Седьмого января, после очередной встречи с членами Политбюро, когда все уже прощались, привычно-заученно желая Троцкому выздоровления и скорейшего отбытия на отдых, он негромко обратился к Сталину:
— Иосиф, останься на пять минут. Есть небольшой разговор.
Сталин удивленно вскинул брови — ранее Лев Давидович не был склонен вести с ним разговоры наедине, — но, последовав просьбе больного, задержался в его комнате.
— Иосиф, ты у нас теперь вершишь кадровые дела, — с легким подобием улыбки произнес наркомвоенмор, — поэтому хочу обсудить с тобой один маленький кадровый вопрос.
— Опять будешь ныть, что с новыми членами РВС дружной работы у тебя не получится? — неодобрительно покачал головой генеральный секретарь.
Троцкий вгляделся в своего собеседника. С одной стороны, перед ним был все тот же худощавый совсем еще не старый грузин, с пристальным взглядом черных глаз, в которых порой мелькало что-то лихое и бесшабашное, а порой — пронзительно-угрожающее, с черными усами без следов седины, каким он его помнил по началу Гражданской войны. С другой стороны, годы и сидячая работа последних лет все же сказывались — и редкая пока седина в голове стала проглядывать, и лицо малость пополнело, хотя фигура оставалась подтянутой.
— Нет, Иосиф. Хотя я с ними действительно не сработаюсь, тут есть другое решение. Чтобы прекратить друг о друга ушибаться по любому политическому и организационному вопросу, давай-ка я подам в отставку с поста Предреввоенсовета. — Было видно, что последние слова дались Троцкому с немалым трудом.
— Говорили уже об этом на Политбюро, и не раз! — в раздражении бросил Сталин. 'Надоел уже этот... Лев с вечными угрозами уйти, все бросить и оставить нас, сирот, одних разгребать за ним все его дела по Реввоенсовету!' — в сердцах подумал он. Взгляд его стал злым и цепким, как перед схваткой. — Все пугаешь нас своими отставками!
— Погоди горячиться, Иосиф! — остановил его Троцкий и продолжил каким-то севшим голосом: — Я серьезно. Мне оставаться на этом посту становится все тяжелее. Постоянно у нас стычки идут, ты мне не доверяешь, окружаешь постепенно своими людьми... Давай решим этот вопрос раз и навсегда. Понятно, что в конце концов большинство не потерпит во главе военного ведомства человека, который не пользуется полным политическим доверием. Так чего тянуть?
Мрачный взгляд Троцкого и проникнутый безнадежностью тон, которым были произнесены последние слова, заставил Сталина задуматься и внимательно посмотреть председателю РВС в глаза. Тот взгляда не отвел. На лице его опять появилось легкое подобие улыбки:
— И объяснение у нас есть, так что и придумывать ничего не надо. В силу тяжелой затяжной болезни не могу в необходимом объеме заниматься сложными вопросами военной реформы, назревшей в связи с переводом армии на условия мирного времени, — иронично добавил Троцкий.
— Ну, что же, Лев Давидович, если ты серьезно решил... — начал Сталин, лихорадочно обдумывая ситуацию. 'Если он и в самом деле уйдет... А что мы теряем? Свой человек на посту нарковоенмора совсем не помешает. А ему... дадим какой-нибудь пост по хозяйственной части — пусть покрутится! Решено. Только на себя я это брать не буду...'
— Серьезнее некуда!
— ...Тогда, я думаю, Политбюро сможет пойти тебе навстречу. Но лучше будет, если мы это решим на партконференции, чтобы не чесали языками, что мы тут тебя в угол зажимаем, — продолжил генсек. — Кого думаешь предложить себе на замену?
— Это уж вы сами решайте, — отмахнулся Троцкий. — Ставьте того, кому вы сможете доверять и кто с делом справится.
— Добро, — хмуро бросил Сталин.
— Значит, договорились? — уточнил Лев Давидович.
