Сегодня - позавчера_3

Щелчёк в эфире. Одна группа на месте. Я в составе ещё одной. О, ещё щелчёк. Ждём 4-ю группу.

А у немцев — тихо. Почти. Кто-то долбит кувалдой по стальной болванке — в ночи грохот далеко разносится. Сверкает электросварка, рычит лишённый глушака электрогенератор, едва слышно шипит, бросая неровные вспышки, автоген. Рембат. Может, мы ошиблись, может это не кампфгруппа, а просто — рембат? А благосклонность люфтваффе? Командир ремонтников имеет приятеля в штабе авиагруппы?

К чёрту! Всё одно их убивать!

А вот и щелчёк! Огонь!

Ряд вспышек, грохот выстрелов орудий, почти мгновенно — взрывы. Вспышки, вой сирены, ещё взрывы — залпов орудий теперь не слышно. Теперь можно и по рации потрепаться:

— Малыш, вызывает Пух.

— Слышу тебя, Пух.

— Как отстреляешься, всю малышню веди в лобовую.

— Понял, Пух, в лобовую.

Все свои танки я привёл. Рисковал, конечно. Т-34, да и Т-34М ревут даже громче Единорогов. Сильно громче. И сверкают пламенем выхлопа из "глушителей", которые не слишком и глушат. Они сейчас в километре стоят, ведут огонь навесом через головы 1-й группы. Всего — 10 танков. Силища! Это только Т-34-ки. Куцых я и танками не считаю. Пусть машинами сопровождения работают.

Эфир зашипел помехами включившейся в работу глушилки. Рискуем аппаратом, конечно, но надо получить временную фору.

Красная ракета. Обстрел закончился, как отрезали. Блин, как же они ревут! Немцы засуетились.

— В атаку! — заорал я и побежал.

Рядом — Громозека и бойцы комендантского взвода, довольные, как обожравшиеся бегемоты, улыбки от уха до уха — наконец-то их пусти в бой. А то всё бочки таскай, да ящики катай.

— Атас!

Я рухнул на землю. Взрывы гранат, мат. По-нашему и не по-нашему. Крики, беспорядочная стрельба. Я опять опаздываю! Опять всех немцев без меня перебьют!

Стадом изрыгающих огонь носорогов по селу прокатились наши тридцатьчетвёрки, давя, сминая, отбрасывая, круша. За ними — сплошной мат-перемат. Это Кровавые Вороны сыплются с брони. Решили километр прокатиться? Теперь прыгайте! Вы же десант! Там прыгать надо было, за околицей. Лентяи!

На меня вылетели два немца. Ура! Я — с мясом! Блин! Я только начал наносить удар штыком, а они оба взорвались кровавыми фонтанами и улетели, как кегли при страйке в кегельбане.

— Громозека! Ну кто же из пулемёта в упор стреляет? Это же не эстетично! Я весь в крови этих ублюдков!

— Штыком — эстетичнее?

— Ты в следующий раз их из пушки приголубь!

— Обязательно! Гранатомёты скорее бы сделали, что ли! — ответил мне этот мечтатель. Всё ждёт, когда ему предоставят гранатомёты, в которые он заранее влюбился, зная гранатомёты только по моим рассказам. Хотя я и сам гранотомёты эти видел только по телеку.

Повоевать мне всё же удалось. Я с разбега рыбкой нырнул в маленькое окошко хаты, кувырок, сбил с ног подсечкой одного немца в панталонах, выхватил ТТ, два сдвоенных выстрела — в немца в углу и в этого, у моих ног. Оба только в белье. А не надо спать во время боя, ослы! Или взрывы вам не намёк на побудку и выдвижение на место несения службы?

— Чисто! — крикнул Громозека из сеней.

— Чисто! — ответил я, шаря пистолетом по углам, — Чердак проверь!

— Атас! — закричал Громозека, кидая гранату в духовое окошко.

— Не стреляйте! — оттуда крик. Мальчик. Твою!

— Прыгай, граната!

Серый росчерк падающего тела, мы прыгаем, чтоб поймать, ловит Громозека, падаем. Глухой взрыв гранаты. Стон.

— Ты ранен?

— Вы тяжелые.

