Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Смотритель придвинул Редвину лист бумаги и чернильницу.
— Садись. Пиши.
Юноша, умело взяв в руки перо, углубился в дело. Когда он закончил, Нейвин притянул к себе его прошение за уголок, чтобы не размазать чернила.
— Берест? — он понимающе усмехнулся, но спросил. — Почему же ты выбрал именно его?
— Он есть в моем списке, прославленный.
— Он есть во всех списках. Это раб из падшего мира, — сказал смотритель.
— Наставник Мирт говорил, что где-то есть падший мир, который ослушался Князя и за это был замкнут им в непреодолимых границах, — вспомнил Редвин. — Может быть, этому Князь позволил пройти, чтобы мы хоть раз в жизни увидели падших и поняли, в чем именно их вина? Какой из себя этот раб, господин?
— Обычный человек, как и прочие рабы, — шевельнул плечом Нейвин. — Грубое лицо, бороду он не бреет, в осанке нет благородства. У тебя есть возможность проявить отвагу и совершить деяние, которое будет цениться старшими. Новый раб хорошо сложен и здоров. Но я запретил проверять, умело ли он владеет мечом. Это испытание духа для любого, кто решится его вызвать. Никто не будет знать заранее, на что способен новый раб. Может быть, он искуснее Хидмара. Может быть, слабее детей из Дома Воспитания. Вот почему он включен во все списки. Ты посмеешь выбрать свою участь вслепую?
— Я попробую убить этого раба, — сказал Редвин. — Никто не знает, силен он или слаб? Скоро я узнаю это.
На рассвете Илла получала миску каши и хлеб. После еды барак пустел: люди в полном молчании расходились на работы. Каждый сам знал, куда должен идти и что делать. Иллу послали на скотный двор. Вместе с ней туда отправлялись еще пятеро: две женщины и трое мужчин. У всех них был одинаково пустой взгляд, печать усталости и безразличия на лицах. Одна из женщин была беременна.
Надсмотрщик отобрал у Иллы ее красное платье и дал холщовые штаны и рубаху, как у остальных. Рабынь заставляли коротко стричь волосы. Илла и в Богадельне всегда подрезала свои черные, вьющиеся пряди ножом. Но у нее порой мелькала мысль об Ирице: неужели и той велели отрезать ее длинные, ниже пояса, косы?
Поздним вечером после работы Илле уже не хватало сил ни думать, ни плакать. Душа болела теперь совсем глухо. Илла спрашивала себя: не стал ли и у нее взгляд таким же пустым и бессмысленным, как у ее товарок? Впрочем, назвать их товарками было трудно: рабыни почти не разговаривали ни с ней, ни между собой.
Она не знала их имен и даже поначалу не была уверена, есть ли у них имена. Рабы не окликали друг друга по имени.
Как-то вечером Илла вздумала подсесть к женщине, с которой вместе работала, и разговориться с ней. Илла привыкла, что в Богадельне и беспризорники, и нищие, и воры — все выручали "своих", хотя бывали жестоки с чужими. Она была уверена, что рабы в одном бараке тоже должны быть заодно.
— Я Илла, а ты кто? — спросила она женщину.
Та отодвинулась.
— Это мое место, я тут сплю, — сказала она без всякого выражения. — Иди на свое.
Илла встала и побрела на свое место. Она легла, уткнувшись лицом в доски нар. "Зоран, я тебя люблю. Видишь, куда я попала? Зоран, где ты?!.."
Вдруг Илла ощутила, что на ее ноги навалилось что-то теплое и ощутимо тяжелое. Илла привстала, опираясь на руку. В ногах, сверкая желтыми глазами в темноте, устроился Зоранов кот. Просто Кот.
Илла вскрикнула, схватила кота и зарылась лицом в грязную, свалявшуюся шерсть. Кот аж захлебывался, мурлыча, и пытался боднуть ее головой. Илла шептала, глотая слезы: "Зоран, это ты его послал, да? Может, это от тебя весть? Или ты сам ко мне так пришел? Мне так плохо без тебя!".
Шерсть кота скоро стала мокрой от Иллиных слез. Она не заметила, что рыдала в голос.
