— Вот это оно и есть — "минимум", — смеясь, пояснил мне Стах...
Не знаю, сколько миль мы в результате проехали по этой, затерянной под зеленым ковром из трав, дороге. Но, уже в сумерках разглядели слева на обочине кривой столб с давно выцветшим, чудным названием "Сканьковичи". А вскоре увидели и саму деревню, оказавшуюся тоже давно заброшенной. Она лежала слева, в низине, накрытой разбавленным водой, молочным туманом, в котором торчали сейчас уцелевшие жерди огородных изгородей и высокая, в человеческий рост, трава.
— Да, жалкая картина, — выдавил из своей седельной сумки, притихший Тишок.
— Вот я одного не пойму, зачем покидать такое хорошее место? Сади, сей, расти скот и живи спокойно, — даже привстала из седла впечатленная не меньше беса Любоня, однако, Хран ее мнения не разделил:
— Ну, судя по названию, жили здесь совсем не этим, а конкретным промыслом. "Скань", если мне память не изменяет — плетение узоров из проволоки. И, видно, когда центральный тракт отсюда на север перенесли, узоры плести стало не для кого. Вот и подались умельцы в другие края, — закончил он, почесывая пятерней затылок. — Ну что, здесь тогда и остановимся на ночлег. Что думаешь, Стах?
— Хорошо, — глухо отозвался мужчина, заставив меня вновь к нему приглядеться.
Стахос и после нашей обеденной полянки гордо хранил молчание, лишь коротко отвечая на чьи-то вопросы. А раза три мы останавливались в пути лишь из-за него. Напряженно ожидая очередного возвращения мужчины с почти опустевшим бурдюком в обнимку. Но, я к нему больше не приставала, лишь бросала косые тревожные взгляды. Сейчас же, бледное лицо Стахоса с большими черными глазами казалось лишь маской человека, которого я знала, кажется, уже давным давно.
— Тогда, Тишок — на разведку. Обследуй на предмет безопасности округу и пару домов. Но, не у самой дороги, а подальше. А мы потихоньку следом, — скомандовал бесу Хран, вновь трогаясь с места.
Вскоре искомый дом нашелся — через две улицы от самой крайней. Одноэтажный, с широким крыльцом и колодезным журавлем на просторном, заросшем бурьяном дворе. И даже застекленные окна в том доме имелись. Не говоря уж о дверях. Мы с подругой взирали на него со своих лошадей со смесью опаски и брезгливости. Однако ночевать под открытым небом в незнакомой, заброшенной деревне желалось еще меньше.
— Ну и чего вы застыли? — гордо подбоченился на нас снизу вверх, воодушевленный довольным Храновым кряканьем, бес. — Принимайте хоромы, вытрясайте перины.
— Ага. А ты люльку себе здесь не приметил? А то б мы с Любоней тебя в ней... покачали, — первой сползла я с седла и оглянулась к Стахосу. Мужчина в этот самый момент, пытаясь слезть с коня, качнулся вперед и, вдруг, стал круто заваливаться вбок. — Стах! — рванула я к нему, пытаясь успеть поддержать, но, силы свои явно переоценила, оказавшись в результате на земле, придавленной сверху неподвижным телом. А вот тут уже струхнула серьезно. — Хран! Хран, помоги, ему совсем худо!..
ГЛАВА 17
За маленьким квадратом окна — ночь. В его мутном стекле отражается пламя свечи, стоящей рядом с кроватью, на табурете. Танцует и потрескивает от сквозняков. А еще мыши. Их, конечно, распугали, но, то в одной половой дыре, то в другой возникают маленькие любопытные носы.
— А ну, прочь отсюда.
— Евся, ты чего? — замерла в темном дверном проеме Любоня.
— Заходи. Это я не тебе, мышам.
— Мышам?..
— Любонь, неужто ты их боишься? Чего хотела то?
— Я... — героически выкатив глаза, шагнула она в комнатку и вцепилась руками в высокую кроватную спинку. — Позвать тебя пришла вечерить. Хран во дворе костер развел — я кулеш сварила... А он так все и спит?