— Договорились. Ладно, ты давай, выздоравливай, а работу какую-нибудь полегче мы тебе найдем. Без дела не оставим. — С этими словами Сталин встал и, кивком попрощавшись, повернулся к двери.
— До свидания, — тихо произнес, почти прошептал Троцкий. 'Как там Ленин говорил по поводу НЭПа? Не удалось взять крепость штурмом — отойдем, перегруппируемся, перейдем к осаде? А мы, раз открытого боя нам не выиграть, перейдем к партизанским действиям...'
Но на душе было паршиво — дальше некуда.
Глава 12. Визит в Коммунистический университет и знакомство с Рязановым
Новый, 1924 год начинался в Москве морозами. Задули холодные, пронизывающие ветры, замели метели, наваливая сугробы снега. Но непохоже, чтобы они были способны серьезно остудить накал политических страстей.
XI Московская губернская партийная конференция открылась, как и в моем времени, 10-12 января. Однако политические предпочтения делегатов на ней распределились уже по-иному. Впрочем, на районных партконференциях в Москве, состоявшихся вскоре после демарша Троцкого и потому еще не испытавших сколько-нибудь серьезного влияния растерянности в рядах оппозиции, за оппозиционные резолюции проголосовало почти столько же делегатов, что и в моей истории, — 28 % (а в моем времени их было 36 %). Более того, оппозиционно настроенные делегаты сумели-таки составить большинство в Хамовническом районе, хотя и буквально двумя голосами. Но вот на губпартконференции ситуация высвечивалась уже совсем другими красками.
Резолюции, предлагавшиеся делегатами, сохранившими верность платформе 46-ти (и тем немногим 'подписантам', кто от нее не отрекся), далеко не собирали даже те 16-18 %, что были в моей реальности. А компромиссный проект, предложенный Г.Л. Пятаковым, пытавшимся выступить в роли примирителя оппозиции и большинства, собрал всего 11 % голосов. Правда, при всем осуждении оппозиции, тон нападок на нее был несколько ниже (впрочем, о 'мелкобуржуазном уклоне' говорили вовсю), а сам Л.Д. Троцкий подвергался лишь очень мягкому порицанию за колебания и непоследовательность. И если в моей реальности Л.Б. Каменев в своей речи давил на Троцкого, предлагая тому отречься от оппозиции, то тут Предреввоенсовета сработал на опережение, и Каменеву поневоле приходилось искать более сдержанные формулировки — хотя и тут он нашел, за что несколько раз уколоть своего оппонента.
Честно говоря, читая газетные отчеты о Московской губпартконференции (я на ней не присутствовал, хотя запросто мог получить гостевой билет), я испытывал сильнейшие муки совести. Ведь сейчас на этом партийном форуме шло политическое шельмование людей, подавляющее большинство которых искренне желало борьбы с расплодившимся в партии и в Советском государстве бюрократизмом и восстановления внутрипартийной демократии. И ведь я приложил к этому руку. У меня даже мелькнула мысль — а ведь можно было надавить на Троцкого при помощи всех своих возможностей и в обратном направлении. Подтолкнуть его к тому, чтобы сразу всем своим авторитетом поддержать оппозицию. С таким вождем во главе шансы взять при выборах делегатов на партконференцию большинство были отнюдь не нулевыми...
Однако мой разум ледяным душем остужал эти эмоции. Если подобный выигрыш и был возможен, он мог быть только временным. Секретариат ЦК и 'тройка' Зиновьев-Каменев-Сталин, несомненно, понесли бы в таком случае определенный политический ущерб на предстоящей XIII партконференции. Но партконференция не решает серьезных организационных и кадровых вопросов. А перед XIII съездом, видя потерю влияния, партийная верхушка мобилизовала бы всю свою аппаратную мощь, чтобы парализовать организационные возможности оппозиционеров и сформировать послушное большинство на съезде. И тогда они уж отыгрались бы и за свое временное поражение, и за все связанные с этим страхи. Да и наступление 'осадного положения' в партии в этом случае произошло бы гораздо быстрее и по более жесткому сценарию.
