И только в этот момент Фиона поняла, что действительно обняла Майкла, повисла на его шее — он был значительно выше нее — и услышала слова, которые мечтает услышать любая женщина... но не от любого мужчины. Впрочем, Майкл был именно тем мужчиной...

* * *

Удивительно, но улицы Лиссабона в эту ночь, самую волшебную и необыкновенную в году, были почти пустынны и обделены праздничной иллюминацией. И только музыка, доносящаяся из редких ресторанов с их освещёнными подъездами, выступала редкими островками Нового года среди необъяснимой обыденности. Но тем лучше. Никто не мог помешать Степану и Фионе идти взявшись за руки и говорить... говорить... Говорить обо всём. Вспоминать детство и юность, учёбу и первые увлечения, и, внезапно найдя общих знакомых, смеяться — счастливо, как могут только влюблённые.

— Майкл, а ты знаешь какие-нибудь стихи? Представляешь, мне никто ни разу не читал стихов... Сама — читала, даже декламировала в пансионе, но ни разу не слышала от мужчины... — Фиона вдруг отпустила руку Матвеева и, встав у него на пути крепко взяла за плечи, глядя прямо в глаза, и ожидая, по-видимому, немедленного ответа.

— Честно говоря, ни разу не задумывался. Школьная и университетская программа... Пожалуй, всё давно из головы вылетело. За ненадобностью... Вот, правда, есть у меня хороший знакомый, но он — француз... если, конечно считать это недостатком... — Степан широко улыбнулся в ответ на задорный смех Фионы.

— Так вот, он знает множество стихов, даже подозреваю, что пишет и сам. Вот для него такой проблемы — что прочесть новогодней ночью любимой девушке — не существует. А я... разве что...

"Майкл, помогай, не веди себя как пассажир! — Матвеев пытался достучаться до Гринвуда как мог. — Я же помню — ты знаешь стихи ... ну, хотя бы того же Киплинга!"

И над пустынной улицей, сопровождаемое легкими облачками пара, зазвучало:

Eyes of grey — a sodden quay...

Серые глаза... Восход,

Доски мокрого причала.

Дождь ли? Слёзы ли? Прощанье.

И отходит пароход.

Нашей юности года...

Вера и Надежда? Да -

Пой молитву всех влюблённых:

Любим? Значит навсегда

А теперь уже вспомнил и сам Матвеев... Своей собственной памятью вспомнил, как Витька Федорчук пел эти стихи под гитару в одну из нечастых встреч. И сразу припомнилось, что как только умолк последний аккорд, Олег вдруг сорвался с места и побежал звонить жене, и что-то ласково говорил ей в телефонную трубку ... Долго говорил. А сам Степан просто ушёл на кухню, оставив Витьку в одиночестве, и курил там, и старался не плакать.

Чёрные глаза... Молчи!

Шёпот у штурвала длится,

Пена вдоль бортов струится

В блеск тропической ночи.

Южный Крест прозрачней льда,

Снова падает звезда.

Вот молитва всех влюблённых:

Любим? Значит навсегда!

Фиона замерла, словно зачарованная, продолжая сжимать плечи Степана, взгляд её словно бы обратился внутрь себя. Она тихонько и чуть судорожно вздохнула, когда Матвеев подхватил её на руки и понёс, то кружась в ритме вальса, то замирая на несколько секунд на одном месте, чтобы поцеловать. Он нёс её на руках и продолжал декламировать. Голос его набирал силу с каждой строчкой, — или ей это только казалось? — заполнял всё ее тело, проникая в каждую клетку, каждую пору необоримой горячей волной.

Карие глаза — простор,

Степь, бок о бок мчатся кони,

И сердцам в старинном тоне

Вторит топот эхом гор...

И натянута узда,

И в ушах звучит тогда

Вновь молитва всех влюблённых:

Любим? Значит навсегда!

То, что чувствовал сейчас Степан, не поддавалось описаниям. Отбросив к чёртовой матери рефлексию, он нырнул с головой в поток, которому сам же и отворил путь. Казалось, глаза Фионы излучают свет и, поймав отражение своих глаз в её зрачках, Матвеев внезапно увидел, что и сам он окружён мерцающим ореолом. И от этого ему стало легко. Легко и радостно, так, как, пожалуй, не было никогда в жизни. А если и было, то не с ним и не сейчас.

Синие глаза... Холмы

Серебрятся лунным светом,

И дрожит индийским летом

Вальс, манящий в гущу тьмы.

— Офицеры... Мейбл... Когда?

Колдовство, вино, молчанье,

Эта искренность признанья -

Любим? Значит навсегда!

Матвеев не остановился, даже когда у них на пути возник, вынырнувший внезапно из какой-то подворотни, жандармский патруль — офицер и два рядовых. Видно, привлечённые громкой речью на иностранном языке, жандармы решили ради порядка полюбопытствовать: "А кто это там шумит среди ночи?" Однако стоило взглядам офицера и Степана встретиться, как готовый было вырваться окрик "выдохся", что называется, на полпути. Жандарм неожиданно смутился, махнул рукой подчинённым, и внезапно взял под козырёк. Лишь через несколько мгновений, в спину удаляющимся по улице Матвееву и Фионе донеслось — сказанное на выдохе и с неподдельным восхищением:

— Os ingleses ... louco!

Да... Но жизнь взглянула хмуро,

Сжальтесь надо мной: ведь вот -

Весь в долгах перед Амуром

Я — четырежды банкрот!

И моя ли в том вина?

Если б снова хоть одна

Улыбнулась благосклонно,

Я бы сорок раз тогда

Спел молитву всех влюблённых:

Любим? Значит — навсегда...

Он так и нёс её на руках, читая стихи Киплинга, Теннисона и ещё бог знает чьи. Сейчас поэтические строки всплывали в его английской памяти совершенно естественно и легко. И он шел, выравнивая шаг в такт стихотворному ритму, и нес на руках любимую женщину, совершенно не обращая внимания на взгляды случайных прохожих — полные непонимания, осуждения, но и нередко — доброй зависти и восторга. А потом, совершенно "вдруг" они оказались перед дверью номера, и никто — ни он, ни она, — кажется, не помнили, как прошли мимо портье, и откуда в руках у Степана оказался ключ, висящий на огромной деревянной груше. И значит, следующим номером программы стало отпирание замка с женщиной на руках и губами, занятыми поцелуем...

* * *

Звонок телефона раздался, как это обычно бывает, в самый неподходящий момент. Степан осторожно, стараясь не потревожить обнимавшую его Фиону, повернулся к столику у кровати и взглянул на часы.

"И какая сволочь будит человека в шестнадцать часов утра первого января?" — в голову не пришло ничего иного, кроме цитаты из "ну, очень бородатого" анекдота. Однако хочешь, не хочешь, а надо вставать. К тому же, на календаре уже второе число. Второе января 1937 года...

"Надеюсь, у того, кто осмелился нас потревожить, есть весьма веские причины, иначе... Мелкое хулиганство не должно остаться безнаказанным".

Телефон не унимался. К счастью, аппарат был вполне современным, и громкость его зуммера поддавалась регулировке, что и было проделано Степаном сегодня ночью, когда они с Фионой вернулись в номер отеля.

"Как чувствовал... Вот же настырные! И явно это звонят не господа с Rua de Sao Bernardo".

— Господин Гринвуд? — голос, искажённый мембраной, звучал незнакомо.

"И что тут сердиться, — вздохнул про себя Матвеев, — чай не в пустыне живём".

— Слушаю вас внимательно...

— Извините, что побеспокоил вас в неурочный час, но, похоже, быть мне богатым...

"А вот теперь — узнал... Витька, чёрт неугомонный, не спится ему у себя... Кстати, а где он сейчас? И, самое главное — как его сейчас зовут? А, вспомнил!"

— А вот это, любезный месье Поль, зависит исключительно от вас и только от вас.

"А теперь, когда обмен обязательными поклонами и любезностями завершён, выкладывай, какого хрена тебе от меня нужно..." — подумал Степан, но вслух был сама любезность:

— Я сейчас немного занят, будет ли вам удобно продолжить разговор через три четверти часа?

— Я сам хотел предложить то же самое ... Куда перезвонить?

"Ох, ну и задачки ты задаешь не выспавшимся людям!"

— Записывайте номер...

Продиктованный Матвеевым номер принадлежал небольшому ресторану на Rua Saraiva de Carvalho недалеко от Hotel da Estrela, где Степан снял номер, и Федорчуку он, скорее всего, был уже известен, но правила игры навязывали некие условности. На адрес ресторана должна была приходить вся корреспонденция для Майкла Мэтью Гринвуда в период его пребывания в столице Португалии.

"Связь — это жизнь!"

Простая до банальности сентенция, возведённая в ранг категорического императива, заставила Степана на второй день по приезде в Лиссабон отправить в несколько адресов, обговоренных с Олегом и Виктором в качестве "почтовых ящиков", телеграммы с указанием названия "своего" отеля, номера апартаментов и телефона, а также резервного канала связи — в упомянутом ресторане.

Жить даже не двойной — Матвеева и Гринвуда — а тройной жизнью, ибо личность Гринвуда имела две взаимоисключающие ипостаси: британского журналиста и шпиона, и руководителя "международной террористической группировки", как грустно пошутил однажды Витя, передавая контакты своих "волков" Степану, временами становилось практически невыносимо. Спасало только распределение мыслей — по полочкам и ящичкам. Как в картотеке. Не хочешь — не открывай, а настала нужда — хрен закроешь. Пока роль не отыграна, и дело не закончено. Как сейчас, когда настала пора закрыть ящичек "джентльмена и ... джентльмена", ибо шпионство — занятие по большому счёту предосудительное для потомка британских аристократов.

Степан положил на рычаги телефона давно уже безмолвную трубку, нашарил на столике пачку сигарет, ловко, — привычным щелчком, — выбросил одну, поймал её губами и прикурил от массивной настольной зажигалки.

От послесонной расслабленности не осталось и следа.

"Кончился отпуск, — обречённо подумал он, глядя на раскинувшуюся в постели Фиону — труба зовёт, мать её за ногу. А как хорошо всё начиналось..."

Нищему собраться — только подпоясаться, а каково обеспеченному и считающему себя представителем высшего общества мужчине? На сборы и приведение себя в относительный порядок ушло почти полчаса. Тщательно выбрав сорочку с высоким стоячим воротничком, способным прикрыть несколько предательских синяков и царапин на шее, и повязав подходящий случаю галстук, Матвеев склонился над спящей Фионой.

Глаза его, помимо воли, затянула влажная пелена. С трудом сдерживая себя, Степан легко прикоснулся губами к плечу спящей женщины.

"Прости, любимая, так нужно. Дела. И, подозреваю, что не в последний раз..."

* * *

Степан говорил с Виктором по-польски, так, из чистой паранойи, тем более что вероятность прослушивания линии, да хотя бы той же PVDE представлялась, даже теоретически, минимальной. Федорчук польский понимал, но отвечал по-русски.

— Привет, Раймонд! Что за пожар во время наводнения? — недовольства в голосе Матвеева не было, что и понятно: если друг выдёргивает тебя из объятий любимой женщины, да еще и во время посленовогоднего "отходняка", значит, на то есть более чем веские основания. Но вставить лёгкую "шпильку", восходящую к общему "культурному наследию", он упустить случая просто не мог.

— Дело плохо, Майкл, — судя по всему, Витька вообще не обратил внимания на язвительное обращение — в новостях... по радио сообщили ... в общем ... Кисси погибла ... на Рождество... в Испании ... где-то под Саламанкой.

Новость, буквально через силу вытолкнутая Федорчуком в телефонную трубку, оглушила. Если бы Матвеев уже не сидел перед телефоном в задней комнате ресторана, то точно опустился бы с размаху на шаткий "венский" стул. Вот так, без предисловий... Мокрым веслом по роже...

— Насколько можно доверять этой информации? — внезапно севшим до сиплого шепота голосом переспросил Степан. — Я тебя спрашиваю!

Хотелось орать в голос на ни в чём не повинного Виктора. Топать ногами и швырять подвернувшиеся под руку тяжёлые предметы.

"Гонец с дурными вестями повинен смерти".

Матвеев на мгновение утратил самоконтроль, что случалось с ним крайне редко, хотя и случалось... Когда погибла Наталья, он готов был пойти на всё, лишь бы отомстить водителю-убийце, и только вмешательство друзей удержало его от совершения непоправимого... Он даже пистолет смог тогда достать... Олег с Виктором выбрасывали потом этот пистолет... по частям... по разным мусорным контейнерам... по всему большому Лондону.

"Сеятели..."

Степан несколько минут смотрел на телефонную трубку и чувствовал, как отходит тёмная волна животной ярости, уступая место холодной профессиональной злости. Федорчук благоразумно молчал, пережидая вспышку гнева.

— Подтверждения из других источников, кроме радио, есть? — теперь голос Матвеева звучал ровно, даже подчёркнуто ровно, и холодно.

— Пока нет... газеты... они все пьют из одной лужи, Майкл. Независимых еще, вроде, нет. Праздники всё-таки, да и нахожусь я сейчас не в самом цивилизованном месте, хоть и в центре Европы, — Виктор говорил по существу, не размениваясь на дурацкие вопросы, типа: "Ты в порядке?" — или на ничего не значащие слова ободрения. Лишнее это всё.

"Мы знали, во что ввязывались, и подобный исход прогнозируем для любого из нас... Особенно в той крутой каше, что заварилась здесь... и не без нашей помощи. А вот каково сейчас Олегу, я даже представлять себе не хочу..."

— У нас что-то было завязано на Оль... — Степан осёкся, выругался про себя, и продолжил, как ни в чём не бывало — ... на "кузину Кисси"? Если да, то кто может её заменить?

— А это, собственно, уже второй вопрос... — откликнулся из далекого далека Виктор. — Похоже, Майкл, тебе придётся прервать отпуск... Или, нет! Как ты относишься к отдыху в Италии? Активному отдыху? — Федорчук внешне легко подхватил деловой тон друга, хотя, кто знает, чего это ему стоило на самом деле.

— Горные лыжи? — шифр, пусть и примитивный, но непосвящённому человеку, слушающему со стороны, совершенно непонятный.

— Скорее, коллективный санный спорт и обязательная игра в снежки, команда на команду...

"Значит, планировалась какая-то силовая акция, и, не исключено, что со стрельбой".

— Из меня саночник, сам знаешь, аховый... Да и снежки я сто лет уже не кидал, боюсь промахнуться, — содержание фраз слабо соответствовало тому тону, с которым они произносились, но ... плевать!

— Тебе доверена почётная обязанность тренера и разработка командной тактики для наших друзей, заявленных на мероприятие. Впрочем, ты их знаешь...

— Национальная команда? Или университетская сборная? — "ребята Тибо или Олеговы боевики?"

— На этот раз — сборная. Они будут ждать тебя примерно через неделю в чудном месте, где, вполне возможно, лет через семьдесят пройдёт настоящая Олимпиада.

"Турин? А там-то что нам потребовалось, под задницей у дуче? За шесть дней добраться туда — практически выполнимо, но, учитывая возможности современного транспорта и пограничный контроль, выезжать нужно уже сегодня... Ещё и Фиона..."