— Ага-а, — вздохнув, вернулась я взглядом к мужчине на кровати. — Так и спит, но беспокойно... Любоня... Я не знаю, что делать. Он говорит, все пройдет, а на душе тревожно.
— Это потому, что никогда больных не видала, а уж тем более, за ними не ухаживала, — авторитетно зашептала подруга. — Вон отец у нас зимой отравился старым холодцом. Матушка говорила ему: "Не ешь", а он горчицы туда намешал и целую миску подчистую. А потом так маялся — дня три с постели не вставал. А Стах — молодой, сильный. Ты ему завтра с утра травок своих запаришь. А я бульончик сварю. Пойдем, сама хоть сейчас поешь.
— Я не могу.
— Евся, почему? Он ведь все одно спит.
— Да поэтому и не могу... — шевельнула я пальцами, сжатыми в крепкой мужской ладони.
— А-а, — протянула Любоня. — Ну, надо же... А спать как собираешься?
— Не знаю, — с равнодушием, удивившим саму себя, пожала я плечами. — Да хоть на лавке — напротив, под окном, — а потом, подумав, для значимости, добавила. — Он говорил, что меня нашел. А, вдруг, ночью проснется и... потеряет?
Но подруга моя к такому "бреду" отнеслась, на удивление серьезно:
— Ну, раз так, я тебе сама здесь постелю. Я в сенях на вешалке тулуп старый видала. Вытрясу его, а сверху покрывальцем закину... Евся...
— Что?
— Вот и настала твоя очередь.
— А за чем я ее занимала?
— За любовью, подружка. За любовью.
— За любовью?.. Да что это такое, "любовь"?
— Так вот то самое и есть — когда очень сильно боишься потерять... и быть потерянной.
— Любонь, а почему ж ты тогда решилась на эту большую потерю? — нахмурила я лоб на подругу. — Почему бежишь на другой конец страны?
— Не знаю, — опустилась она на мою будущую постель. — Наверное, потому, что бояться этого должны... двое... Евся, давай не будем сейчас о Русане? А то я опять реветь начну и больного нашего разбужу, — блеснули в подружкиных глазах два маленьких свечных пламени, отраженные в слезинках.
— Ну, как скажешь...
Ночью я не спала. Лежала на боку, подложив ладошки под щеку, и пялилась в бледный мужской профиль. Вместо давно расплывшейся свечки на табурете тускло мерцал закопченными гранями фонарь — Тишка находка. Бесенок долго гремел в смежной, захламленной кладовке и торжественно водрузил мне это "сокровище" прямо под нос. А Хран после поджег в нем фитиль. И оба тихо ушли спать на улицу... мужики-охранники. Любоня же устроилась рядом — за дверью, на широком хозяйском ложе. И, по-моему, все же, плакала. Правда, тихо. Громче шмыгала носом... А на рассвете я проснулась (значит, все таки, спала).
Очнулась от тихого стона и когда открыла глаза, первое, что разглядела — сидящего на кровати Стахоса. Мужчина обвел пустым взглядом комнатку и, под кроватный "визг" рухнул обратно. Я же, от неожиданности замерла, наблюдая, как он сначала шумно хлебнул ртом воздух, а потом, вдруг весь пошел судорогой. И лишь тогда отмерев, кинулась к больному:
— Ты чего?.. — но, он меня, кажется, не услышал. А ладонь, за которую я схватилась, не сжалась в ответ. — Стах!!!
Первой на мой испуганный вопль примчалась заспанная подруга. И, чуть не сшибив сначала меня, а потом табурет, рухнула рядом с кроватью на колени:
— Евся... А что это с ним? — прошептала, глядя на струной вытянувшегося под одеялом мужчину.
— Я не знаю, — потерянно покачала я головой.
— А он...
— Живой! Любоня, он — живой. И по сиянию видно и... — быстро склонившись над самым лицом Стаха, прислушалась я к его тихому, едва уловимому дыханию. — Только запах этот, чесночный, он все сильнее. Мне кажется, вся комната должна им пропахнуть.
— Чесноком? — повела подружка своим носиком по сторонам. — Я не чую, но, раз ты говоришь... Евся, а что теперь-то делать? — уставились мы с Любоней друг на друга.