Так что добрые побуждения и любовь к людям, руководствующимся очень даже привлекательными идеалами, могли завести... Ну, вы сами знаете, куда ведет дорога, выстланная добрыми намерениями. Подталкивая лично мне очень симпатичных людей к открытой схватке, сулящей им некоторые призрачные шансы на победу, я бы тем самым рыл им очень дурно пахнущую яму. При всей своей нелюбви к партийно-советской бюрократии и ее вождям, я понимал, что другой достаточно прочной и сильной цементирующей силы у Советского государства сейчас нет и в ближайшем будущем не предвидится. А государству этому предстояла череда нелегких испытаний. Необходимость отвечать на вызовы, которые могли похоронить то, что было завоевано в октябре 1917-го, а затем защищено в кровавой Гражданской войне, требовала сейчас поистине военных средств сплочения партии. Попытка же построить внутрипартийный 'демократический рай' — мало того что могла привести к острейшему конфликту в РКП, так еще и была обречена с самого начала, ибо радетели за демократию, даже возьми они верх, вскоре сами бы не заметили, как стали оную демократию ограничивать...
При этом я вовсе не собирался складывать руки и пассивно наблюдать за тем, как партийное чиновничество получит полную свободу действий. Вот этого как раз ни в коем случае нельзя было допускать. Но парадокс заключался в том, что получить эту самую свободу действий бюрократия легче всего могла, изображая из себя борцов за сплочение партии в борьбе против антипартийной оппозиции. Именно этот спектакль я и намеревался сорвать. На сегодня я уже сделал что мог. Остальное было делом будущего.
Поскольку я уже никак не мог повлиять на складывающуюся ситуацию, оставалось заняться решением вопросов на перспективу. И первым делом я собирался свести знакомство с Д.Б. Рязановым. Для этого надо было просто снять телефонную трубку, позвонить Лиде Лагутиной и узнать, когда в Коммунистическом университете имени Я. Свердлова Давид Борисович будет вести занятия.
Почему я звонил именно Лагутиной?.. А вот и не угадали. Причина была донельзя банальной — из всей троицы знакомых мне студентов из Коммунистического университета она одна была 'телефонизирована'. Оказалось, что она сама завтра собирается на лекцию Рязанова, и мы договорились встретиться с нею в здании университета. Хотя понедельник четырнадцатое января был рабочим днем, я просто-напросто удрал из наркомата, лишь предупредив секретаря, что до двух часов дня меня на месте не будет.
Мы встретились с Лидой у памятника Пушкину, и она тут же поведала мне о бурных дебатах, которые велись в университете во время партийной дискуссии как на комсомольских собраниях, так и на собраниях партячейки.
— А голосовали-то как? — поинтересовался я.
— И наша организация РКСМ, и партячейка приняли оппозиционные резолюции, — ответила Лида, и по голосу ее было невозможно понять, как она сама относится к такому исходу голосования.
— Ну, а троица ваша тоже за оппозицию голосовала? — задаю уточняющий вопрос.
— Пашка Семенов — тот после выступления у нас товарища Преображенского, ясное дело, проголосовал за оппозицию. А вот Адам у нас правильный — он за ЦК.
Опять для меня осталось непонятным, кого из своих товарищей она поддерживает, а кого — осуждает. Поэтому пришлось вновь спрашивать:
— Сама-то как голосовала?
— А никак! — резко тряхнула головой Лида. — Ушла я с этого собрания.
— Что, просто так и ушла? — Что-то мне не поверилось. Успев немного почувствовать характер Лиды, я не мог себе представить, что она останется в стороне от яростных споров, в которые втянулись студенты-комсомольцы.
— Нет, не просто так! — Теперь в голосе девушки уже была заметна запальчивость. — Дураки они там все. Вот я это им и высказала, а потом уже ушла.
— Прямо так все — и дураки? — не скрываю своей иронии.
— Точно, дураки, — уверенно отвечает Лида. — Глотку драть на собраниях, так они все охотники, а чем-нибудь путным заняться — тут уж этих спорщиков никого не докличешься. Насчет партийной демократии поговорить любителей полно, а у себя под носом демократию в комсомоле наладить — все в кусты. А те, которые за большинство и за железное единство большевистских рядов — те слова без оглядки на начальство не скажут. Да ну их всех!
За этим разговором мы дошли до трамвайной остановки, дождались трамвая и поехали по Тверской в сторону Александровского вокзала, всего год с небольшим как ставшего Белорусско-Балтийским (который в своей истории имел и другие названия — Смоленский, Брестский, — а мне был известен только под именем Белорусского). Не доезжая двух остановок до вокзала, я вслед за шустрой студенткой соскочил с подножки еще толком не затормозившего вагончика.
Коммунистический университет размещался на рабочей окраине Москвы, занимая здание бывшего Народного университета Шанявского (специально построенное именно для этого университета совсем недавно, в 1912 году) на Миусской площади, 6. В мое время в этом здании, потерявшем в ходе нескольких ремонтов часть своего прежнего декора, размещался РГГУ, занявший в 1992 году место Московской высшей партшколы. На той же площади располагалось училище Александра II — красивое архитектурное сооружение из разноцветного кирпича в стиле 'московский модерн', доставшееся знаменитой 'Менделеевке'. Но помимо этих, хорошо знакомых мне по прежней жизни зданий, в глубине площади, за торцом университета Шанявского, высилось нечто непривычное — громадный многокупольный храм Александра Невского — второй по величине после храма Христа Спасителя. Ему предстояло стоять там до 1952 года...
В аудитории, в которую мы пришли минут за десять до начала лекции, шум стоял невообразимый. Вскоре при помощи своей спутницы я выяснил, по какому поводу поднялась буза. Один из студентов-комсомольцев, Володька Трындин, сцепился во время дискуссии с кем-то из партийцев, и когда партийный сослался на 'волю партии', имея в виду решения Объединенного Пленума ЦК и ЦКК в октябре 1923 года насчет 'мелкобуржуазного уклона', заявил в ответ, что комсомол — организация независимая и точка зрения ЦК РКП для комсомола не указ. Кроме того, как я понял, в довершение всего Володька послал своего оппонента по известному пешеходно-эротическому маршруту.
Итог был довольно печальный. Кто-то накатал телегу в райком РКСМ, где, помимо всего прочего, утверждалось, что сцепившийся с Володькой партийный был послан не сам по себе, а вкупе со всей партией. В результате Трындина вызвали на райком и вынесли решение об исключении его из комсомола.
Узнав об этом, Лида Лагутина буквально взорвалась:
— Сволочи! — выкрикнула она.
— И я говорю — сволочи там, в райкоме, засели! — громко поддержал ее кто-то из собравшихся в аудитории.
— Нет, вы тут все сволочи! — буквально заорала Лида. — Вас же при этом разговоре не один десяток присутствовал! А теперь что — моя хата с краю, я ничего не знаю? Ни одна зараза не пошла в райком своего товарища отстаивать! А донос накатать — так умельцы нашлись?!
В ответ аудитория взорвалась криками, по сравнению с которыми предшествующий шум мог бы сойти за тихий шелест ветра.
Именно в этот момент в аудиторию вошел лектор. Д.Б. Рязанов был поначалу ошарашен этим невообразимым шумом и гамом. Однако сбить с толку партийного деятеля с многолетним дооктябрьским стажем было не так-то просто. Вскоре Рязанов как-то незаметно для присутствующих превратился едва ли не в ведущего этого импровизированного собрания.