— Громозека, у тебя в голове мозги или творог?

— Откуда мне знать, что он там?

— Радиус сплошного поражения Ф-1 — 300 метров, баран! Эта изба для неё — бумага. Ты нас мог убить!

— Всегда так делали, чёй-то никого не прибило! А за барана — я тебе припомню. Утром же!

— Ты чё там, наверху, делал? — это уже мальчишке.

— Прятался. От немцев. Они мамку как стали бить, так я и сбёг.

— И где она?

— Они её в подпол заперли.

— Гро...

— Уже!

— И как давно?

— Три дня. Дяденька, а у вас есть поесть? Или хоть попить?

Конечно есть. У меня всегда заначка с собой. Отдал ему пачку трофейных галет. Он взял одну печеньку, пачку вернул.

— Всю бери. Только зараз не ешь, жуй тщательней, по чуть-чуть, а то желудок свернётся.

И тут Громозека вынес мать этого мальчика.

— Мама! — взвизгнул мальчишка, крошки галет полетели из рта, пачка упала на вытоптанную землю двора, он побежал к матери.

Я окаменел — по лицу Громозеки и виду женщины всё понял.

Так, вздохнуть, выдохнуть, ещё, ещё.

— Тёплая ещё, — буркнул Громозека.

Вот почему эти ублюдки были ещё в неглиже, вот почему они были в доме, а не на огневых! Если бы мог, убил бы ещё раз! Но я прекрасно помню, как вылетали чёрные фонтаны из их гнилых голов.

— Связь мне, быстро! — взревел я паровозом.

Всё верно, бойцы моей охраны, они же комендантский взвод, были рядом. Они учли, как отрицательно сказалось на моём моральном состоянии отсутствие фрагов в прошлом бою, "выделили" мне на зачистку этот дом, безобидный, с виду.

Во и связь бежит, спотыкаясь в темноте под тяжестью "мобильника". Кивает на мой вопрос — глушилка освободила эфир и теперь стремительно "теряется" в наших порядках.

— Внимание, всем! Это Медведь! Сегодня берём пленных! Сегодня берём пленных! Всех, повторяю — всех — на лобное место!

Повернулся к "комендантам":

— Это не может быть единичным случаем. Обычно — или все, или — никто! Найти все жертвы, найти выживших гражданских, всех — на лобное!

— А налёт?

Я указал на едва покрасневшее восточное небо:

— У нас есть время. Если пошевеливаться будем.

Неровная шеренга жалко выглядящих немцев перед большой ямой — углубленной воронкой. По эту сторону воронки — растерзанные женские и детские тела. Будто собаки их рвали. Девочки же совсем. Дети. Нет, вы не звери. Вы — хуже зверей. Как же я их ненавидел! Не только за то, что сделали они с жителями этого села, а за то, что они сделали со мной. За то, что я сейчас должен сделать.

Среди пленных стоял с презрительной ухмылкой командир этого отряда — белокурая бестия. Молодой — 30 ещё нет, уже майор. "Истинный ариец", такой, какими их себе эти твари представляли. Он с презрением смотрел на нас, на растерзанные тела, на жалких выживших гражданских. Понятно, он всех нас скопом за людей-то не считает.

Вообще-то я должен его сдать Ватутину. Майор-"ариец" — комбат как раз интересующего нас "панцердивизион".

Отдать? А там его кормить будут, охранять, лечить. Мы ж — гуманисты, гля! Толстовцы! "Непротивление злу"! Тебе въе...ли по правой щеке — подставь задницу! Щаазз! И году в 65-м эта бестия вернётся домой, в Германию, станет писать мемуары, как он, рыцарь без страха и упрёка, нёс цивилизацию тёмным варварам (нам), а его подло и гнусно пленили, не честно напав из-за угла, ночью, вшестером, причём оба в валенках, а он в это время обморожение получал в ужасном северном Воронежском климате лета 42-го. Как он наши танки жёг пачками, как у него палец уставал косить волны нечувствительных к потерям недочеловеков, что могут жрать траву и спать голыми на снегу. Но, нигде не упомянет, что вытащили его в ниглиже из-под пружин панцирной кровати с хромированными шарами в изголовье, что он сам руки поднял, как по его панталонам расплывалось пятно страха. А наши заклятые союзники будут печатать эти мемуары миллионными тиражами, продавая их заведомо в убыток, но окрашивая наше прошлое в нужные им оттенки серого. Читывал подобное, знаю. У немцев вообще, что не военный мемуарист, то барон Мюнхгаузен, тянущий сам себя за волосы из болота.

Отдать? Щаз-з-з!

— Сталкера сюда подгоните, — приказал я. Громозека сразу просёк, с ужасом посмотрел на меня, — И военкоров давайте. Пусть фиксируют акт возмездия.

— И моего грехопадения, — уже под нос буркнул я.

Презрительная ухмылка слетела с лица бестии, когда в тыл им вышел инженерный самоход с язычком пламени на огнемёте. А когда переводчик стал им доводить слова моего обвинительного приговора, что я изрекал, стоя в Сталкере, держась за гашетки огнемёта, то бестии совсем взгустнулось.

— Убийством гражданский людей, неспровоцированным насилием, садизмом и разбойничьей жестокостью эти ублюдки вычеркнули себя из рядов солдат воюющих стран. Да что там! Они людьми перестали быть. Это бесы! Твари преисподней! Хуже зверей! Гниль давно съела их мозги, сердца и души. А гниль — надо выжигать!!!

Ревущее пламя сорвалось с наконечника огнемёта, залило немцев, до последнего надевшихся, что обойдётся, что мы попугаем их огнемётом, да в плен уведём. Щааз-з! Немцы — бежать живыми факелами, я заливать их огнём. Тут и наши тоже побежали кто — куда. А я всё лил и лил струи огня в мираж презрительной улыбки "белокурой бестии". В зелёную клеёнку. В ледяные глаза ментов в кроссовках.

Лицо моё при этом запечатлел один из военкоров. Даже в плохом качестве монохромного оттиска жёлтого листка фронтовой газеты оно было уродливым, страшным и ужасным. До мурашек на спине. Таким планета впервые увидела морду Медведя. Почему планета? Потому что материалы этого действа были перепечатаны множеством таблоидов. Кто-то это назвал варварством дикаря, самосудом и военным преступлением, а кто-то — справедливостью.

Не было это справедливостью. Это была казнь с показательной жестокостью. С показательной отмороженностью. Запредельность. Это нужно было сделать. Нужно! Хочешь ты этого или нет! Нужно! А хочешь или не хочешь — дело десятое.

И будь проклято Провидение за то, что именно я стал Рукой Возмездия! А кто? Вынес приговор — имей мужество взять грех на себя. Или отойди в сторонку. Не бери на себя того, что не вынесешь! В этом деле я не мог приказать никому из своих подчинённых. Я — это сделал! Я! Я вынес приговор — я и исполнил. На мне и грех. На мне одном! И я за это буду гореть в чистилище лишних ндцать эпох! Заставить кого-то — погубить не только свою душу (я ведь вынес приговор), но и исполнителя, насильно ставшего палачом. Зачем погибать двоим, если хватит одного?

Зверски растерзанных жителей села погребли. Дали салют. Выживших — забрали с собой, потом отправили в Воронеж. А барбекю тел немцев оставили так, как получилось. Там, куда они успели добежать.

С этим и отбыли в темпе бегства, спасаясь от толпы карателей, что мчались выручать Бестию. Да, мы ещё и авиацию нашей смешанной авиадивизии на них, преследователей-карателей наших, навели.

Прыгая на броне, смотрели за яростной каруселью воздушного побоища, развернувшегося над нашими головами. Откуда нам было знать, что позавчера на наш участок прибыли две элитных авиаэскадрильи птенцов Геринга? Откуда нам было знать, что разворачивающаяся сейчас над нашими головами воздушная схватка элитных, жёлтокапотных асов и орлят курсов взлёт-посадка, получит имя "битвы за Воронеж", что обернётся для нас огромными потерями в самолётах и пилотах, но покончит с безраздельным господством немцев в русском небе? Откуда нам было знать, что так и не захваченный немцами Воронеж уже не только восстановил свою авиапромышленность, но и резко, по-фронтовому, нарастил выпуск? Откуда нам было знать, что отдавать 7 самолётов и 6 лётчиков за 1 немецкого аса — это победа? Откуда нам было знать, что при такой страшной войне курсы взлёт-посадка — кровавая, но верная стратегия? Откуда нам было знать, что асов Геринга, зарытых в чернозём, заменят такие же желторотые птенцы и уровень мастерства пилотов ВВС сторон — сравняются, но набравшая обороты наша авиапромышленность не оставит немцам в небе места? Откуда?

Мы пребольно отбивали об броню все части тела — потому что сбегали по почти непроходимым для танков местам, выкручиваясь от клещей захвата кампфгрупп. Мы летали по боевым отделениям наших боевых машин, как шарики в погремушках, от борта к борту. Не до неба нам как-то стало. Под землёй бы не оказаться.

Как немец осерчал на показательную казнь! Как моча им в голову ударила! Как скипидаром под хвостом намазали — маневрировали колонны немцев.

Но, мне было слегка не до этого. Я был "чуть-чуть" не в адеквате, слегка совсем психовал. И даже неглубоко истерил. Одним словом — был в прострации. Огонь напалма был у меня в глазах, вонь горящего мяса — в носу, визги сжигаемых в адском пламени — в ушах. А в черепе — гул реактивной турбины. В общем, не легко это — людей жечь. Не, жечь — не сложно. Человеком остаться после этого — сложно.

Одним словом: анархия — мать порядка! Оставил я оперативную группу фронтового подчинения Медведя обезглавленной. Что кто хочешь — то и делай! Можешь в атаку идти, можешь идти спать, можешь кричать: "Шеф, шеф, всё пропало!" и бежать в тыл — не кому: остановить, проконтролировать, успокоить, расстрелять, тьфу, опять мысль не туда свернула! Так и маньяком Чикотилом стать можно. Или этим, как его, что молчал ягнят, а, Наггибал Лестер! Или Ганнибал Лобстер? Или он мочил ягнят? В сортире. Вот зверь! Бараны-то тут при чём?

Вернулись в "окружение" почти без потерь. На время моего "отсутствия" маршем рулил Кадет, по старой, "в тылу врага", привычке перехватив бразды правления. Поэтому и проскочили в игольчатое ушко. Орден Суворова ему за это. Представление на орден. Тут как раз в Красной Звезде печатали о введении командирских наград.

А преследователей встретили залпы замаскированных батарей с заранее подготовленных позиций. Немцы утёрли слюни и кровавую юшку, отошли, стали закрепляться. Оставив чадить остова разбитых танков перед нашими позициями.

Мое несознательное тело было сдано на руки жене, как супруге и медику, для приведения в боеспособное состояние. Процесс "приведения" затянулся до утра. Это моё сознание было зациклено внутрь себя, а физиология вполне адекватно работала. Даже лучше, чем с самим мной в моей голове. Чем супруга и не преминула воспользоваться. Моим телом воспользоваться. На время моего отсутствия взять от меня всё, что я не додал за этот медовый месяц. Мы же молодожёны, ёпти, у нас идёт медовый месяц, а прямыми последствиями супружества почти и не занимались! Война, будь она неладна!

Ни хрена оно не красит! Как ты достал, Громозека, каждое утро мычать этот мотив!

— Пару раундов? — спросил он, приглашая меня на нашу привычную утреннюю тренировку, — За тобой должок. Ты мне за козла ответишь!

— Отстань! И я тебя бараном назвал, а не козлом. У меня и так ощущение, что меня целый день били, а потом ещё и всю ночь имели.

— Так и было, — пожал плечами мой охранник, — это с тебя пенни за супружеский долг брали. Да, проценты в этой кассе — ого-го! Ближе 30 метров к палатке подойти было нельзя — столбняк нападал.

— Пошёл ты! Пошляк! И вообще — никого не касается!

— Да я чё? Я — ничё! Я завидую просто. И Дашу отымел, и докторш...

Удар в челюсть опрокинул его на землю, он перекатился ещё назад, встал на ноги и кинулся на меня. махались молча, в полный контакт, без выкрутасов, но с полной отдачей, с чувством, толком, расстановкой.

И всё же надолго меня не хватило. Я — первый сдулся:

— Стоп! — и поднял руки.