Ирица погладила ладонью ствол старой сливы. Дерево потянулось к ней.
"Вы все в плену, как и я", — мысленно сказала она деревьям. Она видела стальные копья решетки, которая ограждала сад. Но у сада была еще одна ограда, куда более страшная для Ирицы — незримый круг холодной пустоты, который очертил Князь Тьмы.
Однажды Ирице удалось переступить его черту. Она помнила, как они с Берестом, взявшись за руки, шагнули туда, где лес впереди казался ненастоящим и неживым, и путь назад исчез. Но из старого сада перед замком Князя лесовица выйти не могла.
Князь Тьмы навещал лесовицу здесь. Он по-прежнему казался ей страшен.
— Обитаемый мир пробуждается, — говорил он. — Этот мир — загадка. Я день и ночь думаю над ней. Обитаемый мир пытается себя осознать. Он будто хочет вочеловечиться, как и ты.
Князь Тьмы внимательно посмотрел на Ирицу. Он стоял у маленькой яблони, еще никогда не плодоносившей, и Ирица ощущала, как яблоня тщетно старается отшатнуться.
— У людей есть свобода выбора, — произнес Князь. — Говорят, это дар Вседержителя людям. Но этот дар в Обитаемом мире перерос в нечто большее: в независимость. Я не хочу тебя пугать, лесовица... Хочешь знать, что бывает с людьми после смерти?
Ирица знала, что Берест жив. Она так же ясно ощущала это, как и то, что сама еще жива.
— Покажи мне Зорана, — попросила она. — Я не испугаюсь.
— Тот хромой, кого убили наши воины? — припомнил князь Тьмы. — Не могу. Они, люди, и после смерти сохраняют свою странную самость. Смерть для них — это новое воплощение в моих владениях или у подножия небесного Престола. Но мне известны случаи, когда после смерти люди пытались самовольно уйти своей дорогой, минуя и мою Тюрьму, и Небесный край. Людей невозможно лишить воли. Такой свободы выбора для людей в замысле Вседержителя не было. Свобода выбора изначально была дана людям только для допущения высшего суда над ними. Понятно, преступник не может нести кару за то, что ему заранее предопределено совершить. Людям была дарована возможность выбирать. А они умудрились сделать ее сутью своей души, неотъемлемой ее частью. Говорят, что это я виноват в искажении замысла. Но и мне такая свобода людей ни к чему. Человеческий род шаг за шагом приобретает свойства, которые позволяют ему избегать наказания и суда свыше. Все это они приобрели в Обитаемом мире, который теперь тянется к ним через подобных тебе земнородных и сам жаждет вочеловечения...
— А Зоран? — взволнованно перебила Ирица.
— Будь он моим слугой, я повелел бы ему откликнуться и явиться, — ответил Князь Тьмы. — Зоран теперь в Тюрьме, он — один из несметного числа заключенных. Показать его тебе прямо сейчас я не могу. Но могу приказать найти его и притащить сюда в цепях.
— Притащить в цепях? — Ирица испугалась. — Нет, я не хочу. Что ты с ним теперь сделаешь?
Князь Тьмы засмеялся:
— То, что мне положено, исходя из священных писаний. Подвергну пыткам и заставлю покориться себе, и тогда обращу в демона. В надежную тварь без свободы выбора. Или в муках он будет принимать смерть за смертью...
Ирица содрогнулась.
— Разве Зоран может умереть еще раз?
Князь Тьмы кивнул головой.
— В Тюрьме мира много ярусов. С каждым новым воплощением он будет перемещаться на ярус ниже. Потом в подвалы. А потом в бесконечные лабиринты под ними. И каждое воплощение ужаснее другого.
— Неужели Вседержитель позволяет тебе это делать?! — воскликнула Ирица.
— А кто его спросит? — ухмыльнулся князь Тьмы.
— Почему Вседержитель не взял Зорана к себе? — в отчаянии продолжала лесовица. — Хассем говорит, что он любит добрых. Зоран был добрый человек.
— Отец-Вседержитель тоже не прост, — весело отвечал князь Тьмы. — Ему не добрых нужно, а верных. Поклонялся ли Зоран Вседержителю? — и по недоумевающим глазам лесовицы понял ответ.
