Цитадель души моей

— Очень хорошо, что вы пришли, госпожа Урсула, — продолжил магистр, и я заметил удивление, мелькнувшее на неприятном лице гостьи, — вот из столицы приехал егерь, чтобы как раз заняться вашей проблемой.

— Егерь, пфе, — сухим сварливым голосом отозвалась та, — с быка больше молока надоишь, чем с этих егерей — пользы. Тож вон, ходили-рядились, а шо толку? Уж неделя прошла. Уж на что их лейтенант к Марте моей подкатывал, жениться собирался, так и он со страху обделался — носу из своей халупы не кажет, волков, небось, боится.

Смерила меня колючим взглядом и фыркнула. Неудивительно, что я к ней не почувствовал ни симпатии, ни сочувствия — что передо мной стоит мать, жена и дочь вержьих жертв, я уже догадался. Ну да ладно, в конце концов, я и сам собирался её найти и с ней поговорить. На ловца, как говорится... а вот кстати...

— Лейтенант, говорите, подкатывал? Это какой же? — совершенно у меня в голове не укладывалось, чтобы у Гракха могла появиться хоть тень мысли испачкать свою голубую романскую кровь браком с какой-то плебейкой. Да он, насколько я помню, даже гетер себе подбирал исключительно по их родословной.

— Как то есть какой? Разве их тут больше одного? Тот самый, с именем, как кашель чахоточного. Да только дочке он моей не приглянулся, она его и прогнала. Так что мож и неспроста егеря те не чешутся, хотя уж неделя прошла.

Урсула махнула рукой, одежды ее заколыхались, как парчовые занавески на ветру, в воздухе расплылся затхлый аромат давно не стираной ткани. Ну и ну. Не будем о женитьбе, даже если лейтенант о ней и говорил, то уж точно не всерьез. Но если хоть на секунду допустить, что Гракх действительно подкатывал к дочурке, а она его отшила, то... собственно, а не Гракх ли, пылая местью отвергнутого мужчины, это всё подстроил? А может, и того веселее — подговорил какого верга похитить внучку, чтобы потом её героически "освободить", но вмешалась какая-то случайность — отец заметил, например — и пришлось всех убить? Бред, конечно, полнейший, но мало, что ли, я видел похожей на бред реальности в последнее время?

Тем временем магистр, со словами, — "ну, вы тут пока поговорите", — бочком-бочком прокрался мимо нас и растворился в душном полумраке коридора магистрата. Откуда-то донеслись его слова:

— Мне тут фуражом заняться надо..., — потом всё стихло.

Урсула недобро посмотрела вслед сбежавшему магистру, потом снова вцепилась взглядом в меня.

— Так значит, ты теперь этим делом займешься? Ну, добро. Корова прошла, лепешку обронила — и то добро. Когда искать пойдешь?

— Что искать? Лепешку?

Женщина моего юмора не оценила — глянула на меня со злым раздражением, нахмурилась:

— Ты совсем дурной, я посмотрю. Христос с тобой, какую лепешку? Марту мою и Петера, окаянного, разумеется. Надо ж их отпеть, как полагается, дабы души их успокоились. А то они кажную ночь ко мне приходят. Стоят у постели, смотрят с укоризною.

— Души?

— Вестимо, души. Они ж у нас не абы какие, а христианские. Мамаша моя язычницей осталась, уж как я её не упрашивала креститься. А теперь вот поздно уже и гореть ей в аду за упрямство свое, — с трудом сдерживаемая злость и даже злорадство сквозили за этими словами — похоже, старуха и в самом деле не отличалась кротостью и благообразием. Впрочем, дочь тоже не вызывала особого умиления.

— Хорошо, — я вздохнул, — расскажите мне, пожалуйста, как всё случилось-то?

— Че зря воздух беспокоить? — проворчала Урсула, — сто раз уж рассказывала... ну, что... шестого... седьмого дня уже Марта к мамаше моей отправилась, снеди ей отнести, ну и проведать, значит. Не померла ль еще та. Она кажную неделю так ходила.

— Одна?! — перебил я её.

— Вестимо, одна, — пожала плечами Урсула, — порой Петер её провожал, но всегда ж оно не выходит — Петер у меня мужик работящий, занятой. В ночь обычно возвращалась, но тогда не вернулась. Когда и шестого дня утром не вернулась, Петер за ней сам идти вызвался — забеспокоился, хотя она порой и до второго вечера оставалась — видать, почуяло чего сердце. Я-то уж еще с прежнего дня места себе не находила, а в ночь явилась мне Марта вся в белом, лицом бледная и спокойная. Подошла она к моему ложу, встала у изголовья и молчит. Я уж...

— Э... — сказал я, — так что, Петер, пошёл за ней?

— Так я ж сказала, что пошёл! Не глухой, нет? Пошел, а вдругочас вернулся в ужасе — всё, говорит, в крови, мать мертва и вся погрызена, а Марты нет ни следа. Мы — к егерям. А что егеря! Пошел с нами один — малой, тощий, что телок новорожденный — так же на ногах плохо стоит и мычать едва умеет. Как он покусы на шее моей мамаши увидал, чуть в обморок не грянулся и тут же обратно ускакал, как мы его не удерживали. Вот и все ваши егеря. Мать-то мы обмыли, похоронили за оградой, хоть толку от того ей и нету — могли б и в лесу оставить зверям на съедение — все одно душа погибшая. В город вернулись, а Петер не утерпел — вечером пошел сам Марту искать — любил он её, как родную.

— Так она ему не родная?

— Что с того?! Она ему ближе, чем родная была. Видел бы ты, какие он ей платья дарил — все деньги заработанные порой спускал, хоть и доставалось ему от меня за это. Вот и сгинул за любовь свою. Так что найти их надо, отпеть и похоронить. И поспеши. Скоро уж девять дней будет, а они все неупокоенными остаются. Уж я и к лейтенанту твоему, и в магистрат сколько раз ходила, и даже на хутор несколько раз: думала, Господь мне знак даст, где тела искать — но тщетно.

— То есть как — на хутор? — я насторожился, — с кем ходили?

— Да одна же! — Урсула всплеснула руками, — еще буду я у кого разрешения спрашивать, чтобы свой же собственный дом посетить?

— А верги?

— Господь меня оборонит! — Урсула приложила правую руку к груди и торжественно подняла голову с таким видом, словно надеялась сквозь трещины давно не чиненого потолка разглядеть лик своего бога.

— Ваших родных он что-то не оборонил, — желчно заметил я. И тут же пожалел об этом — в глазах Урсулы засверкали молнии, лицо заострилось и приобрело совсем уж хищные черты.

— Сказано: усомнишься — погибнешь! Бог им судия, Марте и Петеру, но в вере они слабы были. Знаю я, неспроста им сии испытания ниспослал Господь, но не справились они! Усомнились и погибли! Как и ты погибнешь!

Речь её, бывшая доселе простовато-деревенской, вдруг стала четкой и чистой.

— У меня своя вера, — быстро сказал я, пытаясь остановить разошедшуюся фанатичку. Против моего ожидания, получилось — Урсула вздохнула, опустила голову.

— Но сказано также — не мечите бисер перед свиньями. Так и я не стану. Но когда же ты пойдешь искать их?

Я хотел было сказать, что тел могло и не остаться совсем — кости верги зачастую разгрызают на мелкие кусочки, мясо все съедают, разве что внутренностями брезгуют, но и те растаскивают в стороны — а мелкая живность их быстро подъедает вчистую. Интересно, горсть-другая осколков костей успокоит эту фанатичку? Вряд ли. Поэтому упоминать о такой возможности я не стал.

— Сегодня и пойду, — сообщил я, продвигаясь к дверям, — вот только еще сведения кой-какие соберу, и пойду. Вот прямо сейчас.

Урсула отлично видела, что я собираюсь выйти, но пошевелиться и не подумала — так и стояла в дверях, следя за мной недобрым взглядом. Поэтому мне пришлось, задержав дыхание, протиснуться мимо неё. Она так и не шелохнулась. Только когда я, выйдя из комнаты, уже шёл по коридору, крикнула мне вслед:

— До завтрашнего вечера тебе сроку найти их!

Септий даже виду не подал, что заметил мое появление. Он опять сидел все в той же пыльной, пахнущей свежеструганной хвоей, комнатке и занимался теперь тем, что осматривал запасы тетив. Сухие и целые, без заломов и распустившихся волокон — клал рядом на стол, а негодные — кидал под. Негодных было много, и я этому удивился — насколько я знал Гракха, по прибытии в гарнизон он первым делом устраивал тщательнейшую инспекцию всего гарнизонного имущества, оружия и снаряжения. Не могло ж за те два месяца, что он здесь, столько тетив попортиться. Или же на случай явной угрозы он свои требования еще и повышает?

— Что у тебя с Мартой было?

— Ничего, — сказал Септий, не поднимая головы, — эта шлюха поимела всех мужчин в городе, включая и егерей. Подкатывалась ко мне — смешно сказать, в жены себя предлагала — я её отшил, разумеется.

Вот как? Всё интереснее и интереснее.

— Как отшил?

— Прямо в лицо ей и сказал, что она — волчица. И что я мараться об неё не намерен. Она сразу исчезла и больше я её не видел.

Я задумался.

— Прямо так и сказал? Волчица?

Гракх поднял голову, посмотрел на меня усталым взглядом.

— Слово в слово.

— Ясно.

Я повернулся и вышел на улицу. Волчицами в Роме называли проституток. Теперь-то не называют. Теперь-то к волкам и волчицам совсем другое отношение. И мало кто задумывается, почему "лупанарий" и ромейское "волчица" — "лупа" один корень имеют. И уж совсем мало людей шлюху волчицей называть станут — только такие вот Септии, наглухо ушибленные ромейской историей и свято блюдущие чистоту уже мертвого языка. Но даже и из них, пожалуй, лишь один человек станет всерьез надеяться, что будет понят — наш Гракх. Однако же Марта его поняла, выходит? Зря я, кстати, не спросил у Урсулы, какого они рода. Если вдруг окажется, что древнего патрицианского, то Гракха рано с подозреваемых списывать.

* * *

Ну что тут скажешь — дурак, он и в гробу дурак. Месяца не прошло, как я чудом смерти избежал из-за того, что одно из наших важнейших, кровью написанных, правил нарушил — один в лес пошёл. И что? Вот я опять, один-одинешенек, топаю по безлюдной дороге, вьющейся от Балены на юг среди холмов и перелесков. Ладно, там в Ольштаде, я хоть уверен был, что местность зачищенная — так здесь и того нет. Здесь, прямо под Баленой, пролегает граница территорий двух сильнейших кланов Испании. Мы даже численность их толком не знаем — ориентировочно рыл по семьсот-девятьсот в каждом.

Хотя некоторые основания для беспечности у меня есть. Испания — единственная имперская территория, где верги людям если не друзья, то уж союзники — наверняка. Не будь в Испании вергов, нам бы встократ сложнее было южные берега от чекалок защищать. А так мы обороняем только прибрежные города с поселками и при этом можем быть уверены, что потихоньку высадиться где-нибудь в стороне от населенных пунктов и собрать там армию чекалки не смогут. Верги не дадут. Так-то девяти основных и шестнадцати малых кланов общей численностью около семи тысяч рыл с лихвой хватило бы, чтобы весь наш регимент наровно зачистить. Верги это понимают — в любом другом месте такое их скопление уже давно в крупномасштабную заварушку бы вылилось. Но не в Испании. Здесь очень мало лесов. И, соответственно, здесь, как ни в каком другом месте Империи, будет эффективна армия. А её у нас много — хватит и на все девять, и на все шестнадцать, и еще останется. Крови, конечно, будет море — хватит весь Маре Интернум красным выкрасить, но вергов мы вычистим. И это они тоже понимают, по крайней мере, мне хочется на это надеяться.

Но, с другой стороны, для беспокойства оснований тоже предостаточно. Есть все основания предполагать, что в местных кланах происходит что-то недоброе — и что? И ничего. Нет, определенно, это со мной недавно случилось — до Ольштада я бы и помыслить не посмел по незачищенной территории без смертельной необходимости в одиночку ходить. А теперь иду себе спокойно и даже на серьезный лад себя настроить не могу — отмахиваюсь только от увещеваний здравого смысла. Дескать, эта дурная семейка тут несколько лет шарахалась — то поодиночке, то по двое, так что же — я не пройду, что ли? Даже когда я заметил затаившуюся за кустами бестию — даже тогда страха не появилось. Заметил, кстати, только потому, что верг сам мне это позволил. Звук я услышал шуршащий — тихий-тихий — словно ветерок листья поворошил. Приличный надо опыт иметь, чтобы все факты интуитивно сопоставить — что ветра сейчас нет, а и когда есть, он не тем направлением дует; что звук немного другой оттенок имеет: не только листья друг о друга трутся, но и что-то иное; и что, наконец, с дуги звук идет, а не с прямой. Сопоставить всё и понять — хвостом кто-то по листьям прелым мазнул слегка — мазнул и ждет: замечу ли? А вот надо ли замечать? Может, правильней будет ничего не услышать и мимо пройти? Ладно, была-не была.

— Хграш-та? — спрашиваю я воздух перед собой: "поговорим?"

Кусты слева от дороги раздвигаются, и на обочину выходит верг — крупная, даже немного полноватая бестия с рваным в клочья левым ухом и старыми, давно зажившими шрамами на груди — удар пришелся по тавру и оно подновлено уже поверх рубцов. В Испании мы уже полвека с вергами не воюем, так что это не наша работа. Чекалки, скорее всего. Еще одну особенность я сразу подмечаю — доспехи. Нет их. Плотные кожаные штаны до середины бедер с нашитыми поверх медными полосками — и всё. Тоже местная специфика. Бестии кулаки в качестве оружия не используют — они и сложить-то толком пальцы в кулак не все могут. И, раз люди здесь вергам не враги, то и брюхо от ударов кулаком им защищать незачем. Лапы верга пусты и демонстративно повернуты ладонями ко мне, нож покоится в ножнах, закрепленных у плеча на ремне.

— Кхра хграш-ат, — "Отчего ж не поговорить", — верг скалит зубы в подобии улыбки. Я выхожу на ту же обочину — к нему — и сажусь на траву лицом к дороге. Верг присаживается рядом. С минуту мы молчим — будь мы верги разных кланов, мы бы сейчас друг друга обнюхивали, ну а с людьми у них так — попроще — что меня ничуть не огорчает. Вот, например, чтобы вольпу почтение засвидетельствовать, обязательно надо было у него под хвостом понюхать. И ведь нюхали — весьма уважаемые люди нюхали, даже... ладно, не будем об этом. Теперь это уже история, слава Единому.

— Ты знаешь, что в маленьком людском логове случилось? — спрашиваю я, осторожно подбирая слова. Вержий язык небогат звуками, поэтому у каждого их сочетания масса различных смыслов — одно слово частенько имеет добрый десяток значений, иногда совершенно противоположного смысла.

— Знаю, — кивает верг, — и ты узнаешь.

Я жду с полминуты, и, ничего более не услышав, спрашиваю сам:

— Узнаю?

— Если глаза есть, — ухмыляется верг, — спросишь у них, не у меня.

Понятно. Ничего он мне не скажет, то есть. Я колеблюсь — если он не хочет мне рассказывать о происшествии на хуторе, то в принципе, спрашивать мне больше нечего. Хотя...

— Ты людскую самку видел, которая к старой самке ходила?

— Молодую? — Верг фыркает, поднимая правое ухо торчком — левое ухо пытается тоже подняться, лоскутки его вздрагивают, но бессильно опадают. Мне этот всплеск эмоций непонятен, я просто жду продолжения — и дожидаюсь:

— Молодую самку? Да, видел. Течная самочка.

Я хлопаю глазами. Может, я что-то напутал и не так понял? Слово-то редкое. Но иных вариантов толкования у него нет. По крайней мере, я таковых не помню.

— Течная?

— Да.

Это вроде только у двух (или трех) первых поколений вергов был определенный брачный сезон: осенью у самок начиналась течка, и — по дошедшим до нас сведениям — самцы становились совсем дурные, причем все сразу. Потом зверобогиня их сообразила, что негоже разумным существам стабильно терять мозги в одно и то же время года — очень это расу предсказуемой делает и в целом ослабляет. Теперь у них с этим вполне по-людски обстоит: как самки, так и самцы готовы терять как голову, так и невинность в любое время года. Уже лет двести, наверное. Но термин остался — теперь говоря про самку, что у неё течка, верг подразумевает одно из двух: либо что эта самка чрезвычайно привлекательна в сексуальном плане, либо что она очень похотлива и не пропускает ни одной особи мужского пола. Я попытался представить себе девушку (человека), которая могла бы показаться вергам сексуально привлекательной, содрогнулся (у меня богатая фантазия) и понял, что размышляю не над тем вариантом. Он что же, хочет сказать...