— Девушки, чего кричим?.. Ёшкин мотыляй, — одновременно вскинули головы к застывшему над нами Храну. — И давно он такой?
— Не-ет. Только что... случилось. Хран, его к лекарю надо. Пока не поздно. Я здесь бессильна. И, если бы даже умела устранять чужую магию, то, все равно — на Стахе ее нет. Здесь что-то другое, незнакомое.
— А может он, того... — хлопнула глазами Любоня. — Этого самого чеснока переел? Раз, ты говоришь, от него им не...
— Я сейчас не совсем понял, о каком чесноке идет речь? — медленно произнес Хран.
— О том самом, запах которого Евся своим дриадским носом от Стаха учуяла.
— А, ну-ка, — разнесло нас с подружкой по сторонам, метнувшимся к изголовью кровати мужчиной, после чего он на несколько мгновений замер. — Есть что-то... Но, я бы ни в жизнь не заметил... — глухо констатировал, уже распрямляясь, а потом, вдруг, зашелся таким выразительным матом, что нас с Любоней пригнуло, а трущий глазки на спинке кровати Тишок, восхищенно открыл пасть. — Самоуверенный, безголовый мальчишка! — исчерпавшись, наконец, выдохнул Хран, уставясь в стену напротив. — Евсения, а почему ты раньше об этом не сказала?
— О чем? О запахе? — ошарашено уточнила я. — Да я ему еще до Монжи о нем говорила, а он на меня обиделся — решил, что это я так свою неприязнь выказываю. Хран, объясни, почему всполошился то?
— Да потому что... — глянул тот сначала на лежащего, а потом на меня. — При условии, что он чеснок на дух не переносит, а значит, вовнутрь употреблять точно не станет, так может пахнуть только одно — яд, Евсения. Мышьяк, точнее, его с чем-то смесь, которой этого беспечника кто-то очень щедро угостил. И, по всей видимости, еще в Букоши.
— Яд? — с округлившимися от ужаса глазами, повторила я. — От которого... умирают?
— Надеюсь, обойдется, — буркнул мужчина и, решительно направившись к выходу, на самом пороге остановился. — Его с раннего детства приучали к цикуте. Это одно из самых смертоносных растений в мире. Вырабатывали защиту. Поэтому и жив до сих пор, а значит, шанс есть. Я седлаю Перца и в Монжу. Попробую там безуй(1) достать — противоядие. Но, если не получится, придется скакать до Бадука. Тишок, ты — на охране, — и быстро вышел вон.
— А нам-то что делать?! — опомнившись, подскочила я с кровати.
— Только ждать, — громко, как по сердцу, хлопнула внешняя дверь...
Ждать... Просто ждать. Сидеть, сжимая холодную, бесчувственную руку, пытаясь ее согреть и слушать. Затаив собственное, слушать едва ощутимое дыхание неподвижно лежащего мужчины... "Только лишь слушать", — не выдержав, сорвалась я к окну, и с остервенением щелкнув ржавой задвижкой, его распахнула. Выпустила наружу давно и муторно зудящую осу. Потом вдохнула свежий уличный воздух, разбавленный прохладой прошедшего после обеда дождя. Постояла, закрыв глаза, несколько мгновений и развернулась к кровати:
— Стахос... Стах... Ты меня не слышишь?.. Наверное, нет. Я хочу сказать, как много ты для меня сделал. Даже, когда совсем еще не знал, ты уже меня спас — разбудил от долгого-долгого страшного сна. И я так тебе за это благодарна, — провела я пальцами вдоль раскрытой мужской ладони, а потом обхватила ее своей. — Я никогда ни за кем не ухаживала, до тебя. Я никогда никого не обнимала, до тебя. И никогда еще не делала того, что собираюсь сделать сейчас... с живым человеком, не с каменным алтарем... С тобой. Потому что не вижу другого способа тебя "разбудить"... Прости меня за это. Я не знаю, получится ли у меня, но, уверена — это единственный для нас шанс. Потому что ты умираешь, Стах... И я это вижу... — замахнула быстрым движением на него. А потом, уже сидя на мужчине, сгребла с груди одеяло и, выдохнув, сложила узором пальцы, прижав их прямо к ее центру...
Сила ударила в виски с таким напором, что я невольно откинула назад голову и зажмурилась. Она заметалась внутри меня, как водный поток, загнанный в ловушку запруды. Не знающий выхода, он ожесточенно противился тому, куда упорно направляла я. В голове, яркими всполохами закружились картинки: падение с моста, Стахос, смеющийся мне вслед на клеверном лугу и он же с пляшущими в черных глазах купальными кострами. И мне уже стало казаться, что меня саму вот-вот разнесет вдребезги этим мечущимся внутри напором, когда ярче всех остальных перед зажмуренными глазами всплыла самая последняя из картин: "...Потому что ты и есть — моя душа. Как отражение в божественном зеркале. И я... я люблю тебя...".
— Я люблю... тебя, — обдав жаром, понеслась огромная сияющая изумрудом волна через прижатые руки в лежащего подо мной мужчину. Сначала с невыносимым нажимом, от которого меня ощутимо стало потряхивать, а потом все спокойнее и тише... До последней капельки... Как плата за все, что когда-то причинила другим. Мучительная, томящая плата. И уже сползая со Стаха к стенке я, наконец, впервые в жизни осознала, что же это такое, отдавать себя другому, до донышка, до самой последней черты... А потом окончательно провалилась в опустошенную тьму...
— ... а вот мы сейчас и проверим, насколько. Рот свой открывай.
— Да зачем? — в ответ, возмущенным шипением. — Он горький.
— А затем, что надо подстраховаться... Ох, безголовый, самоуверенный мальчишка, что бы я твоему отцу сказал?
— Говори тише... Хран, а ты становишься сентиментальным. Вон уже и глаза подозрительно покраснели.
— Ага, как только оклемаешься, посмотрим, у кого они покраснеют. И не только глаза. Давно я тебя палкой не гонял... Да откуда они здесь?
— Осы? — тихим писком. — Я гнездо видал под стрехой с той стороны дома. Ночью сковырну и подальше снесу... Ой, одна прямо над...
— М-м-м... — дернула я рукой, пытаясь срочно почесать нос, и к своему огромному удивлению обнаружила прямо перед глазами... пальцы Стахоса, переплетенные с моими.
— Ну вот, раз оса тебя разбудила, вставай, подруга. Пошли, наконец, есть, — от двери, радостно-угрожающе.
— Теплые... Живо-ой... — наплевав на такой тон, водрузила я руку обратно на мужской торс, но, через миг уже подскочила. — Живой!
— Ну... еще не совсем, — шмыгнул в сторону носом Хран. А потом встал с табурета. — Евсения, я тут безуй оставляю, покрошенный, и воду запить. Ты проконтролируй, пожалуйста. Тишок, пошли.
— Евся! В следующий раз я за тобой уже с поварешкой приду. Так и знай, — метнулась подружкина коса в опустевшем дверном проеме.
— Ну, здравствуй... любимая.
— Здравствуй, — облегченно расплылась я и, освободив руку, почесала нос. — Как ты себя чувствуешь?
— Прекрасно, — уверил мужчина, тут же ее вернув. — С самым лучшим в мире лекарем иначе и быть не может.
— А ты что, меня слышал?
— Нет, но, я тебя... ощущал. В какой-то момент, уже уходя, кто-то, будто за руку меня дернул. Не отпустил. И я тогда почувствовал, что это была ты. Ты меня притянула обратно к себе... из небытия... Евсения, — развернул он мою ладонь к своим потрескавшимся губам.
— Стах! — получилось в ответ даже с испугом, но, я взяла себя в руки... в свободную руку. — А сейчас что... уже вечер?
— Уже утро, Евсения. Хран вернулся в сумерках, а всю ночь шел дождь и обязательно под его громоподобный храп. Но, мы с тобой все это благополучно проспали. До самого утра.
— Ну, ничего себе.
— Ты куда?
— Стахос, я уже выспалась. А вот ты пока лежи, — нависла я над мужчиной с уже перекинутой ногой. — И еще, безуй... прямо сейчас.
— Евсения, это же издевательство. И вообще, зачем тратить драгоценный камень на почти здорового меня? — но, я уже знала свой главный и очень убедительный довод:
