные в книгах выискивала, потом буквы в слова складывать начала, а потом и вовсе без книг жить не смогла, переписывать стала, языки учить начала. А кружево не бросила, хоть и реже плести стала.

— Найдутся ли коклюшки да подушка?

— Как не найтись. Сама нитки намотаешь али помочь позвать?

Устя плечами пожала.

— Велик ли труд — нитки намотать? Сама справлюсь, когда принесут. Белые, простые, можно даже не шелковые.

Степанида Андреевна кивнула, и через десять минут все Усте принесли.

Устя и не задумалась, руки сами все вспомнили, намотала нитки на двенадцать пар коклюшек, иголки воткнула — и пошла плести, не видя и не слыша. И возникали перед ее глазами узоры метельные, снежные, зимние... вот дорога через лес бежит, по ней белый кот идет, хвост задрал, зиму за собой ведет-зовет, лапами подгоняет, хвостом метель заметает... надобно потом пару бусин достать, может, кошачий глаз, да и вставить в плетение. Устя помнит, как это делается...

Боярышни пару минут просто смотрели, потом перешептываться стали.

— Ой, я уж и не помню, когда простых ниток касалась, у батюшки моего только шелковые в обиходе.

— Не боярское это дело — прясть да шить, еще б за грибами ходить приказали...*

*— Между прочим, по некоторым источникам, царица Мария Милославская, жена Алексея Михайловича Романова в девичестве преотлично ходила, собирала грибы и ими торговала. Боярство было, а денег — увы. Прим. авт.

— Некоторым и то не в тягость бы. И варенье сами варят, и за слугами ходят...

Устя ровно и не слышала ничего. Кружево плела, коклюшки перезванивались между собой. Аксинья, которая рядом с ней сидела, кулачки со злости сжимала, а Устя и внимания не обращает.

Наконец поняли змейки, что так ее не пронять, иначе заговорили.

— Боярышня Устинья!

Не вытерпела душа Анфисы, пошла боярышня в прямую атаку.

— Что, боярышня Утятьева? Неладное что?

Устя даже глаз от коклюшек не подняла.

— Ничего ты нам сказать не хочешь?

— О чем бы, Анфиса Дмитриевна? Вы вопросов и не задавали, на что отвечать?

Надолго боярышню это не уняло. Ровно на секунду — дыхание перевести.

— Говорят, у вас с царевичем давно уж все слажено?

— Мне такого никто не говорил.

— А мне говорили, частый гость он в вашем доме.

— Неправду сказали.

— Да неужто? И не приезжал он к вам никогда?

— Как не приезжать. Бывал. Так он и у иноземцев бывает, и у боярина Утятьева, и у боярина Пронского, и Раенского... так что с того?

Боярышня Анфиса только зубами скрипнула.

— А еще говорят, на гуляниях вы вместе были.

— Опять-таки, там половина Ладоги великой побывала.

— И с тобой царевич не заговаривал никогда?

— Заговаривал, — Устя и спорить не подумала.

— И о чем же?

— Прости, боярышня, то между мной и им останется. Хочешь — так у него спроси.

— И спрошу. Али думаешь, ты тут умная самая?

Устя и плечами не пожала. Как плела, так и продолжала, и рука не дрогнула.

Боярыня Степанида на нее посмотрела, вздохнула незаметно.

Может, и права государыня Любава, что такого для сына не хочет. Такая Устинья его в бараний рог согнет, на оковку для каблучков пустит. Вон, боярышни злятся, а она на них и внимания не обращает. Плетет себе, да и плетет. И ведь красиво получается... даром, что из дешевых ниток. Боярыня и сама бы не отказалась от платка такого, красота же возникает, радость поглядеть, так и кажется, что тронешь кружево — и снегом белым оно взметнется.

А еще — ровно Устинья и не смотрит, что ее руки делают. Так только от великого мастерства можно. Сидит, голову склонила, на боярышню Утятьеву поглядывает, а та вся красная, ровно свекла.

— Не много ли ты на себя берешь, Устинья?

— Ты со мной поругаться хочешь, Анфиса Дмитриевна?

— Я... да ты...

— И я, и ты. И Федор, в этом все дело, так ведь? Ты не переживай, боярышня, когда он тебя выберет, я между вами не встану.

— А когда он тебя выберет?

— Можешь между нами вставать, сколько душеньке твоей угодно. Даже полежать и посидеть можешь, не жалко мне.

— Гадина!

Анфиса вышивку бросила, из горницы выскочила.

Устя мурлыкала себе под нос, коклюшки в ручках маленьких так и летали.

Сплести, перевить, еще раз перевить и наново сплести, в сторону узор повести. А вот тут гуще сделать надобно...

Устя и не заметила, как себе под нос приговаривать тихонько стала...

— Кружатся метели, белые метели, птицы полетели, сказки полетели, и стучат коклюшки, и поют девицы, кружево плетется волей мастерицы... кружево плетется, в руки не дается, зимней сказкой скажется, вьюгою завьется, кружево дорогою, кружево подмогою, ты меня не трогаешь, я тебя не трогаю...

Устя и не смотрела, как ловко сплелось все под руками ее. Пальцы коклюшки перебирали, глазом моргнуть не успела, как время обеда настало.

Кормили всех боярышень вместе, там и Анфиса Утятьева вернулась. И понятно, почему. Когда ты так себя с первого дня проявишь... какое к тебе отношение будет?

Покормили девушек, потом по одной вызывать стали, с боярышни Утятьевой начали, Орлова, Семенова, потом и Устю позвали.

Куда?

А к царице Любаве.

* * *

Царица на кровати лежала. Кровать роскошная, балдахин парчовый. А сама царица...