— Ну вот, сам виноват... Что ему делать у подножия Престола? Они с Вседержителем не нужны друг другу.
Ирица с ужасом смотрела в бездонные глаза Князя Тьмы. Из них глядела пустота.
Лесовица отступила и прижалась спиной к стволу сливы. Ей хотелось раствориться, не думать, не осознавать себя, не быть. "Я если и погибну, то снова появлюсь на своей поляне в лесу, и так может быть много, много раз. Я буду жить, пока живет этот мир. А Берест навсегда попадет к нему, как Зоран?".
— Нет! — отчаянно крикнула Ирица. — Вы оба чужие — и ты и Вседержитель! Лучше бы вас не было!
Лодия была девушка лет двадцати, с темно-рыжими волосами и серыми глазами. В Доме Воспитания она выбрала путь служительницы Князя и посвятила жизнь лекарскому искусству. Наставник Мирт взял ее в ученицы и часто давал понять, что ценит ее вдумчивость и ум. Весь конец осени шли дожди. Лодия ходила по баракам рабов, принимала роды, вправляла вывихи, лечила воспаления. Волосы у нее мокли под дождем, а ноги часто вязли в грязи. Рабы в бараках провожали ее тупыми, бессмысленными взглядами.
"Это — служение, — думала Лодия. — Это — ради Него, как воины совершают подвиги на арене".
На днях наставник позвал ее к себе.
— У меня есть к тебе особое поручение, девочка. Старайся.
Лодия молча поклонилась. Особое? Неужели Мирт, избранник Князя, считает, что для нее настало время совершить что-то особенное?
Мирт дал ученице ключ от комнаты в дальнем крыле замка. Объяснил, что ей нужно будет иногда заходить к больному. Лодия ни о чем не спрашивала. Наставник рассказал бы сам, если бы считал нужным позволить ей знать больше.
Она прошла по длинному коридору, вставила ключ к щелку замка. Дверь тихо скрипнула. Темноволосый парень сидел за столом. Лодия удивилась, что не знает его. Кажется, он недавно покинул Дом Воспитания, и она должна была его помнить: с виду он не старше ее самой.
Юноша даже не повернул голову на скрип двери. Остекленевшим, бессмысленным взглядом смотрел на свечу на столе. Свеча не горела.
Такие взгляды Лодия в избытке видела у рабов, но правильные черты лица выдавали в незнакомце высшего. Ладонь безжизненно лежала на открытой книге. Лодия подошла и взяла юношу за руку. Рука была холодной и висела вяло, как плеть. Пульс бился еле-еле. Юноша медленно перевел взгляд на целительницу. Под глазами — синие круги. "Сердце", — привычно заключила Лодия. Она зажгла свечу. Разглядела следы укусов у него на нижней губе: значит, его преследуют тоска и страхи... В комнате сильно пахло какими-то благовониями. Лодия встала, чтобы открыть окно. Оно было забрано решеткой. Только тут Лодия поняла, кто перед ней. Раб из падшего мира! Лодия вспомнила, наставник Мирт тоже о нем говорил.
Князь будто бы пожелал проверить, возможно ли вложить в сердце постороннего, чужака высшую природу?
В сумке у Лодии был укрепляющий отвар, но нужна была чашка. "Неужели у него тут совсем ничего нет?". Лодия осмотрелась. Запах благовоний казался ей знакомым. Девушка поняла: харас. Дым этой травы приводит служителей и воинов Князя в восторженное состояние во время размышлений о смысле собственной жизни. Значит, в комнате у чужака все время жгли харас... Тогда понятно, почему у него плохо с сердцем и остекленел взгляд.
Энкино чудилось, что комната медленно поворачивается вокруг него. Он опустил голову на стол, на сложенные перед собой руки. Он уже не помнил, что кто-то вошел.
Лодия подержала его за плечи, заставила поднять голову и поднесла к губам свою флягу с отваром. Энкино, ощутив на пересохших губах горький, сильный, незнакомый вкус, почти пришел в себя. Он тревожно спросил, отстраняясь:
— Кто ты? Опять?..
— Нет, я здесь первый раз, — ответила Лодия.
Она огляделась. В комнате была плетеная из соломы циновка на полу с брошенным поверх одеялом, ничуть не смятым. "Он ни разу не ложился", — поняла Лодия.
— Пойдем, тебе надо лечь. Держись за меня.
— Мне ничего не надо, — тихо, но внятно сказал Энкино. — Я же все понимаю. Мне дали увидеть, что я сам — ничто и спасти себя не могу. А теперь я должен понять, что спасение может прийти только от вас и от вашего Князя?
Видя, что он не слушает ее, Лодия силой заставила его подняться. Энкино не сопротивлялся: он почти не понимал, что с ним делают. Когда она уложила его на циновку, он сразу закрыл глаза.
— Я еще послушаю сердце, — сказала Лодия, приподняв рубаху у него на груди и доставая деревянную трубку с расширяющейся на концах воронкой.
Энкино не шевельнулся.
Сердце пропускало удары. Лодия перевела взгляд на лицо Энкино.
— Когда-нибудь раньше с тобой так уже было?
Он не ответил и, кажется, ее слова скользнули мимо его сознания.
Лодия наклонилась. Она верно определила и болезнь сердца, и то, что состояние больного было отягчено глубоким душевным угнетением.
— Что с тобой делали? — мягко спросила она.
— Один раз отвели к кому-то в синем. Как у тебя. (Энкино скользнул взглядом по синей хламиде целительницы, надетой поверх серого платья из тонкой шерсти. Лодия слегка подняла брови. Она догадалась, что это Мирт). Он говорил, что я должен понять истину. Это же чепуха! — неожиданно воскликнул он и вдруг приподнялся. — Истину не познают... через пытки.
Девушка поддержала его:
— Хочешь сесть?
Она слегка нахмурилась, обдумывая его слова.
— А что с тобой еще происходит?
— Сколько прошло времени? Я здесь давно? — Энкино снова лег, ощутив такой приступ слабости, что закрыл глаза.
Его долго держали запертым в этой комнате, часто не приносили даже воды. Энкино яснее всего помнил первый раз, когда комната стала медленно наполняться дымом. Сперва это был только странный, пряный запах, только потом он разглядел сизые струи, больше всего вокруг воздуховода в потолке. "Зачем? Зачем?!" — думал Энкино, хватаясь за край стола, чтобы не упасть. В глазах темнело. Но страшнее всего было, когда он стал понимать, зачем. Чтобы он видел: спасти его может только Князь, его милость. "Зачем ему это? Через страдание он хочет привести к истине... Зачем?!".
Целительница нахмурилась, слыша, что он еле слышно шепчет: "Зачем?". Все это очень напоминало помешательство. А теперь юноша был еще и близок к обмороку. Лодия поспешно достала из сумки склянку, в которую была налита жидкость с резким запахом, и дала больному понюхать, чтобы он пришел в себя.
— Голова кружится? Постой... когда ты ел в последний раз? — она вдруг поняла, что раз в комнате нет посуды, нет даже чашки с водой — возможно, он просто очень голоден.
— Не знаю, — равнодушно сказал Энкино. — Ну и что. У вас же, наверное, все рассчитано.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Мое дело лечить, — ответила Лодия. — Не мешай мне.
Энкино почувствовал, что по щекам у него катятся слезы, и отвернулся, кусая губы, к стене. Лодия обождала. Она привыкла лечить рабов, — те не стыдились, и плакали, и кричали от боли. И он, значит, тоже раб в душе...
Она снова достала флягу с отваром:
— Вот, вместо воды...
Когда он напился и снова повернулся к ней, Лодия ровным голосом сказала:
— Ты в замке Князя. Здесь не могут сделать с тобой ничего, что не было бы тебе во благо.
— Это не замок, а каменный сарай, — осипшим голосом ответил Энкино. — Архитектура... Что ты зовешь благом?.. Сидеть тут взаперти? Мне не оставляют даже воды. А этот дым... я задыхаюсь, и от него бывают видения, которые потом путаются с явью. И когда проснешься, то лучше бы умереть, так болит голова. И ни капли воды... — он запнулся, вспомнив, что это уже говорил.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |